Неточные совпадения
«Нужен дважды гениальный Босх, чтоб
превратить вот такую действительность
в кошмарный гротеск», — подумал Самгин, споря с кем-то, кто еще не успел сказать ничего, что требовало бы возражения. Грусть, которую он пытался преодолеть, становилась острее, вдруг почему-то вспомнились
женщины, которых он знал. «За эти связи не поблагодаришь судьбу… И
в общем надо сказать, что моя жизнь…»
Но ни ревности, ни боли он не чувствовал и только трепетал от красоты как будто перерожденной, новой для него
женщины. Он любовался уже их любовью и радовался их радостью, томясь жаждой
превратить и то и другое
в образы и звуки.
В нем умер любовник и ожил бескорыстный артист.
Суть армии, что она всех нас
превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух…» (с. 233—234).
Для Розанова не только суть армии, но и суть государственной власти
в том, что она «всех нас
превращает в женщин, слабых, трепещущих, обнимающих воздух…».
Особенно отвратительна женская ревность,
превращая женщину в фурию.
В Баумейстеровой логике и
в Ломоносовой риторике, какие были цветочки или простые фигурки, я так искусно закрашивал, что подлинного невозможно было и доискаться; и даже
превращал весьма удачно цветочки
в лошадку, а скотинку
в женщину.
Оголение и уплощение таинственной, глубокой «живой жизни» потрясает здесь душу почти мистическим ужасом. Подошел к жизни поганый «древний зверь», — и вот жизнь стала так проста, так анатомически-осязаема. С девушки воздушно-светлой, как утренняя греза, на наших глазах как будто спадают одежды, она — уж просто тело, просто женское мясо. Взгляд зверя говорит ей: «Да, ты
женщина, которая может принадлежать каждому и мне тоже», — и тянет ее к себе, и радостную утреннюю грезу
превращает —
в бурую кобылку.
Венские
женщины, отличающиеся своей красотой, миловидностью и простотой, положительно не способны к цинизму, с которым так мило и искусно обращаются ловкие француженки,
превращая его
в пикантность.
Он, кроме того, любит ее, эту неожиданную мстительницу, одним словом повергнувшую его к своим ногам; любить так, как только может он, Гиршфельд, любить
женщину, соблазнительную по внешности и вдруг ставшую для него недосягаемой. Эта недосягаемость сразу
превратила в нем желание обладать ею
в дикую, безумную, нечеловеческую страсть. Он ясно сознавал невозможность заглушить
в себе это роковое чувство.
Павел горько и печально улыбался. Он не умел поступать так, как Петров, и целовал этих
женщин. Его губы касались их холодного тела, и было однажды, — и это страшно вспомнить, — он, со странным вызовом самому себе, целовал вялую руку, пахнувшую духами и пивом. Он целовал, точно казнил себя; он целовал, точно губы его могли произвести чудо и
превратить продажную
женщину в чистую, прекрасную, достойную великой любви, жаждою которой сгорало его сердце. А она сказала...