Неточные совпадения
— Но князь говорит не о помощи, —
сказал Левин, заступаясь за тестя, — а об войне. Князь говорит, что частные люди не могут принимать участия в войне без разрешения
правительства.
— Нельзя согласиться даже с тем, —
сказал он, — чтобы
правительство имело эту цель.
Правительство, очевидно, руководствуется общими соображениями, оставаясь индифферентным к влияниям, которые могут иметь принимаемые меры. Например, вопрос женского образования должен бы был считаться зловредным, но
правительство открывает женские курсы и университеты.
— В том-то и штука, батюшка, что могут быть случаи, когда
правительство не исполняет воли граждан, и тогда общество заявляет свою волю, —
сказал Катавасов.
— А мы живем и ничего не знаем, —
сказал раз Вронский пришедшему к ним поутру Голенищеву. — Ты видел картину Михайлова? —
сказал он, подавая ему только что полученную утром русскую газету и указывая на статью о русском художнике, жившем в том же городе и окончившем картину, о которой давно ходили слухи и которая вперед была куплена. В статье были укоры
правительству и Академии за то, что замечательный художник был лишен всякого поощрения и помощи.
Прелат одного монастыря, услышав о приближении их, прислал от себя двух монахов, чтобы
сказать, что они не так ведут себя, как следует; что между запорожцами и
правительством стоит согласие; что они нарушают свою обязанность к королю, а с тем вместе и всякое народное право.
— Может быть, но — все-таки! Между прочим, он
сказал, что
правительство, наверное, откажется от административных воздействий в пользу гласного суда над политическими. «Тогда, говорит, оно получит возможность показать обществу, кто у нас играет роли мучеников за правду. А то, говорит, у нас слишком любят арестантов, униженных, оскорбленных и прочих, которые теперь обучаются, как надобно оскорбить и унизить культурный мир».
«Тут одно только серьезное возражение, — все мечтал я, продолжая идти. — О, конечно, ничтожная разница в наших летах не составит препятствия, но вот что: она — такая аристократка, а я — просто Долгорукий! Страшно скверно! Гм! Версилов разве не мог бы, женясь на маме, просить
правительство о позволении усыновить меня… за заслуги, так
сказать, отца… Он ведь служил, стало быть, были и заслуги; он был мировым посредником… О, черт возьми, какая гадость!»
«Если долго, —
сказали они, — то мы, по закону нашей страны, обязаны угостить вас, от имени
правительства, обедом».
Я думал, что Гершель здесь делал свои знаменитые наблюдения над луной и двойными звездами, но нам
сказали, что его обсерватория была устроена в местечке Винберг, близ Констанской горы, а эта принадлежит
правительству.
У многих, особенно у старух, на шее, на медной цепочке, сверх платья, висят медные же или серебряные кресты или медальоны с изображениями святых. Нечего прибавлять, что все здешние индийцы — католики. В дальних местах, внутри острова, есть еще малочисленные племена, или, лучше
сказать, толпы необращенных дикарей; их называют негритами (negritos). Испанское
правительство иногда посылает за ними небольшие отряды солдат, как на охоту за зверями.
— Ничего нет ужасного, —
сказал Новодворов, прислушивавшийся к разговору. — Массы всегда обожают только власть, —
сказал он своим трещащим голосом. —
Правительство властвует — они обожают его и ненавидят нас; завтра мы будем во власти — они будут обожать нас…
Одним утром горничная наша, с несколько озабоченным видом,
сказала мне, что русский консул внизу и спрашивает, могу ли я его принять. Я до того уже считал поконченными мои отношения с русским
правительством, что сам удивился такой чести и не мог догадаться, что ему от меня надобно.
Он писал Гассеру, чтоб тот немедленно требовал аудиенции у Нессельроде и у министра финансов, чтоб он им
сказал, что Ротшильд знать не хочет, кому принадлежали билеты, что он их купил и требует уплаты или ясного законного изложения — почему уплата остановлена, что, в случае отказа, он подвергнет дело обсуждению юрисконсультов и советует очень подумать о последствиях отказа, особенно странного в то время, когда русское
правительство хлопочет заключить через него новый заем.
После 13 июня 1849 года префект полиции Ребильо что-то донес на меня; вероятно, вследствие его доноса и были взяты петербургским
правительством странные меры против моего именья. Они-то, как я
сказал, заставили меня ехать с моей матерью в Париж.
— До сведения государя императора, —
сказал он мне, — дошло, что вы участвуете в распространении вредных слухов для
правительства.
— С какими же рассуждениями? Вот оно — наклонность к порицанию
правительства.
Скажу вам откровенно, одно делает вам честь, это ваше искреннее сознание, и оно будет, наверно, принято графом в соображение.
— Да, а в то же время, — подхватил Абреев, — мы имеем обыкновение повально обвинять во всем
правительство; но что же это такое за абстрактное
правительство,
скажите, пожалуйста?
Впрочем, в виду преклонных лет, прежних заслуг и слишком яркой непосредственности Утробина, губернатор снизошел и процедил сквозь зубы, что хотя факт обращения к генерал-губернатору Западного края есть факт единичный, так как и положение этого края исключительное, и хотя засим виды и предположения
правительства неисповедимы, но что, впрочем, идея правды и справедливости, с одной стороны, подкрепляемая идеей общественной пользы, а с другой стороны, побуждаемая и, так
сказать, питаемая высшими государственными соображениями.
Можно
сказать вполне утвердительно, что эти колебания во взглядах
правительства до сих пор самым пагубным образом отражались на всей русской промышленности, а на горной в особенности.
Такова вторая стадия современного французского реализма; третью представляют произведения порнографии. Разумеется, я не буду распространяться здесь об этой литературной профессии;
скажу только, что хотя она довольно рьяно преследуется республиканским
правительством и хотя буржуа хвалит его за эту строгость, но потихоньку все-таки упивается порнографией до пресыщения. Особливо ежели с картинками.
Мне
скажут, может быть, что прусское
правительство исстари производило в восточной Пруссии опыты разработки земли в обширных размерах и тратило на это громадные суммы без всякой надежды на их возврат… Что ж! против этого я, конечно, ничего возразить не имею.
— Не я-с говорю это, я во сне бы никогда не посмел подумать того, — отвечал ей немного уже опешивший Тулузов, — но это могут
сказать другие, и, главное, может таким образом понять
правительство, которое зорко следит за подобными отношениями и обеспечивает крепостных людей от подобного самоуправства: сын этого Власия, как вы сами видели, не из смирных; грубиян и проходимец великий; он найдет себе заступу, и вам может угрожать опасность, что у вас отберут ваше имение в опеку.
— А у старика, я знаю, есть капитал, — прибавил он, — только он большую часть дочери отдаст, а та — в монастырь… Вот тоже я вам
скажу (он тоскливо замотал головой)! Ежели бы я был
правительство, я бы….
— Что еще за республика! —
сказал он, — за это только горячо достаться может. А вот у меня есть с собою всего
правительства фотографические карточки, не хочешь ли, я их тебе подарю, и мы их развесим на стенку?
Каприви нечаянно
сказал то, что каждый очень хорошо знает, а если не знает, то чувствует, а именно то, что существующий строй жизни таков, какой он есть, не потому, что он естественно должен быть таким, что народ хочет, чтобы он был таков, но потому, что его таким поддерживает насилие
правительств, войско со своими подкупленными унтер-офицерами и генералами.
Теперь скорее можно
сказать обратное: именно то, что деятельность
правительств с своими, отставшими от общего уровня нравственности, жестокими приемами наказаний, тюрьм, каторг, виселиц, гильотин скорее содействует огрубению народов, чем смягчению их, и потому скорее увеличению, чем уменьшению числа насильников.
Но это так только в варварской России,
скажет на это европейский пли американский читатель. И такое суждение будет справедливо, но только в той мере, в которой это суждение относится к
правительству, помогающему церкви совершать ее одуряющее и развращающее действие в России.
«Чжуньгарское ойратство на Востоке, некогда страшное для Северной Азии, уже не существовало, и волжские калмыки, долго бывшие под российским владением, по выходе за границу считались беглецами, коих российское
правительство, преследуя оружием своим, предписало и киргиз-казакам на каждом, так
сказать, шагу, остановлять их вооруженною рукою.
Пугачев хотел идти к Каспийскому морю, надеясь как-нибудь пробраться в киргиз-кайсацкие степи. Казаки на то притворно согласились; но,
сказав, что хотят взять с собою жен и детей, повезли его на Узени, обыкновенное убежище тамошних преступников и беглецов. 14 сентября они прибыли в селения тамошних староверов. Тут произошло последнее совещание. Казаки, не согласившиеся отдаться в руки
правительства, рассеялись. Прочие пошли ко ставке Пугачева.
— Меня не признают, — продолжал он, как бы засыпая. — Конечно, я не гениальный администратор, но зато я порядочный, честный человек, а по нынешним временам и это редкость. Каюсь, иногда женщин я обманывал слегка, но по отношению к русскому
правительству я всегда был джентльменом. Но довольно об этом, —
сказал он, открывая глаза, — будем говорить о вас. Что это вам вздумалось вдруг ехать к папаше?
Это Пушкин написал. А ты мне вот что
скажи: правда ли, что в старину любовные турниры бывали? И будто бы тогдашние
правительства…
Первый толчок дал один из батюшек,
сказав, что"ныне настали времена покаянные", на что другой батюшка отозвался, что давно очнуться пора, потому что"все революции, и древние и новые, оттого происходили, что
правительства на вольные мысли сквозь пальцы смотрели".
— То есть как тебе
сказать… оно, конечно… Цели нашего общества самые благонамеренные… Ведем мы себя, даже можно
сказать, примернейшим образом… Но — странное дело! — для
правительства все как будто неясно, что от пенкоснимателей никакого вреда не может быть!
— От всей души желаю, —
сказал француз, — чтоб этого не было; но если, к несчастию, ваше
правительство, ослепленное минутным фанатизмом некоторых беспокойных людей или обманутое происками британского кабинета, решится восстать против колосса Франции, то…
Дня через три после своего возвращения Камашев вызвал меня из фронта на средину залы и
сказал мне довольно длинное поучение на следующую тему: что дурно быть избалованным мальчиком, что очень нехорошо пользоваться пристрастным снисхождением начальства и не быть благодарным
правительству, которое великодушно взяло на себя немаловажные издержки для моего образования.
В заключение он
сказал, что
правительство не затем тратит деньги на жалованье чиновникам и учителям и на содержание казенных воспитанников, чтоб увольнять их до окончания полного курса ученья и, следовательно, не воспользоваться их службою по ученой части; что начальство гимназии особенно должно дорожить таким мальчиком, который по отличным способностям и поведению обещает со временем быть хорошим учителем.
— Нет, вы представьте себе, — кричал доктор, не слушая меня и размахивая руками: — чего смотрит
правительство… а?.. у нас на четыреста приисков полагается один горный ревизор… Ну,
скажите вы мне, ради самого создателя, может он что-нибудь сделать? О горных исправниках и штейгерях говорить нечего… Нужно радикальное средство, чтобы прекратить зло в самом корне.
Словом
сказать, он тоже смешивает отечество с государством и
правительством, подчиняя представление о первом представлению о двух последних.
— Ну-ну, батя! —
сказал я, — увещевать отчего не увещевать, да не до седьмого пота! Куры яиц не несут, а он
правительство приплел… ишь ведь! Вон я намеднись в газетах читал: такой же батя, как и вы, опасение выражал, дабы добрые семена не были хищными птицами позобаны. Хоть я и не приравниваю себя к «добрым семенам» — где уж! — а сдается, будто вы с Разуваевым сзобать меня собрались.
Петр Иванович постарался выдумать такое средство, но, подумав несколько и из приличия побранив наше
правительство за его скаредность,
сказал, что, кажется, больше нельзя.
Сия деятельная часть
Правительства, — сей, так
сказать, неусыпный Аргус его, не присваивая себе уголовного и гражданского суда, исправляет людей легкими наказаниями и спасает порок от преступления (527–566).
По поводу этих переговоров один из принцев Мюратов
сказал в одной книге, изданной в Соединенных Штатах, что Овэн обманул американское
правительство.
Бобоедов. Я
скажу. Это запрещенные
правительством книжки, призывающие народ к бунту против государя. Эти книжки взяты у тебя за образами… ну?
— Потом-с, — снова продолжал Бжестовский, — приезжают они сюда. Начинает он пить — день… неделю… месяц… год. Наконец, умирает, — и вдруг она узнает, что доставшееся ей после именьице, и именьице действительно очень хорошее, которое она, можно
сказать, кровью своей купила, идет с молотка до последней нитки в продажу. Должно ли, спрашиваю я вас,
правительство хоть сколько-нибудь вникнуть в ее ужасное положение?.. Должно или нет?
Студент. Вполне. Одна опасность угрожает от
правительства, потому что понятно, какое громадное значение должно иметь такое учреждение. Так вот какое дело затеялось, и вот как я бы мог жить вместо того, чтоб обучать откормленного барчонка. Были бы только маленькие средства. Так вот-с. Про это дело я никогда никому не говорил, потому что слишком задушевное дело. Но теперь
сказал вам, потому что вижу, что у вас не увлеченье, а убежденье сильное…
Если вы разумеете Россию официальную, царство-фасад, византийско-немецкое
правительство, то вам и книги в руки. Мы соглашаемся вперед со всем, что вы нам
скажете. Не нам тут играть роль заступника. У русского
правительства так много агентов в прессе, что в красноречивых апологиях его действий никогда не будет недостатка.
— Я бы хотел
сказать, что и батюшке Ивану Матвеичу, и матушке Пульхерии, и Мартыновым, и Гусевым, и всем главным лицам нашего общества ваше решение станет за великую обиду. Они старались, они ради всего христианства хлопотали, а вы, матушка, ровно бы ни во что не поставили ихних стараний, не почтили достойно ихних трудов, забот и даже опасности, которой от светского
правительства столько они раз себя подвергали.
По поводу этого письма «Гёте
сказал, что
правительство не должно позволить угроз *по своему адресу» (Гегель.
Правду
сказал барон Сакен, донося польскому
правительству: «мне из верных источников известно, и я положительно знаю, что смерть сумасшедшей, так называемой принцессы Елизаветы, последовала совершенно естественно, но, вероятно, это не помешает распространению разных слухов».
Сам Лабуле не был вовсе сторонник крайнего демократизма. Он считал даже всеобщую подачу голосов, которой Наполеон III воспользовался для своего государственного переворота, нисколько не желательной. Когда позднее я у него был с визитом, он, показывая мне серебряную чернильницу, подаренную ему незадолго перед тем его избирателями (он был побит на выборах своим соперником, кандидатом
правительства),
сказал мне...