Неточные совпадения
Вчера вечером, при
матери и сестре, и в его присутствии, я восстановил истину, доказав, что передал деньги Катерине Ивановне на
похороны, а не Софье Семеновне, и что с Софьей Семеновной третьего дня я еще и знаком даже не был и даже в лицо еще ее не видал.
В день
похорон с утра подул сильный ветер и как раз на восток, в направлении кладбища. Он толкал людей в спины, мешал шагать женщинам, поддувая юбки, путал прически мужчин, забрасывая волосы с затылков на лбы и щеки. Пение хора он относил вперед процессии, и Самгин, ведя Варвару под руку, шагая сзади Спивак и
матери, слышал только приглушенный крик...
Он едва помнил
мать, но в его памяти отчетливо сохранилась картина торжественных
похорон.
Лет через пятнадцать староста еще был жив и иногда приезжал в Москву, седой как лунь и плешивый; моя
мать угощала его обыкновенно чаем и поминала с ним зиму 1812 года, как она его боялась и как они, не понимая друг друга, хлопотали о
похоронах Павла Ивановича. Старик все еще называл мою
мать, как тогда, Юлиза Ивановна — вместо Луиза, и рассказывал, как я вовсе не боялся его бороды и охотно ходил к нему на руки.
Смерть застигла ее как раз во время запоя
матери. Собрались соседи и с помощью дворовых устроили
похороны. На этот раз к Степаниде Михайловне приставили прислугу и не выпускали ее из спальни, так что неизвестно, поняла ли она что-нибудь, когда мимо ее окон проносили на погост гроб, заключавший в себе останки страстно любимой дочери.
Чтобы кое-как довести до конца наше учение,
мать тотчас после
похорон стала хлопотать о разрешении держать ученическую квартиру, и с этих пор, больная, слабая и одинокая, она с истинно женским героизмом отстаивала наше будущее…
Аграфена приехала в скиты осенью по первопутку, и в течение двух лет
мать Енафа никуда не позволяла ей носу показать. Этот искус продолжался вплоть до поездки в Самосадку на
похороны Василисы Корниловны. Вернувшись оттуда,
мать Енафа особенно приналегла на свою черноризицу: она подготовляла ее к Петрову дню, чтобы показать своим беспоповцам на могилке о. Спиридония. Аглаида выучила наизусть «канун по единоумершем», со всеми поклонами и церемониями древлего благочестия.
Ульрих Райнер был теперь гораздо старше, чем при рождении первого ребенка, и не сумасшествовал. Ребенка при св. крещении назвали Васильем. Отец звал его Вильгельм-Роберт.
Мать, лаская дитя у своей груди, звала его Васей, а прислуга Вильгельмом Ивановичем, так как Ульрих Райнер в России именовался, для простоты речи, Иваном Ивановичем. Вскоре после
похорон первого сына, в декабре 1825 года, Ульрих Райнер решительно объявил, что он ни за что не останется в России и совсем переселится в Швейцарию.
Весь следующий день
мать провела в хлопотах, устраивая
похороны, а вечером, когда она, Николай и Софья пили чай, явилась Сашенька, странно шумная и оживленная. На щеках у нее горел румянец, глаза весело блестели, и вся она, казалось
матери, была наполнена какой-то радостной надеждой. Ее настроение резко и бурно вторглось в печальный тон воспоминаний об умершем и, не сливаясь с ним, смутило всех и ослепило, точно огонь, неожиданно вспыхнувший во тьме. Николай, задумчиво постукивая пальцем по столу, сказал...
Эти молчаливые
похороны без попов и щемящего душу пения, задумчивые лица, нахмуренные брови вызывали у
матери жуткое чувство, а мысль ее, медленно кружась, одевала впечатления в грустные слова.
Он часто, ускользнув таким образом, увязывался на другой конец Москвы за военной музыкой или за
похоронами, он отважно воровал у
матери сахар, варенье и папиросы для старших товарищей, но нитка! — нитка оказывала на него странное, гипнотизирующее действие.
Опустели дома, и всё народонаселение Уфы, в день
похорон, составило одну тесную улицу от Успения божией
матери до кладбища.
Князю Григорову непременно бы следовало ехать на
похороны к дяде; но он не поехал, отговорившись перед женой тем, что он считает нечестным скакать хоронить того человека, которого он всегда ненавидел: в сущности же князь не ехал потому, что на несколько дней даже не в состоянии был расстаться с Еленой, овладевшей решительно всем существом его и тоже переехавшей вместе с
матерью на дачу.
Елену полиция известила о смерти
матери через неделю после
похорон.
«Река и завтра не утечёт, а
мать огорчена смертью родительницы своей, захлопоталась на
похоронах».
Он вообразил себе ее беременность, смерть
матери, ее
похороны, ужас Зины…
Нежно любимую
мать схоронила она сегодня, и так как шумное горе и грубое участие людское были ей противны, то она на
похоронах, и раньше, и потом, слушая утешения, воздерживалась от плача. Она осталась, наконец, одна, в своем белом покое, где все девственно чисто и строго, — и печальные мысли исторгли из ее глаз тихие слезы.
Таким образом, одновременно справляется двое
похорон: одни церковные, другие древние старорусские, веющие той стариной, когда предки наши еще поклонялись Облаку ходячему, потом Солнцу высокому, потом Грому Гремучему и Матери-Сырой Земле [В глубокой древности наши предки поклонялись ходячему небу или ходячему облаку — это Сварог.
Куда деваться двадцатипятилетней вдове, где приклонить утомленную бедами и горькими напастями голову? Нет на свете близкого человека, одна как перст, одна голова в поле, не с кем поговорить, не с кем посоветоваться. На другой день
похорон писала к брату и
матери Манефе, уведомляя о перемене судьбы, с ней толковала молодая вдова, как и где лучше жить — к брату ехать не хотелось Марье Гавриловне, а одной жить не приходится. Сказала Манефа...
Он застал жену без языка. Так и не пришлось ему двух слов сказать. На
похоронах он громко подпевал городецким дьячкам — скитницы не пожаловали петь к Патапу Максимычу, очень уж сердилась на брата
мать Манефа, — и сама не поехала и другим не велела ездить. Все ее слов послушались, никто из сбирательниц не приехал в Осиповку.
В день
похорон приехала из деревни
мать умершей. Я ей отдала все сбережения Саши, все ее платья, все, что она имела. Старуха надорвала нам сердце своими причитаниями и плачем. Это была ее любимая дочь.
Злобным взглядом проводила издали Бахметьева графиню Наталью Федоровну Аракчееву и ее
мать Дарью Алексеевну Хомутову, садившихся в экипаж после погребения Мавры Сергеевны, но ни за обедней, ни после нее не подошедших к искусно притворившейся убитой горем дочери покойной, во все время
похорон поддерживаемой ее троюродным братом.
С хладнокровием и спокойствием, достойными лучшего применения, присутствовала Бахметьева на
похоронах своей
матери, умершей через два дня после возвращения Екатерины Петровны из Грузина.
Убитого Ушакова хоронил весь город с музыкой и венками. Общественное мнение было возбуждено против убийцы до такой степени, что народ толпами ходил к тюрьме, чтобы поглядеть на стены, за которыми томился Винкель, и уже через два-три дня после
похорон на могиле убитого стоял крест с мстительною надписью: „Погиб от руки убийцы“. Но ни на кого так не подействовала смерть Ушакова, как на его
мать. Несчастная старуха, узнав о смерти своего единственного сына, едва не сошла с ума…»
— В день
похорон неожиданно вернулся из Петербурга отец. Должно быть, он был потрясен глубоко. Он опустился перед гробом на колени и со слезами целовал холодную руку покойницы. С этой минуты мы не разлучались. Казалось, он хотел вознаградить меня за все зло, которое сделал моей
матери.
Граф Алексей Андреевич прибыл на другой день к утренней панихиде, сочувственно отнесся к горю, постигшему его тещу и жену, и даже милостиво разрешил последней остаться при
матери до
похорон, после которых — объявил ей граф — ей не надо возвращаться в Грузино, так как все ее вещи и ее прислуга уже находятся в их петербургском доме.
Посещения графа были хотя редки — он отговаривался делами — но все же приятно щекотали самолюбие Екатерины Петровны, и сладость этой связи для нее увеличилась еще тем, что ей казалось, что она мстила ее бывшей подруге Талечке и старухе Хомутовой, поведение которых на
похоронах ее
матери она не могла ни забыть, ни простить.
— Да, это мы сделаем завтра, после
похорон ее
матери.
Образ действий Дарьи Алексеевны Хомутовой и графини Аракчеевой по отношению к молодой Бахметьевой не остался без подражателей среди знакомых Екатерины Петровны. Все они постепенно отшатнулись от нее вскоре после
похорон ее
матери и в особенности, когда слух о том, что она будет жить под одной кровлей со своим «кузеном» Талицким, пользовавшимся весьма нелестной репутацией, подтвердился на деле.
Шел уже пятый день после
похорон Федора Николаевича Хомутова, когда графине Наталье Федоровне, только что успевшей вернуться от
матери, таинственно подала ее горничная письмо.