Неточные совпадения
— Ну, Христос с вами! отведите им по клочку земли под огороды! пускай сажают капусту и
пасут гусей! — коротко сказала Клемантинка и с этим словом двинулась
к дому, в котором укрепилась Ираидка.
В ту же ночь в бригадировом
доме случился пожар, который,
к счастию, успели потушить в самом начале. Сгорел только архив, в котором временно откармливалась
к праздникам свинья. Натурально, возникло подозрение в поджоге, и
пало оно не на кого другого, а на Митьку. Узнали, что Митька напоил на съезжей сторожей и ночью отлучился неведомо куда. Преступника изловили и стали допрашивать с пристрастием, но он, как отъявленный вор и злодей, от всего отпирался.
— Ах, Анна Григорьевна, пусть бы еще куры, это бы еще ничего; слушайте только, что рассказала протопопша: приехала, говорит,
к ней помещица Коробочка, перепуганная и бледная как смерть, и рассказывает, и как рассказывает, послушайте только, совершенный роман; вдруг в глухую полночь, когда все уже
спало в
доме, раздается в ворота стук, ужаснейший, какой только можно себе представить; кричат: «Отворите, отворите, не то будут выломаны ворота!» Каково вам это покажется? Каков же после этого прелестник?
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Уносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений.
Отступник бурных наслаждений,
Онегин
дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать — но труд упорный
Ему был тошен; ничего
Не вышло из пера его,
И не
попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что
к ним принадлежу.
А во время отлучки и татарва может
напасть: они, турецкие собаки, в глаза не кинутся и
к хозяину на
дом не посмеют прийти, а сзади укусят за пяты, да и больно укусят.
— А чего такого? На здоровье! Куда спешить? На свидание, что ли? Все время теперь наше. Я уж часа три тебя жду; раза два заходил, ты
спал.
К Зосимову два раза наведывался: нет
дома, да и только! Да ничего, придет!.. По своим делишкам тоже отлучался. Я ведь сегодня переехал, совсем переехал, с дядей. У меня ведь теперь дядя… Ну да
к черту, за дело!.. Давай сюда узел, Настенька. Вот мы сейчас… А как, брат, себя чувствуешь?
Это ночное мытье производилось самою Катериной Ивановной, собственноручно, по крайней мере два раза в неделю, а иногда и чаще, ибо дошли до того, что переменного белья уже совсем почти не было, и было у каждого члена семейства по одному только экземпляру, а Катерина Ивановна не могла выносить нечистоты и лучше соглашалась мучить себя по ночам и не по силам, когда все
спят, чтоб успеть
к утру просушить мокрое белье на протянутой веревке и подать чистое, чем видеть грязь в
доме.
Самгин, оглушенный, стоял на дрожащих ногах, очень хотел уйти, но не мог, точно спина пальто примерзла
к стене и не позволяла пошевелиться. Не мог он и закрыть глаз, — все еще
падала взметенная взрывом белая пыль, клочья шерсти; раненый полицейский, открыв лицо, тянул на себя медвежью полость; мелькали люди, почему-то все маленькие, — они выскакивали из ворот, из дверей
домов и становились в полукруг; несколько человек стояло рядом с Самгиным, и один из них тихо сказал...
— Тоже вот и Любаша: уж как ей хочется, чтобы всем было хорошо, что уж я не знаю как! Опять
дома не ночевала, а намедни, прихожу я утром, будить ее — сидит в кресле,
спит, один башмак снят, а другой и снять не успела, как сон ее свалил. Люди
к ней так и ходят, так и ходят, а женишка-то все нет да нет! Вчуже обидно, право: девушка сочная, как лимончик…
«Тоже — «объясняющий господин», — подумал Клим, быстро подходя
к двери своего
дома и оглядываясь. Когда он в столовой зажег свечу, то увидал жену: она, одетая,
спала на кушетке в гостиной, оскалив зубы, держась одной рукой за грудь, а другою за голову.
Клим первым вышел в столовую
к чаю, в
доме было тихо, все, очевидно,
спали, только наверху, у Варавки, где жил доктор Любомудров, кто-то возился. Через две-три минуты в столовую заглянула Варвара, уже одетая, причесанная.
Вдруг он услышал, что в старом
доме отворяется окно. Он взглянул вверх, но окно, которое отворилось, выходило не
к саду, а в поле, и он поспешил в беседку из акаций, перепрыгнул через забор и
попал в лужу, но остался на месте, не шевелясь.
Бабушка не решилась оставить его
к обеду при «хороших гостях» и поручила Викентьеву напоить за завтраком, что тот и исполнил отчетливо, так что
к трем часам Опенкин был «готов» совсем и
спал крепким сном в пустой зале старого
дома.
Дома мы узнали, что генерал-губернатор приглашает нас
к обеду. Парадное платье мое было на фрегате, и я не поехал. Я сначала пожалел, что не
попал на обед в испанском вкусе, но мне сказали, что обед был длинен, дурен, скучен, что испанского на этом обеде только и было, что сам губернатор да херес. Губернатора я видел на прогулке, с жокеями, в коляске, со взводом улан; херес пивал, и потому я перестал жалеть.
Я с Зеленым заняли большой нумер, с двумя постелями, барон и Посьет
спали отдельно в этом же
доме, а мистер Бен, Гошкевич и доктор отправились во флигель, выстроенный внутри двора и обращенный дверями
к садику.
Пока моряки переживали свою «страшную» минуту, не за себя, а за фрегат, конечно, — я и другие, неприкосновенные
к делу, пили чай, ужинали и, как у себя
дома, легли
спать. Это в первый раз после тревог, холода, качки!
Дороги до церкви не было ни на колесах ни на санях, и потому Нехлюдов, распоряжавшийся как
дома у тетушек, велел оседлать себе верхового, так называемого «братцева» жеребца и, вместо того чтобы лечь
спать, оделся в блестящий мундир с обтянутыми рейтузами, надел сверху шинель и поехал на разъевшемся, отяжелевшем и не перестававшем ржать старом жеребце, в темноте, по лужам и снегу,
к церкви.
Пройдя раза два взад и вперед за углом
дома и
попав несколько paз ногою в лужу, Нехлюдов опять подошел
к окну девичьей.
Никто, кажется, не подумал даже, что могло бы быть, если бы Альфонс Богданыч в одно прекрасное утро взял да и забастовал, то есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый
дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет
к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову, быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что
попало к нему под руку.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох, снег
попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?..
К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной улице. Огни в
домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал
дом Заплатиной.
От клуба он пошел
к приваловскому
дому пешком;
падал мягкий пушистый снег, скрадывавший шум шагов.
Она осталась спокойной по отношению
к поведению дочери, потому что вся вина
падала на голову Василия Назарыча, как главного устроителя всяких новшеств в
доме, своими руками погубившего родную дочь.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша
попал в
дом к каким-то двум дамам, которых он прежде никогда и не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того не знал.
К тому же никто не откликнулся, все в
доме спали.
— Семьсот, семьсот, а не пятьсот, сейчас, сию минуту в руки! — надбавил Митя, почувствовав нечто нехорошее. — Чего ты, пан? Не веришь? Не все же три тысячи дать тебе сразу. Я дам, а ты и воротишься
к ней завтра же… Да теперь и нет у меня всех трех тысяч, у меня в городе
дома лежат, — лепетал Митя, труся и
падая духом с каждым своим словом, — ей-богу, лежат, спрятаны…
Но странное дело, на него
напала вдруг тоска нестерпимая и, главное, с каждым шагом, по мере приближения
к дому, все более и более нараставшая.
Красота жизни заключается в резких контрастах. Как было бы приятно из удэгейской юрты сразу
попасть в богатый городской
дом!
К сожалению, переход этот бывает всегда постепенным: сначала юрта, потом китайская фанза, за ней крестьянская изба, затем уже город.
С отчаяньем ударил бедняк по клавишам, словно по барабану, заиграл как
попало… «Я так и думал, — рассказывал он потом, — что мой спаситель схватит меня за ворот и выбросит вон из
дому». Но,
к крайнему изумлению невольного импровизатора, помещик, погодя немного, одобрительно потрепал его по плечу. «Хорошо, хорошо, — промолвил он, — вижу, что знаешь; поди теперь отдохни».
Водились за ним, правда, некоторые слабости: он, например, сватался за всех богатых невест в губернии и, получив отказ от руки и от
дому, с сокрушенным сердцем доверял свое горе всем друзьям и знакомым, а родителям невест продолжал посылать в подарок кислые персики и другие сырые произведения своего сада; любил повторять один и тот же анекдот, который, несмотря на уважение г-на Полутыкина
к его достоинствам, решительно никогда никого не смешил; хвалил сочинение Акима Нахимова и повесть Пинну;заикался; называл свою собаку Астрономом; вместо однакоговорил одначеи завел у себя в
доме французскую кухню, тайна которой, по понятиям его повара, состояла в полном изменении естественного вкуса каждого кушанья: мясо у этого искусника отзывалось рыбой, рыба — грибами, макароны — порохом; зато ни одна морковка не
попадала в суп, не приняв вида ромба или трапеции.
— Ну что? ведь не до свету же тебе здесь оставаться,
дом мой не харчевня, не с твоим проворством, братец, поймать Дубровского, если уж это Дубровский. Отправляйся-ка восвояси да вперед будь расторопнее. Да и вам пора домой, — продолжал он, обратясь
к гостям. — Велите закладывать, а я хочу
спать.
Наконец заметил он, что начало смеркаться; он встал и пошел искать дороги домой, но еще долго блуждал по незнакомому лесу, пока не
попал на тропинку, которая и привела его прямо
к воротам его
дома.
Похороны совершились на третий день. Тело бедного старика лежало на столе, покрытое саваном и окруженное свечами. Столовая полна была дворовых. Готовились
к выносу. Владимир и трое слуг подняли гроб. Священник пошел вперед, дьячок сопровождал его, воспевая погребальные молитвы. Хозяин Кистеневки последний раз перешел за порог своего
дома. Гроб понесли рощею. Церковь находилась за нею. День был ясный и холодный. Осенние листья
падали с дерев.
Я имею отвращение
к людям, которые не умеют, не хотят или не дают себе труда идти далее названия, перешагнуть через преступление, через запутанное, ложное положение, целомудренно отворачиваясь или грубо отталкивая. Это делают обыкновенно отвлеченные, сухие, себялюбивые, противные в своей чистоте натуры или натуры пошлые, низшие, которым еще не удалось или не было нужды заявить себя официально: они по сочувствию
дома на грязном дне, на которое другие
упали.
Матушка частенько подходила
к дверям заповедных комнат, прислушивалась, но войти не осмеливалась. В
доме мгновенно все стихло, даже в отдаленных комнатах ходили на цыпочках и говорили шепотом. Наконец часов около девяти вышла от дедушки Настасья и сообщила, что старик напился чаю и лег
спать.
К десяти часам мы уже были
дома, и я ложился
спать утомленный, почти расслабленный.
Святая неделя проходит тихо. Наступило полное бездорожье, так что в светлое воскресенье семья вынуждена выехать из
дома засветло и только с помощью всей барщины успевает
попасть в приходскую церковь
к заутрене. А с бездорожьем и гости притихли; соседи заперлись по
домам и отдыхают; даже женихи приехали из города, рискуя на каждом шагу окунуться в зажоре.
А именно: все время, покуда она жила в
доме (иногда месяца два-три), ее кормили и поили за барским столом; кровать ее ставили в той же комнате, где
спала роженица, и, следовательно, ее кровью питали приписанных
к этой комнате клопов; затем, по благополучном разрешении, ей уплачивали деньгами десять рублей на ассигнации и посылали зимой в ее городской
дом воз или два разной провизии, разумеется, со всячинкой.
Вечером, конечно, служили всенощную и наполнили
дом запахом ладана. Тетенька напоила чаем и накормила причт и нас, но сама не пила, не ела и сидела сосредоточенная, готовясь
к наступающему празднику. Даже говорить избегала, а только изредка перекидывалась коротенькими фразами. Горничные тоже вели себя степенно, ступали тихо, говорили шепотом. Тотчас после ухода причта меня уложили
спать, и
дом раньше обыкновенного затих.
Когда в 1861 году нам дали волю, я ушел в Москву —
дома есть было нечего;
попал к земляку дворнику, который определил меня
к цирюльнику Артемову, на Сретенке в
доме Малюшина.
А что
к Фирсанову
попало — пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие, хорошие
дома — и так подведет, что уж
дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных
домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще только в залоге у Фирсанова, а через год перешли
к нему…
Ее это огорчило, даже обидело. На следующий день она приехала
к нам на квартиру, когда отец был на службе, а мать случайно отлучилась из
дому, и навезла разных материй и товаров, которыми завалила в гостиной всю мебель. Между прочим, она подозвала сестру и поднесла ей огромную куклу, прекрасно одетую, с большими голубыми глазами, закрывавшимися, когда ее клали
спать…
Жизнь нашего двора шла тихо, раз заведенным порядком. Мой старший брат был на два с половиной года старше меня, с младшим мы были погодки. От этого у нас с младшим братом установилась, естественно, большая близость. Вставали мы очень рано, когда оба
дома еще крепко
спали. Только в конюшне конюхи чистили лошадей и выводили их
к колодцу. Иногда нам давали вести их в поводу, и это доверие очень подымало нас в собственном мнении.
Он без шума вышел из
дома, велел сказать Варваре Павловне, которая еще
спала, что он вернется
к обеду, и большими шагами направился туда, куда звал его однообразно печальный звон.
Напустив на себя храбрости, Яша
к вечеру заметно остыл и только почесывал затылок. Он сходил в кабак, потолкался на народе и пришел домой только
к ужину. Храбрости оставалось совсем немного, так что и ночь Яша
спал очень скверно, и проснулся чуть свет. Устинья Марковна поднималась в
доме раньше всех и видела, как Яша начинает трусить. Роковой день наступал. Она ничего не говорила, а только тяжело вздыхала. Напившись чаю, Яша объявил...
В Тайболу начальство нагрянуло
к вечеру. Когда подъезжали
к самому селению, Ермошка вдруг струсил: сам он ничего не видал, а поверил на слово пьяному Мыльникову. Тому с пьяных глаз могло и померещиться незнамо что… Однако эти сомнения сейчас же разрешились, когда был произведен осмотр кожинского
дома. Сам хозяин
спал пьяный в сарае. Старуха долго не отворяла и бросилась в подклеть развязывать сноху, но ее тут и накрыли.
На господском дворе камергерши Меревой с самого начала сумерек люди сбивались с дороги: вместо парадного крыльца
дома попадали в садовую калитку; идучи в мастерскую, заходили в конюшню; отправляясь
к управительнице,
попадали в избу скотницы.
Но воображение мое снова начинало работать, и я представлял себя выгнанным за мое упрямство из
дому, бродящим ночью по улицам: никто не пускает меня
к себе в
дом; на меня
нападают злые, бешеные собаки, которых я очень боялся, и начинают меня кусать; вдруг является Волков, спасает меня от смерти и приводит
к отцу и матери; я прощаю Волкова и чувствую какое-то удовольствие.
В такие минуты, когда мысль не обсуживает вперед каждого определения воли, а единственными пружинами жизни остаются плотские инстинкты, я понимаю, что ребенок, по неопытности, особенно склонный
к такому состоянию, без малейшего колебания и страха, с улыбкой любопытства, раскладывает и раздувает огонь под собственным
домом, в котором
спят его братья, отец, мать, которых он нежно любит.
Дома мои влюбленные обыкновенно после ужина, когда весь
дом укладывался
спать, выходили сидеть на балкон. Ночи все это время были теплые до духоты. Вихров обыкновенно брал с собой сигару и усаживался на мягком диване, а Мари помещалась около него и, по большей частя, склоняла
к нему на плечо свою голову. Разговоры в этих случаях происходили между ними самые задушевнейшие. Вихров откровенно рассказал Мари всю историю своей любви
к Фатеевой, рассказал и об своих отношениях
к Груше.
— Всегда
к вашим услугам, — отвечал ей Павел и поспешил уйти. В голове у него все еще шумело и трещало; в глазах мелькали зеленые пятна; ноги едва двигались. Придя
к себе на квартиру, которая была по-прежнему в
доме Александры Григорьевны, он лег и так пролежал до самого утра, с открытыми глазами, не
спав и в то же время как бы ничего не понимая, ничего не соображая и даже ничего не чувствуя.