Неточные совпадения
— Нет, нет, — заговорила она, — я не боюсь его, я боюсь
смерти. Алексей, подойди сюда. Я тороплюсь оттого, что мне некогда, мне осталось жить немного, сейчас начнется жар, и я ничего уже не
пойму. Теперь я
понимаю, и всё
понимаю, я всё вижу.
Опять он
понял по ее испуганному взгляду, что этот один выход, по ее мнению, есть
смерть, и он не дал ей договорить.
Чувство это теперь было еще сильнее, чем прежде; еще менее, чем прежде, он чувствовал себя способным
понять смысл
смерти, и еще ужаснее представлялась ему ее неизбежность; но теперь, благодаря близости жены, чувство это не приводило его в отчаяние: он, несмотря на
смерть, чувствовал необходимость жить и любить.
— Старо, но знаешь, когда это
поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда
поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего не останется, то так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только не думать о
смерти.
Алексей Александрович остановился и побледнел. Он ясно
понял теперь, с какой силой он желал ее
смерти.
В первый раз тогда
поняв ясно, что для всякого человека и для него впереди ничего не было, кроме страдания,
смерти и вечного забвения, он решил, что так нельзя жить, что надо или объяснить свою жизнь так, чтобы она не представлялась злой насмешкой какого-то дьявола, или застрелиться.
Обе несомненно знали, что такое была жизнь и что такое была
смерть, и хотя никак не могли ответить и не
поняли бы даже тех вопросов, которые представлялись Левину, обе не сомневались в значении этого явления и совершенно одинаково, не только между собой, но разделяя этот взгляд с миллионами людей, смотрели на это.
— Нет, ты постой, постой, — сказал он. — Ты
пойми, что это для меня вопрос жизни и
смерти. Я никогда ни с кем не говорил об этом. И ни с кем я не могу говорить об этом, как с тобою. Ведь вот мы с тобой по всему чужие: другие вкусы, взгляды, всё; но я знаю, что ты меня любишь и
понимаешь, и от этого я тебя ужасно люблю. Но, ради Бога, будь вполне откровенен.
Приезд его на Кавказ — также следствие его романтического фанатизма: я уверен, что накануне отъезда из отцовской деревни он говорил с мрачным видом какой-нибудь хорошенькой соседке, что он едет не так, просто, служить, но что ищет
смерти, потому что… тут, он, верно, закрыл глаза рукою и продолжал так: «Нет, вы (или ты) этого не должны знать! Ваша чистая душа содрогнется! Да и к чему? Что я для вас!
Поймете ли вы меня?..» — и так далее.
Понимаете ли вы, что лужинская чистота все равно что и Сонечкина чистота, а может быть, даже и хуже, гаже, подлее, потому что у вас, Дунечка, все-таки на излишек комфорта расчет, а там просто-запросто о голодной
смерти дело идет!
В день
смерти он — единственный раз! — пытался сказать мне что-то, но сказал только: «Вот, Фима, ты сама и…» Договорить — не мог, но я, конечно,
поняла, что он хотел сказать.
— Там же сказано, что строение человека скрывает в себе семя
смерти и жизнь питает убийцу свою, — зачем же это, если
понимать, что жизнь сотворена бессмертным духом?
— До чего несчастны мы, люди, милейший мой Иван Кириллович… простите! Клим Иванович, да, да… Это
понимаешь только вот накануне конца, когда подкрадывается тихонько какая-то болезнь и нашептывает по ночам, как сводня: «Ах, Захар, с какой я тебя дамочкой хочу познакомить!» Это она — про
смерть…
Вспомнилась печальная шутка Питера Альтенберга: «Так же, как хорошая книга, прочитанная до последней строки, — человек иногда разрешает
понять его только после
смерти».
— Люди почувствуют себя братьями только тогда, когда
поймут трагизм своего бытия в космосе, почувствуют ужас одиночества своего во вселенной, соприкоснутся прутьям железной клетки неразрешимых тайн жизни, жизни, из которой один есть выход — в
смерть.
— Пробовал я там говорить с людями — не
понимают. То есть —
понимают, но — не принимают. Пропагандист я — неумелый, не убедителен. Там все индивидуалисты… не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне о людях заботиться, ежели они обо мне и не думают?» А другой говорит: «Может, завтра море
смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
— Очень странная
смерть, — откликнулся Самгин, все так же тревожно и не
понимая причин тревоги.
Как будто забыв о
смерти отчима, она минут пять критически и придирчиво говорила о Лидии, и Клим
понял, что она не любит подругу. Его удивило, как хорошо она до этой минуты прятала антипатию к Лидии, — и удивление несколько подняло зеленоглазую девушку в его глазах. Потом она вспомнила, что надо говорить об отчиме, и сказала, что хотя люди его типа — отжившие люди, но все-таки в них есть своеобразная красота.
Ну где же прежде нам было бы
понять друг друга, когда я и сам-то
понял себя самого — лишь сегодня, в пять часов пополудни, ровно за два часа до
смерти Макара Ивановича.
Почем знать, может быть, она полюбила до
смерти… фасон его платья, парижский пробор волос, его французский выговор, именно французский, в котором она не
понимала ни звука, тот романс, который он спел за фортепьяно, полюбила нечто никогда не виданное и не слыханное (а он был очень красив собою), и уж заодно полюбила, прямо до изнеможения, всего его, с фасонами и романсами.
«Зачем он страдал? Зачем он жил?
Понял ли он это теперь?» думал Нехлюдов, и ему казалось, что ответа этого нет, что ничего нет, кроме
смерти, и ему сделалось дурно.
Я, разумеется, и не претендовала на его частые визиты, зная, сколько у него теперь и без того хлопот, — vous comprenez, cette affaire et la mort terrible de votre papa, [вы
понимаете, это дело и ужасная
смерть вашего отца (фр.).] — только вдруг узнаю, что он был опять, только не у меня, а у Lise, это уже дней шесть тому, пришел, просидел пять минут и ушел.
Ибо хотя все собравшиеся к нему в тот последний вечер и
понимали вполне, что
смерть его близка, но все же нельзя было представить, что наступит она столь внезапно; напротив, друзья его, как уже и заметил я выше, видя его в ту ночь столь, казалось бы, бодрым и словоохотливым, убеждены были даже, что в здоровье его произошло заметное улучшение, хотя бы и на малое лишь время.
Чувствую я, что больная моя себя губит; вижу, что не совсем она в памяти;
понимаю также и то, что не почитай она себя при
смерти, — не подумала бы она обо мне; а то ведь, как хотите, жутко умирать в двадцать пять лет, никого не любивши: ведь вот что ее мучило, вот отчего она, с отчаянья, хоть за меня ухватилась, —
понимаете теперь?
Сколько я мог
понять из почтительных недомолвок Якова, отец мой сошелся с нею несколько лет спустя после
смерти матушки.
Страшно мне и больно думать, что впоследствии мы надолго расходились с Грановским в теоретических убеждениях. А они для нас не составляли постороннее, а истинную основу жизни. Но я тороплюсь вперед заявить, что если время доказало, что мы могли розно
понимать, могли не
понимать друг друга и огорчать, то еще больше времени доказало вдвое, что мы не могли ни разойтись, ни сделаться чужими, что на это и самая
смерть была бессильна.
Добрые люди
поняли, что очистительное крещение плоти есть отходная христианства; религия жизни шла на смену религии
смерти, религия красоты — на смену религии бичевания и худобы от поста и молитвы.
Кто знал их обоих, тот
поймет, как быстро Грановский и Станкевич должны были ринуться друг к другу. В них было так много сходного в нраве, в направлении, в летах… и оба носили в груди своей роковой зародыш преждевременной
смерти. Но для кровной связи, для неразрывного родства людей сходства недостаточно. Та любовь только глубока и прочна, которая восполняет друг друга, для деятельной любви различие нужно столько же, сколько сходство; без него чувство вяло, страдательно и обращается в привычку.
Смерть застигла ее как раз во время запоя матери. Собрались соседи и с помощью дворовых устроили похороны. На этот раз к Степаниде Михайловне приставили прислугу и не выпускали ее из спальни, так что неизвестно,
поняла ли она что-нибудь, когда мимо ее окон проносили на погост гроб, заключавший в себе останки страстно любимой дочери.
Улита стояла ни жива ни мертва. Она чуяла, что ее ждет что-то зловещее. За две недели, прошедшие со времени
смерти старого барина, она из дебелой и цветущей барской барыни превратилась в обрюзглую бабу. Лицо осунулось, щеки впали, глаза потухли, руки и ноги тряслись. По-видимому, она не
поняла приказания насчет самовара и не двигалась…
Победу Христа над
смертью они
понимали не в смысле воскресения мертвых, а в смысле достигнутого эмпирического бессмертия, в том смысле, что
смерти нет для уверовавших во Христа.
Старший брат в виде короля восседал на высоком стуле, задрапированный пестрым одеялом, или лежал на одре
смерти; сестренку, которая во всем этом решительно ничего не
понимала, мы сажали у его ног, в виде злодейки Урсулы, а сами, потрясая деревянными саблями, кидали их с презрением на пол или кричали дикими голосами...
И другие были не лучше: Штофф, Мышников, свои собственные служащие, и лучше всех, конечно, был зять, ждавший его
смерти, как воскресения. О, как теперь всех
понимал Стабровский и как
понимал то, что вся его жизнь была одною сплошною ошибкой!
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет
смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и
поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Все три мыслителя
понимали, что тема о
смерти и рождении есть тема о метафизической глубине пола.
С оника, после многолетней разлуки, проведенной в двух различных мирах, не
понимая ясно ни чужих, ни даже собственных мыслей, цепляясь за слова и возражая одними словами, заспорили они о предметах самых отвлеченных, — и спорили так, как будто дело шло о жизни и
смерти обоих: голосили и вопили так, что все люди всполошились в доме, а бедный Лемм, который с самого приезда Михалевича заперся у себя в комнате, почувствовал недоуменье и начал даже чего-то смутно бояться.
Смерть Саврасова его поразила; в душе пожелал ему светлой вечности и сказал с вами: ему теперь легче. Не стало одного доброго товарища, который кому-нибудь мог быть полезен, а он жив и здоров. Как это все
понять?
Слушая этот горький рассказ, я сначала решительно как будто не
понимал слов рассказчика, — так далека от меня была мысль, что Пушкин должен умереть во цвете лет, среди живых на него надежд. Это был для меня громовой удар из безоблачного неба — ошеломило меня, а вся скорбь не вдруг сказалась на сердце. — Весть эта электрической искрой сообщилась в тюрьме — во всех кружках только и речи было, что о
смерти Пушкина — об общей нашей потере, но в итоге выходило одно: что его не стало и что не воротить его!
Я уже знал, что все люди умирают, и
смерть, которую я
понимал по-своему, казалась мне таким страшилищем и злым духом, что я боялся о ней и подумать.
Другой раз, вспомнив вдруг, что
смерть ожидает меня каждый час, каждую минуту, я решил, не
понимая, как не
поняли того до сих пор люди, что человек не может быть иначе счастлив, как пользуясь настоящим и не помышляя о будущем, — и я дня три, под влиянием этой мысли, бросил уроки и занимался только тем, что, лежа на постели, наслаждался чтением какого-нибудь романа и едою пряников с кроновским медом, которые я покупал на последние деньги.
— Я воображаю, как эта
смерть, да еще нечаянная, должна была вас поразить: эти раны, я так
понимаю, потрудней залечиваются, чем вот этакие!
— Но, однако, я пересилила себя, — продолжала она, — села около него и начала ему говорить прямо, что он сделал против меня и почему такою я стала против него!.. Он это
понял, расплакался немного; но все-таки до самой
смерти не доверял мне ни в чем, ни одного лекарства не хотел принять из моих рук.
— Нет, не то что скрывал, а я сама тогда не
понимала. Прямо-то он не открывался мне, потому что я еще не готова была. Это он и перед
смертью мне высказал.
— Не надо! — раздался в толпе сильный голос — мать
поняла, что это говорил мужик с голубыми глазами. — Не допускай, ребята! Уведут туда — забьют до
смерти. Да на нас же потом скажут, — мы, дескать, убили! Не допускай!
Позже, когда мне пришлось записывать все эти странные происшествия, я порылся в памяти, в книгах — и теперь я, конечно,
понимаю: это было состояние временной
смерти, знакомое древним и — сколько я знаю — совершенно неизвестное у нас.
Да… не
понимали мы его!» Сильнее рыдает похоронный марш: это — музыка Бетховена «На
смерть героя».
— Сумасшедшие, хотите вы сказать?.. договаривайте, не краснейте! Но кто же вам сказал, что я не хотел бы не то чтоб с ума сойти — это неприятно, — а быть сумасшедшим? По моему искреннему убеждению,
смерть и сумасшествие две самые завидные вещи на свете, и когда-нибудь я попотчую себя этим лакомством.
Смерть я не могу себе представить иначе, как в виде состояния сладкой мечтательности, состояния грез и несокрушимого довольства самим собой, продолжающегося целую вечность… Я
понимаю иногда Вертера.
Вы ясно
поймете, вообразите себе тех людей, которых вы сейчас видели, теми героями, которые в те тяжелые времена не упали, а возвышались духом и с наслаждением готовились к
смерти, не за город, а за родину.
Вы
понимаете, что чувство, которое заставляет работать их, не есть то чувство мелочности, тщеславия, забывчивости, которое испытывали вы сами, но какое-нибудь другое чувство, более властное, которое сделало из них людей, так же спокойно живущих под ядрами, при ста случайностях
смерти вместо одной, которой подвержены все люди, и живущих в этих условиях среди беспрерывного труда, бдения и грязи.
— Нет, не прекрасно, потому что вы очень мямлите. Я вам не обязан никаким отчетом, и мыслей моих вы не можете
понимать. Я хочу лишить себя жизни потому, что такая у меня мысль, потому что я не хочу страха
смерти, потому… потому что вам нечего тут знать… Чего вы? Чай хотите пить? Холодный. Дайте я вам другой стакан принесу.