Неточные совпадения
В этой крайности Бородавкин
понял, что для политических предприятий время еще не наступило и что ему следует ограничить свои задачи только так называемыми насущными потребностями края. В числе этих потребностей первое место занимала, конечно, цивилизация, или, как он сам определял это слово,"
наука о том, колико каждому Российской Империи доблестному сыну отечества быть твердым в бедствиях надлежит".
Так что, кроме главного вопроса, Левина мучали еще другие вопросы: искренни ли эти люди? не притворяются ли они? или не иначе ли как-нибудь, яснее, чем он,
понимают они те ответы, которые дает
наука на занимающие его вопросы?
Русский мужик сметлив и умен: он
понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого еще не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и не в
науку.
Меж ими всё рождало споры
И к размышлению влекло:
Племен минувших договоры,
Плоды
наук, добро и зло,
И предрассудки вековые,
И гроба тайны роковые,
Судьба и жизнь в свою чреду, —
Всё подвергалось их суду.
Поэт в жару своих суждений
Читал, забывшись, между тем
Отрывки северных поэм,
И снисходительный Евгений,
Хоть их не много
понимал,
Прилежно юноше внимал.
— Ты
пойми прежде всего вот что: основная цель всякой
науки — твердо установить ряд простейших, удобопонятных и утешительных истин. Вот.
— Настоящих господ по запаху узнаешь, у них запах теплый, собаки это
понимают… Господа — от предков сотнями годов приспособлялись к
наукам, чтобы причины
понимать, и достигли понимания, и вот государь дал им Думу, а в нее набился народ недостойный.
— Во сне сколько ни ешь — сыт не будешь, а ты — во сне онучи жуешь. Какие мы хозяева на земле? Мой сын, студент второго курса, в хозяйстве
понимает больше нас. Теперь, брат, живут по жидовской
науке политической экономии, ее даже девчонки учат. Продавай все и — едем! Там деньги сделать можно, а здесь — жиды, Варавки, черт знает что… Продавай…
«Газета? Возможно, что Дронов прав — нужна газета. Независимая газета. У нас еще нет демократии, которая
понимала бы свое значение как значение класса самостоятельного, как средоточие сил
науки, искусства, — класса, независимого от насилия капитала и пролетариата».
— Но — это потому, что мы народ метафизический. У нас в каждом земском статистике Пифагор спрятан, и статистик наш воспринимает Маркса как Сведенборга или Якова Беме. И
науку мы не можем
понимать иначе как метафизику, — для меня, например, математика суть мистика цифр, а проще — колдовство.
— Ну, это — общие места. Однако вы — не враг
науки, не клерикал? То есть я не знаю,
поймете ли вы…
Я знал, что мама ничего не
понимает в
науках, может быть, даже писать не умеет, но тут-то моя роль мне и нравилась.
Хотя, к несчастию, не
понимают эти юноши, что жертва жизнию есть, может быть, самая легчайшая изо всех жертв во множестве таких случаев и что пожертвовать, например, из своей кипучей юностью жизни пять-шесть лет на трудное, тяжелое учение, на
науку, хотя бы для того только, чтобы удесятерить в себе силы для служения той же правде и тому же подвигу, который излюбил и который предложил себе совершить, — такая жертва сплошь да рядом для многих из них почти совсем не по силам.
Вот этот характер наших сходок не
понимали тупые педанты и тяжелые школяры. Они видели мясо и бутылки, но другого ничего не видали. Пир идет к полноте жизни, люди воздержные бывают обыкновенно сухие, эгоистические люди. Мы не были монахи, мы жили во все стороны и, сидя за столом, побольше развились и сделали не меньше, чем эти постные труженики, копающиеся на заднем дворе
науки.
Немецкая
наука, и это ее главный недостаток, приучилась к искусственному, тяжелому, схоластическому языку своему именно потому, что она жила в академиях, то есть в монастырях идеализма. Это язык попов
науки, язык для верных, и никто из оглашенных его не
понимал; к нему надобно было иметь ключ, как к шифрованным письмам. Ключ этот теперь не тайна;
понявши его, люди были удивлены, что
наука говорила очень дельные вещи и очень простые на своем мудреном наречии; Фейербах стал первый говорить человечественнее.
Происходя из духовного звания, она хоть и смутно, но
понимала, что мальчикам без «
науки» не прожить.
Ее
понимают в обычном смысле культурного творчества, творчества «
наук и искусств», творчества художественных произведений, писания книг и прочее.
Интересно, что, когда меня высылали из советской России, мне сказал любопытную фразу мягкий и сравнительно культурный коммунист К. Он был председателем Академии художественных
наук, членом которой я был. «В Кремле надеются, что, попав в Западную Европу, вы
поймете, на чьей стороне правда».
— Э! не говори! Есть что-то,
понимаешь, в натуре такое… Я не говорю, что непременно там нечистая сила или что-нибудь такое сверхъестественное… Может быть, магнетизм… Когда-нибудь
наука дойдет…
— Например? Ну, хорошо: вот Иисус Навин сказал: стой, солнце, и не движись, луна… Но ведь мы теперь со всеми этими трубами и прочей,
понимаешь,
наукой хорошо знаем, что не солнце вертится вокруг земли, а земля вокруг солнца…
В кучке зрителей раздался тихий одобрительный ропот. Насколько я мог
понять, евреи восхищались молодым ученым, который от этой великой
науки не может стоять па ногах и шатается, как былинка. Басе завидовали, что в ее семье будет святой. Что удивительного — богатым и знатным всегда счастье…
Называют себя интеллигенцией, а прислуге говорят «ты», с мужиками обращаются, как с животными, учатся плохо, серьезно ничего не читают, ровно ничего не делают, о
науках только говорят, в искусстве
понимают мало.
При этом последовал новый внушительный взгляд в сторону Максима; пан Яскульский подчеркивал свою латынь, давая
понять, что и он не чужд
науке и в случае чего его провести трудно.
Парню уж давно за двадцать, смыслом его природа не обидела: по фабрике отцовской он лучше всех дело
понимает, вперед знает, что требуется, кроме того и к
наукам имеет наклонность, и искусства любит, «к скрипке оченно пристрастие имеет», словом сказать — парень совершеннолетний, добрый и неглупый; возрос он до того, что уж и жениться собирается…
Паншин скоро
понял тайну светской
науки; он умел проникнуться действительным уважением к ее уставам, умел с полунасмешливой важностью заниматься вздором и показать вид, что почитает все важное за вздор; танцевал отлично, одевался по-английски.
— Но я, милостивая государыня, наконец, ваша мать! — вскрикнула со стула Ольга Сергеевна. —
Понимаете ли вы с вашими
науками, что значит слово мать: мать отвечает за дочь перед обществом.
Я естественных
наук не знаю вовсе, а все мне думается, что мозг, привыкший
понимать что-нибудь так, не может скоро
понимать что-нибудь иначе.
Все
науки проходились у нее в лучшем виде и в такой полноте, что из курса не исключались даже начатки философии (un tout petit peu, vous savez? — pour faire travailler l'imagination! [совсем немножко, вы
понимаете? — надо заставить работать воображение! (франц.)]).
Науки, как он
понимал их, не занимали десятой доли его способностей; жизнь в его студенческом положении не представляла ничего такого, чему бы он мог весь отдаться, а пылкая, деятельная, как он говорил, натура требовала жизни, и он вдался в кутеж такого рода, какой возможен был по его средствам, и предался ему с страстным жаром и желанием уходить себя, чем больше во мне силы.
Ну, и выходит, что мы ихней
науки не
понимаем, а они растолковать ее нам не могут или не хотят.
— Отлично — что и говорить! Да, брат, изумительный был человек этот маститый историк: и
науку и свистопляску — все
понимал! А историю русскую как знал — даже поверить трудно! Начнет, бывало, рассказывать, как Мстиславы с Ростиславами дрались, — ну, точно сам очевидцем был! И что в нем особенно дорого было: ни на чью сторону не норовил! Мне, говорит, все одно: Мстислав ли Ростислава, или Ростислав Мстислава побил, потому что для меня что историей заниматься, что бирюльки таскать — все единственно!
Он почти игнорировал Евпраксеюшку и даже не называл ее по имени, а ежели случалось иногда спросить об ней, то выражался так: «А что та…все еще больна?» Словом сказать, оказался настолько сильным, что даже Улитушка, которая в школе крепостного права довольно-таки понаторела в
науке сердцеведения,
поняла, что бороться с таким человеком, который на все готов и на все согласен, совершенно нельзя.
— Да разве это — всерьез? Это мы шутки ради помазали тебя! А она — да что же ее не бить, коли она — гулящая? Жен бьют, а таких и подавно не жаль! Только это все — баловство одно! Я ведь
понимаю — кулак не
наука!
Когда-то и я верил в эти бирюльки и увлекался, пока не
понял, что только
наука способна изменить все человеческие отношения.
Для того, чтобы ясно было, как невозможно при таком взгляде
понять христианское учение, необходимо составить себе понятие о том месте, которое в действительности занимали и занимают религии вообще и, в частности, христианская в жизни человечества, и о том значении, которое приписывается им
наукой.
—
Науками, братец,
науками, вообще
науками! Я вот только не могу сказать, какими именно, а только знаю, что
науками. Как про железные дороги говорит! И знаешь, — прибавил дядя полушепотом, многозначительно прищуривая правый глаз, — немного эдак, вольных идей! Я заметил, особенно когда про семейное счастье заговорил… Вот жаль, что я сам мало
понял (времени не было), а то бы рассказал тебе все как по нитке. И, вдобавок, благороднейших свойств человек! Я его пригласил к себе погостить. С часу на час ожидаю.
Господин Курнатовский вовсе не отрицал пользы
науки, университетов и т. д.… а между тем я
понимала негодование Андрея Петровича.
Будучи удалены от
наук, они не могут
понять, что некоторая сумма знания гораздо надежнее оградила бы эти права, нежели странное и далеко не всех настигающее слово «фюить!».
— Кому
наука в пользу, а у кого только ум путается. Сестра — женщина непонимающая, норовит все по-благородному и хочет, чтоб из Егорки ученый вышел, а того не
понимает, что я и при своих занятиях мог бы Егорку навек осчастливить. Я это к тому вам объясняю, что ежели все пойдут в ученые да в благородные, тогда некому будет торговать и хлеб сеять. Все с голоду поумирают.
Кукушкина. Уж я там ваших
наук не знаю, а вижу, что он почтителен, и есть в нем этакое какое-то приятное искательство к начальству. Значит, он пойдет далеко. Я это сразу
поняла.
— Буду я тебя, Фома, учить. Самую настоящую, верную
науку философию преподам я тебе… и ежели ты ее
поймешь — будешь жить без ошибок.
— Всякое звание должно свою
науку помнить, а кто не желает этого
понимать по своей гордости, тому юдоль.
Потапыч. Да вам что с ними разговаривать-то долго! Об чем это? Об каких
науках вам с ними разговаривать? Нешто они что
понимают! Обыкновенно, вы барин, ну вот и конец.
Я очень хорошо
понимаю его мысль: он слишком большой приверженец статистики, чтобы не горевать, что эта
наука содержит еще необъяснимые и темные места.
Сколько могли они
понять из объяснений прислуги, японские делегаты сами с утра до вечера находятся в тщетных поисках за конгрессом; стало быть, остается только констатировать эту бесплодную игру в жмурки, производимую во имя
науки, и присовокупить, что она представляет один из прискорбнейших фактов нашей современности.
— Я говорю вам: камня на камне не останется! Я с болью в сердце это говорю, но что же делать — это так! Мне больно, потому что все эти Чурилки, Алеши Поповичи, Ильи Муромцы — все они с детства волновали мое воображение! Я жил ими…
понимаете, жил?! Но против
науки я бессилен. И я с болью в сердце повторяю: да! ничего этого нет!
Наука дошла до того, что нашла каких-то лейкоцитов, которые бегают в крови, и всякие ненужные глупости, а этого не могла
понять.
Василий. Поищем, так найдем. Да что говорить-то! Даже еще и не приказано, и не всякий
понимать может. Тоже и
наука, а не то что лежа на боку. Мы, может, ночи не спали, страху навиделись. Как вы обо мне
понимаете? Я до Лондона только одиннадцать верст не доезжал, назад вернули при машинах. Стало быть, нам много разговаривать нельзя. (Уходит.)
А главное, я никак не могу
понять, почему это ко мне каждый день ходит и каждый день со мною обедает существо, совершенно чуждое моим привычкам, моей
науке, всему складу моей жизни, совершенно непохожее на тех людей, которых я люблю.
Если является книга, трактующая об ученых предметах, то уже публика и
понимает, что это, верно, написано — во-первых, для движения
науки вперед, а во-вторых — для такого-то и такого-то специалиста (они всегда известны наперечет).