Неточные совпадения
— Он похудел и вырос и перестал быть ребенком, а
стал мальчишкой; я это люблю,—сказал Степан Аркадьич.—Да ты
помнишь меня?
— Да, вот растем, — сказала она ему, указывая главами на Кити, — и стареем. Tiny bear [Медвежонок] уже
стал большой! — продолжала Француженка смеясь и напомнила ему его шутку о трех барышнях, которых он называл тремя медведями из английской сказки. —
Помните, вы бывало так говорили?
Детскость выражения ее лица в соединении с тонкой красотою
стана составляли ее особенную прелесть, которую он хорошо
помнил: но, что всегда, как неожиданность, поражало в ней, это было выражение ее глаз, кротких, спокойных и правдивых, и в особенности ее улыбка, всегда переносившая Левина в волшебный мир, где он чувствовал себя умиленным и смягченным, каким он мог запомнить себя в редкие дни своего раннего детства.
― Он копошится и приговаривает по-французски скоро-скоро и, знаешь, грассирует: «Il faut le battre le fer, le broyer, le pétrir…» [«Надо ковать железо, толочь его,
мять…»] И я от страха захотела проснуться, проснулась… но я проснулась во сне. И
стала спрашивать себя, что это значит. И Корней мне говорит: «родами, родами умрете, родами, матушка»… И я проснулась…
— Долли, постой, душенька. Я видела Стиву, когда он был влюблен в тебя. Я
помню это время, когда он приезжал ко мне и плакал, говоря о тебе, и какая поэзия и высота была ты для него, и я знаю, что чем больше он с тобой жил, тем выше ты для него
становилась. Ведь мы смеялись бывало над ним, что он к каждому слову прибавлял: «Долли удивительная женщина». Ты для него божество всегда была и осталась, а это увлечение не души его…
Он сделался бледен как полотно, схватил стакан, налил и подал ей. Я закрыл глаза руками и
стал читать молитву, не
помню какую… Да, батюшка, видал я много, как люди умирают в гошпиталях и на поле сражения, только это все не то, совсем не то!.. Еще, признаться, меня вот что печалит: она перед смертью ни разу не вспомнила обо мне; а кажется, я ее любил как отец… ну, да Бог ее простит!.. И вправду молвить: что ж я такое, чтоб обо мне вспоминать перед смертью?
Бывало, он меня не замечает, а я стою у двери и думаю: «Бедный, бедный старик! Нас много, мы играем, нам весело, а он — один-одинешенек, и никто-то его не приласкает. Правду он говорит, что он сирота. И история его жизни какая ужасная! Я
помню, как он рассказывал ее Николаю — ужасно быть в его положении!» И так жалко
станет, что, бывало, подойдешь к нему, возьмешь за руку и скажешь: «Lieber [Милый (нем.).] Карл Иваныч!» Он любил, когда я ему говорил так; всегда приласкает, и видно, что растроган.
Все это я выдумал, потому что решительно не
помнил, что мне снилось в эту ночь; но когда Карл Иваныч, тронутый моим рассказом,
стал утешать и успокаивать меня, мне казалось, что я точно видел этот страшный сон, и слезы полились уже от другой причины.
— Добивай! — кричит Миколка и вскакивает, словно себя не
помня, с телеги. Несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало — кнуты, палки, оглоблю — и бегут к издыхающей кобыленке. Миколка
становится сбоку и начинает бить ломом зря по спине. Кляча протягивает морду, тяжело вздыхает и умирает.
Эти шаги послышались очень далеко, еще в самом начале лестницы, но он очень хорошо и отчетливо
помнил, что с первого же звука, тогда же
стал подозревать почему-то, что это непременно сюда, в четвертый этаж, к старухе.
Она больная такая девочка была, — продолжал он, как бы опять вдруг задумываясь и потупившись, — совсем хворая; нищим любила подавать и о монастыре все мечтала, и раз залилась слезами, когда мне об этом
стала говорить; да, да…
помню… очень
помню.
— Вр-р-решь! — нетерпеливо вскрикнул Разумихин, — почему ты знаешь? Ты не можешь отвечать за себя! Да и ничего ты в этом не понимаешь… Я тысячу раз точно так же с людьми расплевывался и опять назад прибегал…
Станет стыдно — и воротишься к человеку! Так
помни же, дом Починкова, третий этаж…
Раскольников усмехнулся опять. Он разом понял, в чем дело и на что его хотят натолкнуть; он
помнил свою
статью. Он решился принять вызов.
— Это вот та самая старуха, — продолжал Раскольников, тем же шепотом и не шевельнувшись от восклицания Заметова, — та самая, про которую,
помните, когда
стали в конторе рассказывать, а я в обморок-то упал. Что, теперь понимаете?
— Ну, вот и увидишь!.. Смущает она меня, вот увидишь, увидишь! И так я испугалась: глядит она на меня, глядит, глаза такие, я едва на стуле усидела,
помнишь, как рекомендовать начал? И странно мне: Петр Петрович так об ней пишет, а он ее нам рекомендует, да еще тебе!
Стало быть, ему дорога!
Он пришел к себе уже к вечеру,
стало быть, проходил всего часов шесть. Где и как шел обратно, ничего он этого не
помнил. Раздевшись и весь дрожа, как загнанная лошадь, он лег на диван, натянул на себя шинель и тотчас же забылся…
Кабанова. Поверила бы я тебе, мой друг, кабы своими глазами не видала да своими ушами не слыхала, каково теперь
стало почтение родителям от детей-то! Хоть бы то-то
помнили, сколько матери болезней от детей переносят.
Я взглянул и обмер. На полу, в крестьянском оборванном платье сидела Марья Ивановна, бледная, худая, с растрепанными волосами. Перед нею стоял кувшин воды, накрытый ломтем хлеба. Увидя меня, она вздрогнула и закричала. Что тогда со мною
стало — не
помню.
Тужите, знай, со стороны нет мочи,
Сюда ваш батюшка зашел, я обмерла;
Вертелась перед ним, не
помню что врала;
Ну что же
стали вы? поклон, сударь, отвесьте.
Подите, сердце не на месте;
Смотрите на часы, взгляните-ка в окно:
Валит народ по улицам давно;
А в доме стук, ходьба, метут и убирают.
— Как это «ненужная»? Я вам не
стал бы и говорить про то, что не нужно. А вы обратите внимание на то, кто окружает нас с вами, несмотря на то, что у вас есть неразменный рубль. Вот вы себе купили только сластей да орехов, а то вы все покупали полезные вещи для других, но вон как эти другие
помнят ваши благодеяния: вас уж теперь все позабыли.
— Мы, русские, слишком охотно
становимся на колени не только пред царями и пред губернаторами, но и пред учителями.
Помните...
На лице, сильно похудевшем, сердито шевелился красный, распухший носик, раздраженно поблескивали глаза, они
стали светлее, холодней и уже не так судорожно бегали, как это
помнил Клим.
— Хи, хи, — захлебывался Дронов. — Наврал он на Невского, — святой с татарами дружиться не
станет, шалишь! Оттого и
помнить не велел, что наврал. Хорош учитель: учит, а
помнить не велит.
Он
стал осторожно рассказывать дальше, желая сказать только то, что
помнил; он не хотел сочинять, но как-то само собою выходило, что им была сказана резкая речь.
Наполненное шумом газет, спорами на собраниях, мрачными вестями с фронтов, слухами о том, что царица тайно хлопочет о мире с немцами, время шло стремительно, дни перескакивали через ночи с незаметной быстротой, все более часто повторялись слова — отечество, родина, Россия, люди на улицах шагали поспешнее, тревожней,
становились общительней, легко знакомились друг с другом, и все это очень и по-новому волновало Клима Ивановича Самгина. Он хорошо
помнил, когда именно это незнакомое волнение вспыхнуло в нем.
— Да, — сказал Клим, нетерпеливо тряхнув головою, и с досадой подумал о людях, которые полагают, что он должен
помнить все глупости, сказанные ими. Настроение его
становилось все хуже; думая о своем, он невнимательно слушал спокойную, мерную речь Макарова.
— Лозунг командующих классов — назад, ко всяческим примитивам в литературе, в искусстве, всюду.
Помните приглашение «назад к Фихте»? Но — это вопль испуганного схоласта, механически воспринимающего всякие идеи и страхи, а конечно, позовут и дальше — к церкви, к чудесам, к черту, все равно — куда, только бы дальше от разума истории, потому что он
становится все более враждебен людям, эксплуатирующим чужой труд.
И, прервав ворчливую речь, он заговорил деловито: если земля и дом Варвары заложены за двадцать тысяч, значит, они стоят, наверное, вдвое дороже. Это надобно
помнить. Цены на землю быстро растут. Он
стал развивать какой-то сложный план залога под вторую закладную, но Самгин слушал его невнимательно, думая, как легко и катастрофически обидно разрушились его вчерашние мечты. Может быть, Иван жульничает вместе с этим Семидубовым? Эта догадка не могла утешить, а фамилия покупателя напомнила...
— Я его
помню таким… скромным. Трещит все, ломается. Революция лезет изо всех щелей. Революция… мобилизует. Правые — левеют, замечаешь, как влиятелен
становится прогрессивный блок?
Самгин
помнил его лицо круглым, освещенным здоровым румянцем, теперь оно вытянулось, нижняя челюсть как будто
стала тяжелей, нос — больше, кожа обветрела, побурела, а глаза, прежде спокойно внимательные, теперь освещались усталой, небрежной и иронической улыбкой.
— А я-то! — задумчиво говорила она. — Я уж и забыла, как живут иначе. Когда ты на той неделе надулся и не был два дня —
помнишь, рассердился! — я вдруг переменилась,
стала злая. Бранюсь с Катей, как ты с Захаром; вижу, как она потихоньку плачет, и мне вовсе не жаль ее. Не отвечаю ma tante, не слышу, что она говорит, ничего не делаю, никуда не хочу. А только ты пришел, вдруг совсем другая
стала. Кате подарила лиловое платье…
Любите его,
помните в нем самого себя и обращайтесь с ним, как с собой, — тогда я
стану вас читать и склоню перед вами голову… — сказал он, улегшись опять покойно на диване.
— Прошлый раз, восемь лет назад, рублев двести
стало — как теперь
помню, — подтвердил Захар.
— Полно, милый Илья! Нехотя
станешь жить, как живут около тебя. Будешь считать, хозяйничать, читать, слушать музыку. Как у ней теперь выработался голос!
Помнишь Casta diva?
Обломов не
помнил, где он сидит, даже сидел ли он: машинально смотрел и не замечал, как забрезжилось утро; слышал и не слыхал, как раздался сухой кашель старухи, как
стал дворник колоть дрова на дворе, как застучали и загремели в доме, видел и не видал, как хозяйка и Акулина пошли на рынок, как мелькнул пакет мимо забора.
«Послушай, гетман, для тебя
Я позабыла всё на свете.
Навек однажды полюбя,
Одно имела я в предмете:
Твою любовь. Я для нее
Сгубила счастие мое,
Но ни о чем я не жалею…
Ты
помнишь: в страшной тишине,
В ту ночь, как
стала я твоею,
Меня любить ты клялся мне.
Зачем же ты меня не любишь...
прост и важен; я даже подивился моей бедной Софье, как это она могла тогда предпочесть меня; тогда ему было пятьдесят, но все же он был такой молодец, а я перед ним такой вертун. Впрочем,
помню, он уже и тогда был непозволительно сед,
стало быть, таким же седым на ней и женился… Вот разве это повлияло.
— Ну вот, распилить можно было, — начал я хмуриться; мне ужасно
стало досадно и стыдно перед Версиловым; но он слушал с видимым удовольствием. Я понимал, что и он рад был хозяину, потому что тоже стыдился со мной, я видел это; мне,
помню, было даже это как бы трогательно от него.
Я только
помню из этих трех минут какую-то действительно прекрасную женщину, которую князь целовал и крестил рукой и которая вдруг быстро
стала глядеть — так-таки прямо только что вошла — на меня.
Помню, он
стал извиняться и что-то проговорил про какую-то Анну Федоровну…
— Что? Как! — вскричал я, и вдруг мои ноги ослабели, и я бессильно опустился на диван. Он мне сам говорил потом, что я побледнел буквально как платок. Ум замешался во мне.
Помню, мы все смотрели молча друг другу в лицо. Как будто испуг прошел по его лицу; он вдруг наклонился, схватил меня за плечи и
стал меня поддерживать. Я слишком
помню его неподвижную улыбку; в ней были недоверчивость и удивление. Да, он никак не ожидал такого эффекта своих слов, потому что был убежден в моей виновности.
И вдруг,
помню, мне
стало ужасно омерзительно вспоминать… и досадно и тошно, и на них и на себя.
Читатель
помнит, впрочем, что я уже не раз восклицал: «О, если б можно было переменить прежнее и начать совершенно вновь!» Не мог бы я так восклицать, если б не переменился теперь радикально и не
стал совсем другим человеком.
Помню, мы
стали под конец ужасно веселы.
Вот тут и началась опасность. Ветер немного засвежел, и
помню я, как фрегат
стало бить об дно. Сначала было два-три довольно легких удара. Затем так треснуло, что затрещали шлюпки на боканцах и марсы (балконы на мачтах). Все бывшие в каютах выскочили в тревоге, а тут еще удар, еще и еще. Потонуть было трудно: оба берега в какой-нибудь версте; местами, на отмелях, вода была по пояс человеку.
Я
стал припоминать, на что это похоже:
помню, что в детстве вместе с ревенем, мятой, бузиной, ромашкой и другими снадобьями, которыми щедро угощают детей, давали какую-то траву вроде этого чая.
Помню еще теперь минуту комического страха, которую я испытал, впрочем, напрасно, когда, отойдя на шкуне с версту от фрегата, мы
стали на мель в устье Амурского лимана.
Было тепло, мне
стало легче, я вышел на палубу. И теперь еще
помню, как поразила меня прекрасная, тогда новая для меня, картина чужих берегов, датского и шведского.
— Кто ж
станет горничную с ребенком держать? Как заметили, так и прогнали. Да что говорить, — не
помню ничего, всё забыла. То всё кончено.
— Нет, ты слушай… Если бы Привалов уехал нынче в Петербург, все бы дело наше вышло швах: и мне, и Ляховскому, и дядюшке — шах и мат был бы.
Помнишь, я тебя просил в последний раз во что бы то ни
стало отговорить Привалова от такой поездки, даже позволить ему надеяться… Ха-ха!.. Я не интересуюсь, что между вами там было, только он остался здесь, а вместо себя послал Nicolas. Ну, и просолил все дело!