Неточные совпадения
А между тем дамы
уехали, хорошенькая головка с тоненькими чертами лица и тоненьким станом скрылась, как что-то похожее на виденье, и опять осталась дорога, бричка, тройка знакомых читателю лошадей, Селифан, Чичиков, гладь и пустота окрестных
полей.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по
полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера
уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
— Нет, — сказала она, — чего не знаешь, так и не хочется. Вон Верочка, той все скучно, она часто грустит, сидит, как каменная, все ей будто чужое здесь! Ей бы надо куда-нибудь
уехать, она не здешняя. А я — ах, как мне здесь хорошо: в
поле, с цветами, с птицами как дышится легко! Как весело, когда съедутся знакомые!.. Нет, нет, я здешняя, я вся вот из этого песочку, из этой травки! не хочу никуда. Что бы я одна делала там в Петербурге, за границей? Я бы умерла с тоски…
— Врал, хвастал, не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и не случись этого… я никогда бы и не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу
уехать… Да, я это недавно узнал: вот как тут корчился на
полу и читал ее письмо.
Теперь это не так: попробуйте
уехать без ужина, тихонько, так хозяева на крыльце за
полу поймают.
Он почти постоянно, если можно так выразиться, экзаменовал Малек-Аделя;
уезжал на нем куда-нибудь подальше в
поле и ставил его на пробу; или уходил украдкой в конюшню, запирал за собою дверь и, ставши перед самой головой коня, заглядывал ему в глаза, спрашивал шепотом: «Ты ли это?
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон и так осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый в плечо и в
полы, сел в карету и
уехал в Лондон.
Уезжая в деревню, он брал ключ от своей комнаты в карман, чтоб без него не вздумали вымыть
полов или почистить стен.
Так я оставил
поле битвы и
уехал из России Обе стороны высказались еще раз, [Статья К. Кавелина и ответ Ю. Самарина. Об них в «Dévelop. des idées revolut.» (Прим. А. И. Герцена.)] и все вопросы переставились громадными событиями 1848 года.
Дуняша. Когда вы
уезжали отсюда, я была этакой… (Показывает от
пола.) Дуняша, Федора Козоедова дочь. Вы не помните!
Каждую женскую карточку я перечеркивал вдоль красным карандашом и нахожу, что это удобнее, чем иметь особую рубрику для отметки
пола. Я записывал только наличных членов семьи; если мне говорили, что старший сын
уехал во Владивосток на заработки, а второй служит в селении Рыковском в работниках, то я первого не записывал вовсе, а второго заносил на карточку в месте его жительства.
Когда же мой отец спросил, отчего в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы
уехали ночевать в село, но после обедни все приедут, и что в
поле остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
Вихров, через несколько месяцев, тоже
уехал в деревню — и
уехал с большим удовольствием. Во-первых, ему очень хотелось видеть отца, потом — посмотреть на
поля и на луга; и, наконец, не совсем нравственная обстановка городской жизни начинала его душить и тяготить!
На крыльце меня встретила лохматая и босая девчонка в затрапезном платье (Машенька особенно старалась сохранить за своею усадьбой характер крепостного права и потому держала на своих хлебах почти весь женский штат прежней барской прислуги) и торопливо объявила, что Филофей Павлыч в город
уехали, а Марья Петровна в
поле ушли.
Посредник обиделся (перед ним действительно как будто фига вдруг выросла) и
уехал, а Конон Лукич остался дома и продолжал «колотиться» по-старому. Зайдет в лес — бабу поймает, лукошко с грибами отнимет; заглянет в
поле — скотину выгонит и штраф возьмет. С утра до вечера все в маете да в маете. Только в праздник к обедне сходит, и как ударят к «Достойно», непременно падет на колени, вынет платок и от избытка чувств сморкнется.
Мечтания эти прерывает мерный бой столовых часов. Уж половина девятого — пора и на консультацию. И полтораста рублей на
полу не поднимешь. Перебоев поспешно одевается, берет, по привычке, портфель под мышку и
уезжает.
— Послушайте! — вдруг заговорила она, робко оглядываясь во все стороны, — не
уезжайте, ради бога, не
уезжайте! я вам скажу тайну… Здесь нас увидит папенька из окошек: пойдемте к нам в сад, в беседку… она выходит в
поле, я вас проведу.
Не помню, как и что следовало одно за другим, но помню, что в этот вечер я ужасно любил дерптского студента и Фроста, учил наизусть немецкую песню и обоих их целовал в сладкие губы; помню тоже, что в этот вечер я ненавидел дерптского студента и хотел пустить в него стулом, но удержался; помню, что, кроме того чувства неповиновения всех членов, которое я испытал и в день обеда у Яра, у меня в этот вечер так болела и кружилась голова, что я ужасно боялся умереть сию же минуту; помню тоже, что мы зачем-то все сели на
пол, махали руками, подражая движению веслами, пели «Вниз по матушке по Волге» и что я в это время думал о том, что этого вовсе не нужно было делать; помню еще, что я, лежа на
полу, цепляясь нога за ногу, боролся по-цыгански, кому-то свихнул шею и подумал, что этого не случилось бы, ежели бы он не был пьян; помню еще, что ужинали и пили что-то другое, что я выходил на двор освежиться, и моей голове было холодно, и что,
уезжая, я заметил, что было ужасно темно, что подножка пролетки сделалась покатая и скользкая и за Кузьму нельзя было держаться, потому что он сделался слаб и качался, как тряпка; но помню главное: что в продолжение всего этого вечера я беспрестанно чувствовал, что я очень глупо делаю, притворяясь, будто бы мне очень весело, будто бы я люблю очень много пить и будто бы я и не думал быть пьяным, и беспрестанно чувствовал, что и другие очень глупо делают, притворяясь в том же.
«Вот, получите нового служителя, пусть моет
полы и ведра таскает», — и
уезжал.
Наверное, я и убежал бы куда-то, но на Пасхальной неделе, когда часть мастеров
уехала домой, в свои села, а оставшиеся пьянствовали, — гуляя в солнечный день по
полю над Окой, я встретил моего хозяина, племянника бабушки.
— Это что, ученый-то человек? Батюшка мой, да там вас ждут не дождутся! — вскричал толстяк, нелицемерно обрадовавшись. — Ведь я теперь сам от них, из Степанчикова; от обеда
уехал, из-за пудинга встал: с Фомой усидеть не мог! Со всеми там переругался из-за Фомки проклятого… Вот встреча! Вы, батюшка, меня извините. Я Степан Алексеич Бахчеев и вас вот эдаким от
полу помню… Ну, кто бы сказал?.. А позвольте вас…
В первые минуты Софье Николавне было жаль свекра, грустно, что она рассталась с ним: образ старика, полюбившего ее, огорченного теперь разлукою с невесткой, так и стоял перед нею; но скоро мерное покачиванье кареты и мелькающие в окна
поля, небольшие перелески, горный хребет, подле которого шла дорога, произвели свое успокоительное действие, и Софья Николавна почувствовала живую радость, что
уехала из Багрова.
Скажу вкратце, что после опыта любви, на который потратилось много жизни, и после нескольких векселей, на которые потратилось довольно много состояния, он
уехал в чужие края — искать рассеянья, искать впечатлений, занятий и проч., а его мать, слабая и состарившаяся не по летам, поехала в Белое
Поле поправлять бреши, сделанные векселями, да уплачивать годовыми заботами своими минутные увлечения сына, да копить новые деньги, чтоб Володя на чужой стороне ни в чем не нуждался.
— Ты, землячок, поскорее к нашим
полям возвратись… легче дышать… поклонись храмам селенья родного. О, я и сам
уеду… Все к черту! Фрей, едем вместе в Сибирь… да…
— Ах, жалость какая! — сказал Кирша, когда Алексей кончил свой рассказ. — Уж если ему было на роду писано не дожить до седых волос, так пусть бы он умер со славою на ратном
поле: на людях и смерть красна, а то, подумаешь, умереть одному, под ножом разбойника!.. Я справлялся о вас в дому боярина Туренина; да он сам мне сказал, что вы давным-давно
уехали в Москву.
Дожди наконец перестали, земля высохла. Встанешь утром, часа в четыре, выйдешь в сад — роса блестит на цветах, шумят птицы и насекомые, на небе ни одного облачка; и сад, и луг, и река так прекрасны, но воспоминания о мужиках, о подводах, об инженере! Я и Маша вместе
уезжали на беговых дрожках в
поле взглянуть на овес. Она правила, я сидел сзади; плечи у нее были приподняты, и ветер играл ее волосами.
Евгений с тех пор, как встретил ее с ребенком, не видал ее. На поденную она не ходила, так как была с ребенком, а он редко проходил по деревне. В это утро, накануне Троицына дня, Евгений рано, в пятом часу, встал и
уехал на паровое
поле, где должны были рассыпать фосфориты, и вышел из дома, пока еще бабы не входили в него, а возились у печи с котлами.
Круг
пола вертелся и показывал в одном углу кучу неистовых, меднотрубых музыкантов; в другом — хор, толпу разноцветных женщин с венками на головах; в третьем на посуде и бутылках буфета отражались огни висячих ламп, а четвёртый угол был срезан дверями, из дверей лезли люди и, вступая на вращающийся круг, качались, падали, взмахивая руками, оглушительно хохотали,
уезжая куда-то.
— Самый же непонятный народ — это, обязательно, студенты академии, да, — рассказывала она моим товарищам. — Они такое делают с девушками: велят помазать
пол мылом, поставят голую девушку на четвереньки, руками-ногами на тарелки и толкают ее в зад — далеко ли
уедет по
полу? Так — одну, так и другую. Вот. Зачем это?
— Вот я и приезжаю. Спрашиваю: «Дома господа?» — «Нет, говорят, барин
уехал в город, а барыня в оржаном
поле прогуливается». Ах, думаю, что делать?.. Пометался по
полю туда-сюда; однако думаю: дай-ка пойду к Лапинской роще; там грибы растут, — не за грибами ли ушла Анна Павловна? Только подхожу к опушке, глядь, она как тут, да еще и не одна.
Сначала она думала притвориться больной, но в таком случае нельзя будет выйти в
поле, тем более, если муж не
уедет.
Через четверть часа вошел к нему Савелий, который спас Анну Павловну от свидания с мужем тем, что выскочил с нею в окно в сад, провел по захолустной аллее в ржаное
поле, где оба они, наклонившись, чтобы не было видно голов, дошли до лугов; Савелий посадил Анну Павловну в стог сена, обложил ее так, что ей только что можно было дышать, а сам опять подполз ржаным
полем к усадьбе и стал наблюдать, что там делается. Видя, что Мановский
уехал совсем, он сбегал за Анной Павловной и привел ее в усадьбу.
И Липа тоже не могла привыкнуть, и после того, как
уехал муж, спала не на своей кровати, а где придется — в кухне или сарае, и каждый день мыла
полы или стирала, и ей казалось, что она на поденке.
Родимый, он
уехал. Вон он скачет! —
И я, безумная, его пустила,
Я за
полы его не уцепилась,
Я не повисла на узде коня!
Пускай же б он с досады отрубил
Мне руки по локоть, пускай бы тут же
Он растоптал меня своим конем!
Через час приехали на станцию. Сторож с бляхой и кучер внесли мои чемоданы в дамскую комнату. Кучер Никанор с заткнутою за пояс
полой, в валенках, весь мокрый от снега и довольный, что я
уезжаю, улыбнулся мне дружелюбно и сказал...
Выкрест поставил двенадцать банок и потом еще двенадцать, напился чаю и
уехал. Николай стал дрожать; лицо у него осунулось и, как говорили бабы, сжалось в кулачок; пальцы посинели. Он кутался и в одеяло и в тулуп, но становилось все холоднее. К вечеру он затосковал; просил, чтобы его положили на
пол, просил, чтобы портной не курил, потом затих под тулупом и к утру умер.
Лев Степанович все понял, обделил брата, закупив его пустыми уступками, предоставил ему почти весь прекрасный
пол и благословляемый им
уехал назад.
Доктор Шевырев любезно выразил согласие, и Петровы
уехали, и дорогою старушка снова говорила нелепости, а сын ее морщился и тоскливо смотрел в осеннее темное
поле.
Потом темная еловая аллея, обвалившаяся изгородь… На том
поле, где тогда цвела рожь и кричали перепела, теперь бродили коровы и спутанные лошади. Кое-где на холмах ярко зеленела озимь. Трезвое, будничное настроение овладело мной, и мне стало стыдно всего, что я говорил у Волчаниновых, и по-прежнему стало скучно жить. Придя домой, я уложился и вечером
уехал в Петербург.
Фельдшер вышел на двор поглядеть: как бы не
уехал Калашников на его лошади. Метель всё еще продолжалась. Белые облака, цепляясь своими длинными хвостами за бурьян и кусты, носились по двору, а по ту сторону забора, в
поле, великаны в белых саванах с широкими рукавами кружились и падали, и опять поднимались, чтобы махать руками и драться. А ветер-то, ветер! Голые березки и вишни, не вынося его грубых ласок, низко гнулись к земле и плакали: «Боже, за какой грех ты прикрепил нас к земле и не пускаешь на волю?»
— Слушаю, ваше высокоблагородие, — сказал Чапурин. — Тут в том главное дело, что
уеду я скоро, покойникова дочка останется одна только с женским
полом. Мало ль от таких людей что может приключиться.
Не
уезжай, голубчик мой,
Не покидай
поля родные.
Тебя там встретят люди злые
И скажут: «Ты для нас чужой».
Не скажешь этого, и я
уезжаю отсюда с растерзанным сердцем, покорный воле матери, на родину, где меня ожидает смерть или на
поле битвы, или в петле русской.
— Мы, ваше сиятельство, недели через три
уезжаем в деревню, — заметила
Поля.
Отец и брат
уехали на Кучково
поле смотреть, как Аристотель будет шибать из огромной пушки, только что вылитой им на славу.
Прямо с
поля битвы с ужасным бичом народов, над которым он одержал множество блестящих побед, Федор Дмитриевич прибыл в Петербург лишь на несколько дней, чтобы
уехать за границу, к источникам знания и современных открытий в области той науки, изучению которой он посвятил не только все свои силы, но, казалось, и самую жизнь.
Он поспешно
уехал с
поля сражения и возвратился к Шевардинскому кургану.
Ответа не было, но кукла снова медленно сползла на
пол, и вся фигура девочки, ее узенькие и круглые плечики, завиточки русых волос на затылке выразили колебание; и я уже протянул руки, когда где-то через комнату послышался громкий смех самого Нордена. Я оставил девочку и быстро вышел, решив как можно скорее объясниться с Норденом и
уехать.