Неточные совпадения
Вернувшись домой после трех бессонных ночей, Вронский, не раздеваясь, лег ничком на диван, сложив руки и положив на них голову. Голова его была тяжела. Представления, воспоминания и мысли самые странные с чрезвычайною быстротой и ясностью сменялись одна другою: то это было лекарство, которое он наливал больной и перелил через ложку, то белые руки акушерки, то странное положение Алексея Александровича на
полу пред кроватью.
Вечером еще сделали
поле, в которое и Весловский убил несколько штук, и в ночь
вернулись домой.
Проводив ее, чувствуя себя больным от этой встречи, не желая идти домой, где пришлось бы снова сидеть около Инокова, — Самгин пошел в
поле. Шел по тихим улицам и думал, что не скоро
вернется в этот город, может быть — никогда. День был тихий, ясный, небо чисто вымыто ночным дождем, воздух живительно свеж, рыжеватый плюш дерна источал вкусный запах.
На другой день опять она ушла с утра и
вернулась вечером. Райский просто не знал, что делать от тоски и неизвестности. Он караулил ее в саду, в
поле, ходил по деревне, спрашивал даже у мужиков, не видали ли ее, заглядывал к ним в избы, забыв об уговоре не следить за ней.
После чая Василий Назарыч ходил с Нагибиным осматривать мельницу, которая была в полном ходу, и остался всем очень доволен. Когда он
вернулся во флигелек, Веревкин был уже там. Он ползал по
полу на четвереньках, изображая медведя, а Маня визжала и смеялась до слез. Веселый дядя понравился ей сразу, и она доверчиво шла к нему на руки.
Уже несколько часов бродил я с ружьем по
полям и, вероятно, прежде вечера не
вернулся бы в постоялый двор на большой Курской дороге, где ожидала меня моя тройка, если б чрезвычайно мелкий и холодный дождь, который с самого утра, не хуже старой девки, неугомонно и безжалостно приставал ко мне, не заставил меня наконец искать где-нибудь поблизости хотя временного убежища.
Прощай,
Снегурочка, дочурка! Не успеют
С
полей убрать снопов, а я
вернусь.
Увидимся.
Дверь в кабинет отворена… не более, чем на ширину волоса, но все же отворена… а всегда он запирался. Дочь с замирающим сердцем подходит к щели. В глубине мерцает лампа, бросающая тусклый свет на окружающие предметы. Девочка стоит у двери. Войти или не войти? Она тихонько отходит. Но луч света, падающий тонкой нитью на мраморный
пол, светил для нее лучом небесной надежды. Она
вернулась, почти не зная, что делает, ухватилась руками за половинки приотворенной двери и… вошла.
Мы
вернулись в Ровно; в гимназии давно шли уроки, но гимназическая жизнь отступила для меня на второй план. На первом было два мотива. Я был влюблен и отстаивал свою веру. Ложась спать, в те промежуточные часы перед сном, которые прежде я отдавал буйному
полету фантазии в страны рыцарей и казачества, теперь я вспоминал милые черты или продолжал гарнолужские споры, подыскивая аргументы в пользу бессмертия души. Иисус Навит и формальная сторона религии незаметно теряли для меня прежнее значение…
По счастью, мать успела оттолкнуть Максимова, нож проехал по боку, широко распоров мундир и только оцарапав кожу. Вотчим, охнув, бросился вон из комнаты, держась за бок, а мать схватила меня, приподняла и с ревом бросила на
пол. Меня отнял вотчим,
вернувшись со двора.
Когда через две недели молодые люди опять
вернулись вместе с отцом, Эвелина встретила их с холодною сдержанностью. Однако ей было трудно устоять против обаятельного молодого оживления. Целые дни молодежь шаталась по деревне, охотилась, записывала в
полях песни жниц и жнецов, а вечером вся компания собиралась на завалинке усадьбы, в саду.
Когда первые приступы голода были утолены, я хотел со своими спутниками итти за нартами, но обе старушки, расспросив, где мы их оставили, предложили нам лечь спать, сказав, что нарты доставят их мужья, которые ушли на охоту еще вчера и должны скоро
вернуться. Не хотелось мне утруждать туземцев доставкой наших нарт, но я почувствовал, что меня стало сильно клонить ко сну. Рожков и Ноздрин, сидя на
полу, устланном свежей пихтой, тоже клевали носами.
Вернувшись из церкви, где ее видел Лаврецкий, она тщательнее обыкновенного привела все у себя в порядок, отовсюду смела пыль, пересмотрела и перевязала ленточками все свои тетради и письма приятельниц, заперла все ящики,
полила цветы и коснулась рукою каждого цветка.
Теперь запричитала Лукерья и бросилась в свою заднюю избу, где на
полу спали двое маленьких ребятишек. Накинув на плечи пониток, она
вернулась, чтобы расспросить старика, что и как случилось, но Коваль уже спал на лавке и, как бабы ни тормошили его, только мычал. Старая Ганна не знала, о ком теперь сокрушаться: о просватанной Федорке или о посаженном в машинную Терешке.
После этой операции Розанов
вернулся в погреб, подобрал окурки папирос и всякий сор, выкинул все это наверх, потом взял камень, вынес его наружу, опустил люк и опять, пройдя мимо крепко спавшего Персиянцева, осторожно вышел из араповской квартиры с литографским камнем под
полою.
Сторож сбегал куда-то и
вернулся с огарком и затрепанной книгой. Когда он зажег свечку, то девушки увидели десятка два трупов, которые лежали прямо на каменном
полу правильными рядами — вытянутые, желтые, с лицами, искривленными предсмертными судорогами, с раскроенными черепами, со сгустками крови на лицах, с оскаленными зубами.
Я знаю: мой долг перед вами, неведомые друзья, рассказать подробнее об этом странном и неожиданном мире, открывшемся мне вчера. Но пока я не в состоянии
вернуться к этому. Все новое и новое, какой-то ливень событий, и меня не хватает, чтобы собрать все: я подставляю
полы, пригоршни — и все-таки целые ведра проливаются мимо, а на эти страницы попадают только капли…
Тогда Володя прятался за угол и снова высовывался, глядя наверх, не летит ли еще сюда. Хотя Вланг несколько раз из блиндажа умолял Володю
вернуться, он часа три просидел на пороге, находя какое-то удовольствие в испытываньи судьбы и наблюдении за
полетом бомб. Под конец вечера уж он знал, откуда сколько стреляет орудий, и куда ложатся их снаряды.
Панталеоне поставил бутылку на
пол, выбежал вон и тотчас
вернулся с двумя щетками, одной головной и одной платяной. Курчавый пудель сопровождал его и, усиленно вертя хвостом, с любопытством оглядывал старика, девушку и даже Санина — как бы желая знать, что значила вся эта тревога?
И лошаденка, точно поняв его мысль, начинает бежать рысцой. Спустя часа полтора Иона сидит уже около большой, грязной печи. На печи, на
полу, на скамьях храпит народ. В воздухе «спираль» и духота… Иона глядит на спящих, почесывается и жалеет, что так рано
вернулся домой…
Он проходил до позднего вечера по загородным
полям и
вернулся поздно, когда уже супруги Бизюкины отошли в опочивальню, а Борноволоков сидел один и что-то писал.
— Назад, на родину!.. — сказал Матвей страстно. — Видите ли, дома я продал и избу, и коня, и
поле… А теперь готов работать, как вол, чтобы
вернуться и стать хоть последним работником там, у себя на родной стороне…
Увидав, что они не могут догнать казака, Ханефи с Хан-Магомой
вернулись к своим. Гамзало, добив кинжалом Игнатова, прирезал и Назарова, свалив его с лошади. Хан-Магома снимал с убитых сумки с патронами. Ханефи хотел взять лошадь Назарова, но Хаджи-Мурат крикнул ему, что не надо, и пустился вперед по дороге. Мюриды его поскакали за ним, отгоняя от себя бежавшую за ними лошадь Петракова. Они были уже версты за три от Нухи среди рисовых
полей, когда раздался выстрел с башни, означавший тревогу.
Мы благополучно сели, крестьяне помогли удержать шар, народ сбегался все больше и больше и с радостью помогал свертывать шар. Опоздав ко всем поездам, я
вернулся на другой день и был зверски встречен Н.И. Пастуховым: оказалось, что известия о
полете в «Листке» не было.
Я пожал руку бродяге, поклонился целовальнику и вышел из теплого кабака на крыльцо. Ветер бросил мне снегом в лицо. Мне мелькнуло, что я теперь совсем уж отморожу себе уши, и я
вернулся в сени, схватил с
пола чистый половичок, как башлыком укутал им голову и бодро выступил в путь. И скажу теперь, не будь этого половика, я не писал бы этих строк.
Человек в белой рубахе убрал самовар и зажег в углу перед образом лампадку. Отец Христофор шепнул ему что-то на ухо; тот сделал таинственное лицо, как заговорщик — понимаю, мол, — вышел и,
вернувшись немного погодя, поставил под диван посудину. Иван Иваныч постлал себе на
полу, несколько раз зевнул, лениво помолился и лег.
Да, были люди в наше время,
Могучее, лихое племя:
Богатыри — не вы.
Плохая им досталась доля:
Не многие
вернулись с
поля,
Когда б на то не божья воля,
Не отдали б Москвы!
— Да, были люди в наше время,
Не то, что нынешнее племя:
Богатыри — не вы!
Плохая им досталась доля:
Не многие
вернулись с
поля…
Не будь на то господня воля,
Не отдали б Москвы!
Вдруг в передней раздался звонок. У меня екнуло сердце. Уж не Орлов ли это, которому пожаловался на меня Кукушкин? Как мы с ним встретимся? Я пошел отворять. Это была
Поля. Она вошла, стряхнула в передней со своего бурнуса снег и, не сказав мне ни слова, отправилась к себе. Когда я
вернулся в гостиную, Зинаида Федоровна, бледная, как мертвец, стояла среди комнаты и большими глазами смотрела мне навстречу.
Вскоре после этого, дня через три, Зинаида Федоровна,
вернувшись откуда-то, забыла в передней свой кошелек. К счастью для меня, в этот раз не я помогал ей раздеваться, а
Поля. Когда хватились кошелька, то в передней его уже не оказалось.
— Да, хотел, да встретил Рудина… Один шагает по
полю, и лицо такое расстроенное. Я взял да и
вернулся.
Зажила опять Канарейка в вороньем гнезде и больше не жаловалась ни на холод, ни на голод. Раз Ворона улетела на добычу, заночевала в
поле, а
вернулась домой, — лежит Канарейка в гнезде ножками вверх. Сделала Ворона голову набок, посмотрела и сказала...
Красная кровь уже хлынула с Востока на Россию,
вернулась к родным местам, малыми потоками разлилась по
полям и городам, оросила родную землю для жатвы грядущего.
Анна Павловна схватила последнее и быстро пробежала глазами, но болезненный стон прервал ее чтение, и она без чувств упала на
пол, и долго ли бы пробыла в этом положении, неизвестно, если бы Эльчанинов не
вернулся домой.
Одновременно с этим Силуян, дворецкий Марфы Андревны, был послан добывать ожидаемому новорожденному неизвестного
пола дворянское имя и
вернулся с доброю вестью. Имя было припасено.
И теперь,
вернувшись с богомолья, они пили чай в кухне с кухаркой, потом пошли в сарай и легли на
полу между санями и стенкой.
Он ограничился только тем, что посмотрел на ружье и,
вернувшись к себе в комнату, бросил его на
пол с такою силою, что ствол выскочил из ложи.
Прежде еще, когда неотлучно оставалась она при людях, приластится, бывало, к тому, к другому или вымолвит ласковое слово, невзирая на толчки, которыми часто отвечали ей на ласки; теперь же едва успеет
вернуться с
поля, как тотчас забьется в самый темный угол, молчит, не шевельнется даже, боясь обратить на себя внимание.
— Что вы сделали с рукой? — Она вспомнила звук, который слышала, и, схватив лампаду, выбежала в сени и увидала на
полу окровавленный палец. Бледнее его она
вернулась и хотела сказать ему; но он тихо прошел в чулан и запер за собой дверь.
Уже смеркалось, как он
вернулся. По его истомленному виду, по неверной походке, по запыленной одежде его можно было предполагать, что он успел обежать пол-Москвы. Он остановился против барских окон, окинул взором крыльцо, на котором столпилось человек семь дворовых, отвернулся и промычал еще раз: «Муму!» Муму не отозвалась. Он пошел прочь. Все посмотрели ему вслед, но никто не улыбнулся, не сказал слова… а любопытный форейтор Антипка рассказывал на другое утро в кухне, что немой-де всю ночь охал.
Зимою он вел совершенно неподвижную жизнь, летом же иногда ездил в
поле, чтобы взглянуть на овсы и на травы, и,
вернувшись, говорил, что без него везде беспорядки, и замахивался палкой.
Когда фельдшер
вернулся в комнату, Любка ползала по
полу и собирала бусы. Мерика не было.
Явилась ли это сама душа покойника в новой оболочке, полученной ею в другом мире, из которого она
вернулась на мгновение, чтобы наказать оскорбительную дерзость, или, быть может, это был еще более страшный гость, — сам дух замка, вышедший сквозь
пол соседней комнаты из подземелья!..
На другой вечер козел вперед коровы
вернулся с
поля, расставил ноги и стал перед старухой. Старуха замахнулась на него полотенцем, но козел стоял, не шевелился. Он помнил, что старуха обещала хлеба корове, чтобы стояла смирно. Старуха видит, что козел не пронимается, взяла палку и прибила его.
Я ездил везде по округе и спрашивал про Бульку, но не мог узнать, куда он делся и как он издох. Если бы он бегал и кусал, как делают бешеные собаки, то я бы услыхал про него. А верно, он забежал куда-нибудь в глушь и один умер там. Охотники говорят, что когда с умной собакой сделается стечка, то она убегает в
поля или леса и там ищет травы, какой ей нужно, вываливается по росам и сама лечится. Видно, Булька не мог вылечиться. Он не
вернулся и пропал.
Залез в шкап, растерзал несколько платьев, украл из шкатулки свежий цибик чаю, рассыпал его по
полу, украл и положил себе за щеку несколько кусков сахару и таким же путем, каким добрался в квартиру почтенной женщины,
вернулся к себе домой.
Дуня и про деревню свою стала позабывать в присутствии Наташи. И самая мечта, лелеемая с детства, которою жила до появления Наташи здесь, в приюте, Дуня, мечта
вернуться к милой деревеньке, посетить родимую избушку, чудесный лес,
поля, ветхую церковь со старой колоколенкой, — самая мечта эта скрылась, как бы улетела из головы Дуни.
Слезы душили горло… Все миновало и не
вернется никогда. Везут ее, Дуню, в чужой город, в чужое место, к чужим людям. Ни леса там, ни
поля, ни деревни родной. Ах, господи! За что прогневался ты, милостивец, на нее, сиротку? Чем досадила она тебе?
Но и тут Милица утешала себя мыслью, что, когда, даст Бог, окончится со славой для русско-сербского союзнического оружия война и
вернется она домой, — отец, узнав побуждение, толкнувшее ее на
поле военных действий, не станет бранить и упрекать свою Милицу…
— Матка Боска! [Матерь Божия!] — прошептала она, едва выговаривая слова от страха и волнения на том смешанном полу-русском полу-польском наречии, на котором говорят крестьяне этого края. — Матерь Божие! Слава Иисусу! Это вы! A я уж боялась, что
вернулись опять наши злодеи…