Неточные совпадения
— Ты поди, душенька,
к ним, — обратилась Кити
к сестре, — и займи их. Они видели Стиву на
станции, он здоров. А я побегу
к Мите. Как на беду, не кормила уж с самого чая. Он теперь проснулся и, верно, кричит. — И она, чувствуя прилив молока, скорым шагом
пошла в детскую.
Они вместе вышли. Вронский
шел впереди с матерью. Сзади
шла Каренина с братом. У выхода
к Вронскому подошел догнавший его начальник
станции.
— Хорошо, так поезжай домой, — тихо проговорила она, обращаясь
к Михайле. Она говорила тихо, потому что быстрота биения сердца мешала ей дышать. «Нет, я не дам тебе мучать себя», подумала она, обращаясь с угрозой не
к нему, не
к самой себе, а
к тому, кто заставлял ее мучаться, и
пошла по платформе мимо
станции.
Он долго думал в этом направлении и, почувствовав себя настроенным воинственно, готовым
к бою, хотел
идти к Алине, куда прошли все, кроме Варавки, но вспомнил, что ему пора ехать в город. Дорогой на
станцию, по трудной, песчаной дороге, между холмов, украшенных кривеньким сосняком, Клим Самгин незаметно утратил боевое настроение и, толкая впереди себя длинную тень свою, думал уже о том, как трудно найти себя в хаосе чужих мыслей, за которыми скрыты непонятные чувства.
Дорога от
станции к городу вымощена мелким булыжником, она
идет по берегу реки против ее течения и прячется в густых зарослях кустарника или между тесных группочек берез.
«Такие голоса подстрекают на скандалы», — решил Самгин и
пошел прочь,
к станции, по тропе, рядом с рельсами, под навесом елей, тяжело нагруженных снегом.
Не скажу тебе, что года через четыре она будет
станцией дороги, что мужики твои
пойдут работать насыпь, а потом по чугунке покатится твой хлеб
к пристани…
Кажется, я миновал дурную дорогу и не «хлебных» лошадей. «Тут уж
пойдут натуральные кони и дорога торная, особенно от Киренска
к Иркутску», — говорят мне. Натуральные — значит привыкшие, приученные, а не сборные. «Где староста?» — спросишь, приехав на
станцию… «Коней ладит, барин. Эй, ребята! заревите или гаркните (то есть позовите) старосту», — говорят потом.
Не останавливаясь, рабочие
пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше
к соседнему вагону и стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор от двери
станции увидал их намерение и строго закричал на них.
Тетушки ждали Нехлюдова, просили его заехать, но он телеграфировал, что не может, потому что должен быть в Петербурге
к сроку. Когда Катюша узнала это, она решила
пойти на
станцию, чтобы увидать его. Поезд проходил ночью, в 2 часа. Катюша уложила спать барышень и, подговорив с собою девочку, кухаркину дочь Машку, надела старые ботинки, накрылась платком, подобралась и побежала на
станцию.
К сумеркам мы дошли до водораздела. Люди сильно проголодались, лошади тоже нуждались в отдыхе. Целый день они
шли без корма и без привалов. Поблизости бивака нигде травы не было. Кони так устали, что, когда с них сняли вьюки, они легли на землю. Никто не узнал бы в них тех откормленных и крепких лошадей, с которыми мы вышли со
станции Шмаковка. Теперь это были исхудалые животные, измученные бескормицей и гнусом.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и
шли вразброд. До железной дороги оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20 в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились
к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов, сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от
станции. Один мастеровой даже пошутил.
— Мордини, я
к вам и
к Саффи с просьбой: возьмите энзам [пролетку [то есть извозчика] (от англ. hansom).] и поезжайте сейчас на Ватерлооскую
станцию, вы застанете train, а то вот этот господин заботится, что нам негде сесть и нет времени
послать за другой каретой.
На
станции где-то я написал эти два стиха, которые равно хорошо
идут к преддверию ада и
к сибирскому тракту.
Это в трактир-то на
станцию ему нельзя было
идти, далеко, да и боязно, встретишь кого из своих, он, мой голубчик, и
пошел мне селяночку-то эту проклятую готовить
к городническому повару, да торопился, на мост-то далеко, он льдом хотел, грех и случился.
— Да как же, матушка! Раз, что жар, а другое дело, последняя
станция до губерни-то. Близко, близко, а ведь сорок верст еще. Спознишься выехать, будет ни два ни полтора. Завтра, вон, люди говорят, Петров день; добрые люди
к вечерням
пойдут; Агнии Николаевне и сустреть вас некогда будет.
— Дадут-с, — отвечал лакей и, как только подъехали
к почтовой
станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: — Позволили,
пошел!
Потом начали проводить железные дороги: из Бологова
пошла на Рыбинск, из Москвы — на Ярославль, а про Корчеву до того забыли, что и
к промежуточным
станциям этих дорог от нее езды не стало…
— Теперича, ежели Петенька и не шибко поедет, — опять начал Порфирий Владимирыч, — и тут
к вечеру легко до
станции железной дороги поспеет. Лошади у нас свои, не мученные, часика два в Муравьеве покормят — мигом домчат. А там — фиюю!
пошла машина погромыхивать! Ах, Петька! Петька! недобрый ты! остался бы ты здесь с нами, погостил бы — право! И нам было бы веселее, да и ты бы — смотри, как бы ты здесь в одну неделю поправился!
Как только им делается по вас очень скучно, они в ту пору возьмут своего Какваску на руки и
идут к почтовой
станции, сядут на крылечко и ждут.
И мы
пошли вместе по направлению
к городу. Когда
станция и усадьба остались далеко за нами, я спросил...
Как-то перед масленицей
пошел сильный дождь с крупой; старик и Варвара подошли
к окну, чтобы посмотреть, а глядь — Анисим едет в санях со
станции. Его совсем не ждали. Он вошел в комнату беспокойный и чем-то встревоженный и таким оставался потом всё время; и держал себя как-то развязно. Не спешил уезжать, и похоже было, как будто его уволили со службы. Варвара была рада его приезду; она поглядывала на него как-то лукаво, вздыхала и покачивала головой.
Я поцеловал в последний раз, пожал руку, и мы расстались — навсегда. Поезд уже
шел. Я сел в соседнем купе, — оно было пусто, — и до первой
станции сидел тут и плакал. Потом
пошел к себе в Софьино пешком…
Не получив ответа, старик
идет на
станцию. Он ищет сначала знакомого обер-кондуктора и, не найдя его,
идет к начальнику
станции. Начальник сидит у себя в комнате за столом и перебирает пальцами пачку каких-то бланков. Он занят и делает вид, что не замечает вошедшего. Наружность у него внушительная: голова черная, стриженая, уши оттопыренные, нос длинный, с горбиной, лицо смуглое; выражение у него суровое и как будто оскорбленное. Малахин начинает длинно излагать ему свою претензию.
От скуки ли, из желания ли завершить хлопотливый день еще какой-нибудь новой хлопотой, или просто потому, что на глаза ему попадается оконце с вывеской «Телеграф», он подходит
к окну и заявляет желание
послать телеграмму. Взявши перо, он думает и пишет на синем бланке: «Срочная. Начальнику движения. Восемь вагонов живым грузом. Задерживают на каждой
станции. Прошу дать скорый номер. Ответ уплочен. Малахин».
К начальнику
станции ночевать
идем, а сюртуков нет…
В сторону от моей деревеньки темнела железнодорожная
станция с дымком от локомотива, а позади нас, по другую сторону Каменной Могилы, расстилалась новая картина. У подножия Могилы
шла дорога, по бокам которой высились старики-тополи. Дорога эта вела
к графскому лесу, тянувшемуся до самого горизонта.
Внизу, на крыльце, они простились приятельски. Теркин
пошел пешком
к станции железной дороги, где стоял в номерах.
Но они не решились. Мы
пошли к коменданту попросить дров, чтобы вытопить
станцию: солдатам предстояло ждать здесь еще часов пять. Оказалось, выдать дрова совершенно невозможно, никак невозможно: топить полагается только с 1 октября, теперь же начало сентября. А дрова кругом лежали горами.
Мы укладывались спать в нашем сарайчике. Из штаба принесли приказ: завтра на заре
идти на
станцию Каюань, в тридцати пяти верстах севернее Телина. Воротился с вокзала засидевшийся там Брук и сообщил, что на вокзале паника: снимают почтовые ящики и телеграфные аппараты, все бегут; японцы подступают
к Телину.
В солдатских вагонах
шло непрерывное пьянство. Где, как доставали солдаты водку, никто не знал, но водки у них было сколько угодно. Днем и ночью из вагонов неслись песни, пьяный говор, смех. При отходе поезда от
станции солдаты нестройно и пьяно, с вялым надсадом, кричали «ура», а привыкшая
к проходящим эшелонам публика молча и равнодушно смотрела на них.
Главный врач встретил знакомого офицера, расспросил его насчет пути и опять повел нас сам, не беря проводника. Опять мы сбивались с дороги, ехали бог весть куда. Опять ломались дышла, и несъезженные лошади опрокидывали возы. Подходя
к Сахотазе, мы нагнали наш дивизионный обоз. Начальник обоза показал нам новый приказ, по которому мы должны были
идти на
станцию Суятунь.
Мы двинулись
к железной дороге и
пошли вдоль пути на юг. Валялись разбитые в щепы телеграфные столбы, по земле тянулась исковерканная проволока. Нас нагнал казак и вручил обоим главным врачам по пакету. Это был приказ из корпуса. В нем госпиталям предписывалось немедленно свернуться, уйти со
станции Шахе (предполагалось, что мы уж там) и воротиться на прежнее место стоянки
к станции Суятунь.
Поздно вечером 14 марта наши два и еще шесть других подвижных госпиталей получили от генерала Четыркина новое предписание, — завтра,
к 12 ч. дня, выступить и
идти в деревню Лидиатунь.
К приказу были приложены кроки местности с обозначением главных деревень по пути. Нужно было
идти тридцать верст на север вдоль железной дороги до
станции Фанцзятунь, а оттуда верст двадцать на запад.
Приехавши на Валковскую
станцию, вышел я из тарантаса, велел закладывать лошадей, а сам
пошел пешком вперед по дороге. За околицей, у ветряной мельницы, сидел старик на завалинке. На солнышке лапотки плел. Я подошел
к нему, завел разговор. То был крестьянин деревни Валков, отец старого мельника, все его звали дедушкой Поликарпом.
Пароход и баржа
шли без всяких приключений. Наступил восьмой день плавания. Причалили
к последней перед Томском
станции — Нарыму. Нарым — это маленький заштатный городишко Томской губернии. Он лежит в котловине, в полуверсте от берега реки Томи. С реки его трудно было бы и заметить, если бы колокольни двух церквей, да деревянная полицейская каланча не обличали его существования.
Затем Аракчеев уехал, приказав на
станции не говорить капитану, с кем он беседовал; с последним же он простился по-приятельски, посоветовал, чтобы он, по приезде в Петербург,
шел прямо
к графу Аракчееву, которого уже он предупредит об этом через своего хорошего знакомого, графского камердинера, и постарается замолвить через того же камердинера в пользу его перед графом словцо.
У меня уже начинала являться противная догадка о том, что вместо
станции я
иду к черту на кулички, когда деревья внезапно раздвинулись, точно провалились, и в нескольких шагах на просветлевшем пространстве тускло блеснули мокрые рельсы.
Чтобы ничто не мешало размышлениям, я, под предлогом легкого нездоровья, отказался участвовать в дальнейшем, еще не законченном убранстве елки и
пошел пройтись по широкой, накатанной дороге, ведущей
к станции.