Неточные совпадения
Катавасов, войдя в свой вагон, невольно кривя душой, рассказал Сергею Ивановичу свои наблюдения над добровольцами, из которых оказывалось, что они были отличные
ребята. На большой станции в городе опять пение и крики встретили добровольцев, опять явились с кружками сборщицы и сборщики, и губернские дамы поднесли букеты добровольцам и
пошли за ними в буфет; но всё это было уже гораздо слабее и меньше, чем в Москве.
— Батюшка, — заговорил он едва внятно, —
за попом…
послать… прикажите… Господь… меня наказал… ноги, руки, все перебито… сегодня… воскресенье… а я… а я… вот… ребят-то не распустил.
Она решается не видеть и удаляется в гостиную. Из залы доносятся звуки кадрили на мотив «
Шли наши
ребята»; около матушки сменяются дамы одна
за другой и поздравляют ее с успехами дочери. Попадаются и совсем незнакомые, которые тоже говорят о сестрице. Чтоб не слышать пересудов и не сделать какой-нибудь истории, матушка вынуждена беспрерывно переходить с места на место. Хозяйка дома даже сочла нужным извиниться перед нею.
— Что ж мы,
ребята,
за холопья? Разве мы не такого роду, как и он? Мы,
слава богу, вольные козаки! Покажем ему, хлопцы, что мы вольные козаки!
Ждем и мы. Вот
идет толстый купец с одной стороны и старуха-нищенка — с другой. Оба увидали серебряную монету, бросились
за ней, купец оттолкнул старуху в сторону и наклонился, чтобы схватить добычу, но
ребята потянули нитку, и монета скрылась.
Всем Хитровым рынком заправляли двое городовых — Рудников и Лохматкин. Только их пудовых кулаков действительно боялась «шпана», а «деловые
ребята» были с обоими представителями власти в дружбе и, вернувшись с каторги или бежав из тюрьмы, первым делом
шли к ним на поклон. Тот и другой знали в лицо всех преступников, приглядевшись к ним
за четверть века своей несменяемой службы. Да и никак не скроешься от них: все равно свои донесут, что в такую-то квартиру вернулся такой-то.
— Да нет, черт побери, я
пойду и приволоку его сюда. Честное слово, они оба славные
ребята — и Борис и Васька. Но еще молоды и на свой собственный хвост лают. Я
иду за ними и ручаюсь, что Борис извинится.
Пойдут ребята опять на сход, потолкуют-потолкуют, да и разойдутся по домам, а часика через два, смотришь, сотский и несет тебе
за подожданье по гривне с души, а как в волости-то душ тысячи четыре, так и выйдет рублев четыреста, а где и больше… Ну, и едешь домой веселее.
— Ты, рожа этакая безобразная! — вмешивалась Экзархатова, не стесняясь присутствием смотрителя. — Только на словах винишься, а на сердце ничего не чувствуешь. Пятеро у тебя
ребят, какой ты поилец и кормилец! Не воровать мне, не по миру
идти из-за тебя!
Но замечательно то, что не только князь Гальцин, но и все эти господа, расположившись здесь кто на окне, кто задравши ноги, кто
за фортепьянами, казались совсем другими людьми, чем на бульваре: не было этой смешной надутости, высокомерности, которые они выказывали пехотным офицерам; здесь они были между своими в натуре, особенно Калугин и Гальцин, очень милыми, простодушными, веселыми и добрыми
ребятами. Разговор
шел о петербургских сослуживцах и знакомых.
Александр Сергеич между тем пересел к фортепьяно и начал играть переведенную впоследствии, а тогда еще певшуюся на французском языке песню Беранже: «В ногу,
ребята,
идите; полно, не вешать ружья!» В его отрывистой музыке чувствовался бой барабана, сопровождающий обыкновенно все казни. Без преувеличения можно сказать, что холодные мурашки пробегали при этом по телу всех слушателей, опять-таки
за исключением того же камер-юнкера, который, встав, каким-то вялым и гнусливым голосом сказал гегельянцу...
— Князь, — сказал Перстень, — должно быть, близко стан; я чаю,
за этим пригорком и огни будут видны. Дозволь, я
пойду повысмотрю, что и как; мне это дело обычное, довольно я их
за Волгой встречал; а ты бы пока
ребятам дал вздохнуть да осмотреться.
— Ну,
ребята, — вскричал Перстень, — полно бобы на печи разводить! двадцать человек чтобы
шли за мной!
— Ведь я охотой
за брата
пошел, — рассказывал Авдеев. — У него
ребята сам-пят! А меня только женили. Матушка просить стала. Думаю: что мне! Авось попомнят мое добро. Сходил к барину. Барин у нас хороший, говорит: «Молодец! Ступай». Так и
пошел за брата.
У англичан вон военачальник Магдалу какую-то, из глины смазанную, в Абиссинии взял, да и
за ту его золотом обсыпали, так что и внуки еще макушки из золотой кучи наружу не выдернут; а этот ведь в такой ад водил солдат, что другому и не подумать бы их туда вести: а он
идет впереди, сам пляшет, на балалайке играет, саблю бросит, да веткой с ракиты помахивает: «Эх, говорит,
ребята, от аглицких мух хорошо и этим отмахиваться».
Я и сам когда-то было прослыл
за умного человека, да увидал, что это глупо, что с умом на Руси с голоду издохнешь, и ради детей в дураки
пошел, ну и зато воспитал их не так, как у умников воспитывают: мои себя честным трудом пропитают, и
ребят в ретортах приготовлять не станут, и польского козла не испужаются.
— Спасибо,
ребята! Сейчас велю вам выкатить бочку вина, а завтра приходите
за деньгами.
Пойдем, боярин! — примолвил отец Еремей вполголоса. — Пока они будут пить и веселиться, нам зевать не должно… Я велел оседлать коней ваших и приготовить лошадей для твоей супруги и ее служительницы. Вас провожать будет Темрюк: он парень добрый и, верно, теперь во всем селе один-одинехонек не пьян; хотя он и крестился в нашу веру, а все еще придерживается своего басурманского обычая: вина не пьет.
— Ну,
ребята! — сказал старик. — Не правду ли я говорил?.. Что нынче
за народ: ни силы, ни проворства. Смотрите! как ключ ко дну
пошел.
— Эх, народ чудной какой! Право слово! — произнес Захар, посмеиваясь, чтобы скрыть свою неловкость. — Что станешь делать? Будь по-вашему,
пошла ваша битка в кон! Вынимай деньги; сейчас сбегаю
за пачпортом!.. Ну,
ребята, что ж вы стали? Качай! — подхватил он, поворачиваясь к музыкантам. — Будет чем опохмелиться… Знай наших! Захарка гуляет! — заключил он, выбираясь из круга, подмигивая и подталкивая баб, которые смеялись.
— Ага, мошенник, попался! Давай-ка его сюда! — закричал Глеб, у которого при виде мальчика невольно почему-то затряслись губы. — Пойдем-ка, я тебя проучу, как щепы подкладывать да дома поджигать… Врешь, не увернешься…
Ребята, подсобите стащить его к задним воротам, — заключил он, хватая мальчика
за шиворот и приподымая его на воздух.
— Вот уж наши
ребята из-за рощи показались.
Пойдем, Кондратий Пахомыч, в мирскую избу. Если они в самом деле захватили какого-нибудь подозрительного человека, так надобно его порядком допросить, а то, пожалуй, у наших молодцов и правый будет виноват: auri est bonus… [по золоту хорош… (лат.)]
Ребята пошли искать Настю, и Костик злой-презлой
пошел с ними, поклявшись дать Настасье здоровую катку
за сделанную для нее тревогу. Но Насти не нашли ни ночью, ни завтра утром и ни завтра вечером.
В верхней Гостомле, куда была выдана замуж Настя, поставили на выгоне сельскую расправу. Был на трех заседаниях в расправе. На одном из этих заседаний молоденькую бабочку секли
за непочтение к мужу и
за прочие грешки. Бабочка просила, чтоб ее мужиками не секли: «Стыдно, — говорит, — мне перед мужиками; велите бабам меня наказать». Старшина, и добросовестные, и народ присутствовавший долго над этим смеялись. «Иди-ка,
иди. Засыпьте ей два десятка, да ловких!» — заказывал старшина
ребятам.
Он
пошел передо мной разнообразный и коварный. То появлялся в виде язв беловатых в горле у девчонки-подростка. То в виде сабельных искривленных ног. То в виде подрытых вялых язв на желтых ногах старухи. То в виде мокнущих папул на теле цветущей женщины. Иногда он горделиво занимал лоб полулунной короной Венеры. Являлся отраженным наказанием
за тьму отцов на
ребятах с носами, похожими на казачьи седла. Но, кроме того, он проскальзывал и не замеченным мною. Ах, ведь я был со школьной парты!
Бабы
шли в огороды,
ребята и девки целыми ватагами отправлялись в только что опушившийся лес
за первыми ягодами — одна она не смела шевельнуться с места и должна была сиднем сидеть
за пряжею и шпулями.
Как отъехала вольная команда,
ребята наши повеселели. Володька даже в пляс пустился, и сейчас мы весь свой страх забыли. Ушли мы в падь, называемая та падь Дикманская, потому что немец-пароходчик Дикман в ней свои пароходы строил… над рекой… Развели огонь, подвесили два котла, в одном чай заварили, в другом уху готовим. А дело-то уж и к вечеру подошло, глядишь, и совсем стемнело, и дождик
пошел. Да нам в то время дождик, у огня-то
за чаем, нипочем показался.
Вот хорошо. Подождали мы маленько, смотрим,
идут к нам гиляки гурьбой. Оркун впереди, и в руках у них копья. «Вот видите, —
ребята говорят, — гиляки биться
идут!» Ну, мол, что будет… Готовь,
ребята, ножи. Смотрите: живьем никому не сдаваться, и живого им в руки никого не давать. Кого убьют, делать нечего — значит, судьба! А в ком дух остался,
за того стоять. Либо всем уйти, либо всем живым не быть. Стой, говорю,
ребята, крепче!
Пошли мы дальше. Дорогой поговорили меж собой и все так порешили, чтобы
за Бураном смотреть. Меня
ребята выбрали вожатым; мне, значит, привалами распоряжаться, порядки давать; ну а Бурану все же впереди
идти, потому что он с дороги-то не сбивается. Ноги у бродяги привычные: весь изомрет, а ноги-то все живы, —
идет себе, с ноги на ногу переваливается. Так ведь до самой смерти все старик
шел.
— Ну, с богом, — сказал другой ямщик. — Ступай и ты, ваше степенство,
за нами. Придерживай левей,
ребята, левей… Берегись… Не спи… Левей, левей… Не задень, мотри… Камень тут… Ну, так и есть… Э-эх!.. Ну,
слава те господи…
— Говорили. Ничего промеж нас не было неприятного. Вечером тут рабочие пришли, водкой я их потчевал, потолковал с ними, денег дал, кому вперед просили; а он тут и улизнул. Утром его не было, а перед полденками девчонка какая-то пришла к рабочим: «Смотрите, говорит, вот тут
за поляной человек какой-то удавился».
Пошли ребята, а он, сердечный, уж очерствел. Должно, еще с вечера повесился.
Поутру, когда я проснулся, как пораздумал, что
за меня брат
идет, стало мне тошно. Я и говорю: «Не ходи, Николай, мой черед, я и
пойду». А он молчит и собирается. И я собираюсь.
Пошли мы оба в город на ставку. Он становится, и я становлюсь. Оба мы
ребята хорошие, стоим — ждем, не бракуют нас. Старший брат посмотрел на меня — усмехнулся и говорит: «Будет, Петр, ступай домой. Да не скучайте по мне, я своей охотой
иду». Заплакал я и
пошел домой. А теперь как вспомню про брата, кажется бы жизнь
за него отдал.
— Да что, матушка Марья Петровна, сюда приехал на мельницу мужик из Орешкова, сказывал, старика-то, вишь, нашли у них нынче к рассвету, на меже, мертвого…
Пошли, говорит, ихние
ребята за кольями, а он, сударыня, и лежит подле самой-то межи, в канавке, словно, говорит, живой… подле него мешок, шапка… сказал мужик тот; к ним и становой, вишь, приехал… така-то, говорит, беда завязалась…
Один раз
пошел я с
ребятами на большую дорогу лошадей стеречь и вижу —
идет солдат с сумочкой
за плечами.
*
Ах, рыбки мои,
Мелки косточки!
Вы, крестьянские
ребята,
Подросточки.
Ни ногатой вас не взять,
Ни резанами,
Вы гольем
пошли гулять
С партизанами.
Красной Армии штыки
В поле светятся.
Здесь отец с сынком
Могут встретиться.
За один удел
Бьется эта рать,
Чтоб владеть землей
Да весь век пахать,
Чтоб шумела рожь
И овес звенел,
Чтобы каждый калачи
С пирогами ел.
Многие жены, с грудными
ребятами, добровольно
шли в ссылку
за своими мужиками.
— Молодцы,
ребята! — проговорил он. — Постарались!
Идите переоденьтесь да выпейте
за меня по чарке водки.
А когда придет на место, станет он зябнуть от сибирского холода, зачахнет и умрет тихо, молча, так что никто не заметит, а его скрипки, заставлявшие когда-то родную деревню и веселиться и грустить,
пойдут за двугривенный чужаку-писарю или ссыльному,
ребята чужака оборвут струны, сломают кобылки, нальют в нутро воды…
— Где
шли, где на товарном поезде ехали… Очень было весело. Здесь раздобыли работы, — кто по статистике, кто уроков. Живем все вместе, — целый, брат, дом нанимаем.
За три рубля в месяц. Вот увидишь, славные подобрались
ребята.
— Ты что? — закричал он на Филипка. Филипок ухватился
за шапку и ничего не говорил. — Да ты кто? — Филипок молчал. — Или ты немой? — Филипок так напугался, что говорить не мог. — Ну так
иди домой, коли говорить не хочешь. — А Филипок и рад бы что сказать, да в горле у него от страха пересохло. Он посмотрел на учителя и заплакал. Тогда учителю жалко его стало. Он погладил его по голове и спросил у
ребят, кто этот мальчик.
— Так ты у нее спроси, что это она сама Камчатка или
за нее других
посылают в Камчатку, а только я ее не боюсь и говорю, что она самая преподлая-подлая и уж давно бы ей бы пора умирать, а не
ребят нанимать, которые хуже самой болтущей девчонки.
Алешка был меньшой брат. Прозвали его Горшком
за то, что мать
послала его снести горшок молока дьяконице, а он споткнулся и разбил горшок. Мать побила его, а
ребята стали дразнить его «Горшком». Алешка Горшок — так и
пошло ему прозвище.
На позициях были холод, лишения, праздное стояние с постоянным нервным напряжением от стерегущей опасности.
За позициями, на отдыхе,
шло беспробудное пьянство и отчаянная карточная игра. То же самое происходило и в убогих мукденских ресторанах. На улицах Мукдена китайские
ребята зазывали офицеров к «китайска мадама», которые, как уверяли дети, «шибко шанго». И кандидаты на дворе фанзы часами ждали своей очереди, чтоб лечь на лежанку с грязной и накрашенной четырнадцатилетней китаянкой.
— Ну что? Не так я говорил? Откуда мы машины возьмем, — ткацкие там, прядильные и разные другие? Весь век из-за границы будем выписывать? Вот почему весь центр внимания должен уделиться на чугун, на сталь, на машины. Научимся машины делать, тогда будет тебе и сатинет на рубашку, и драп на пальто. Ну, спасибо вам.
Пойдем,
ребята… А то, может, с нами чайку попьете, товарищ Ратникова?
Вот мерзавец! А сам на собраниях распинается
за генеральную линию и оппозиционеров кроет, да с такой руганью, что даже
ребята его останавливают. Я вышла в коридор, поглядела внимательно на Шерстобитова и
пошла домой.
Спирька удивился, опустил кирпич и медленно
пошел ей навстречу. Несколько парней двинулось следом
за Лелькой. Спирька сверкнул глазами, и кирпич полетел мимо Лельки в глубину коридора.
Ребята шарахнулись назад. Лелька сильно побледнела.
За то, что он теперь день и ночь работал веслом, ему платили только десять копеек в сутки; правда, проезжие давали на чай и на водку, но
ребята делили весь доход между собой, а татарину ничего не давали и только смеялись над ним. А от нужды голодно, холодно и страшно… Теперь бы, когда всё тело болит и дрожит,
пойти в избушку и лечь спать, но там укрыться нечем и холоднее, чем на берегу; здесь тоже нечем укрыться, но всё же можно хоть костер развесть…
Проезжий. А есть люди и теперь, и молодые
ребята, поодиночке, а стоят
за божий закон, в солдаты не
идут: не могу, мол, по Христову закону быть убийцей. Делайте, что хотите, а ружья в руки не возьму.
Завхоз дома отдыха с удовольствием предоставил
ребятам кувшины и бидоны, —
за ненадобностью, они без дела громоздились в кладовых, — дом отдыха имел великолепную питьевую воду, и не нужно было
посылать за нею водовоза.
Одним малым
ребятам лафа. Кто на пике, заднюю губернию заголив, верхом скачет… Иные друг против дружки стеной
идут, горохом из дудок пуляют. Кого в плен
за волосья волокут, кому фельшпер прутом ногу пилит. Забава.
— Слушай, девочка! Холостой тебя не возьмет, — на что ты ему такая? А я вдовый, трое
ребят у меня, хозяйство, как следует быть, — лошадь, корова, ну и все такое…
Пойдешь замуж
за меня?