Неточные совпадения
Он с мучением задавал себе этот вопрос и не мог
понять, что уж и тогда, когда стоял над
рекой, может быть, предчувствовал в себе и в убеждениях своих глубокую ложь. Он не
понимал, что это предчувствие могло быть предвестником будущего перелома в жизни его, будущего воскресения его, будущего нового взгляда на жизнь.
«Дурачок», — думал он, спускаясь осторожно по песчаной тропе. Маленький, но очень яркий осколок луны прорвал облака; среди игол хвои дрожал серебристый свет, тени сосен собрались у корней черными комьями. Самгин шел к
реке, внушая себе, что он чувствует честное отвращение к мишурному блеску слов и хорошо умеет
понимать надуманные красоты людских речей.
— Говоря о себе, не ставьте себя наряду со мной, кузина: я урод, я… я… не знаю, что я такое, и никто этого не знает. Я больной, ненормальный человек, и притом я отжил, испортил, исказил… или нет, не
понял своей жизни. Но вы цельны, определенны, ваша судьба так ясна, и между тем я мучаюсь за вас. Меня терзает, что даром уходит жизнь, как
река, текущая в пустыне… А то ли суждено вам природой? Посмотрите на себя…
Но дело было в другой губернии; да и что могла
понимать шестнадцатилетняя девочка, кроме того, что лучше в
реку, чем оставаться у благодетельницы.
Маленькая, едва заметная тропинка, служившая нам путеводной нитью, все время кружила: она переходила то на один берег
реки, то на другой. Долина становилась все у же и у же и вдруг сразу расширилась. Рельеф принял неясный, расплывчатый характер. Это были верховья
реки Такунчи. Здесь 3 ручья стекались в одно место. Я
понял, что нахожусь у подножия Сихотэ-Алиня.
Зная исполнительность своих людей, я никак не мог
понять, почему они не доставили продовольствия на указанное место. Завтра надо перейти через скалу Ван-Син-лаза и попытаться берегом дойти до корейцев на
реке Найне.
Из слов удэгейцев я
понял, что далее на север в море впадает несколько мелких горных речек: Кюмо, Наина, Эгей-бе, Бяпу и
река Един.
Через несколько минут мы подошли к
реке и на другом ее берегу увидели Кокшаровку. Старообрядцы подали нам лодки и перевезли на них седла и вьюки. Понукать лошадей не приходилось. Умные животные отлично
понимали, что на той стороне их ждет обильный корм. Они сами вошли в воду и переплыли на другую сторону
реки.
— Отчего не к рукам! От Малиновца и пятидесяти верст не будет. А имение-то какое! Триста душ, земли довольно, лесу одного больше пятисот десятин; опять
река,
пойма, мельница водяная… Дом господский, всякое заведение, сады, ранжереи…
Харитина думала, что старики отдохнут, закусят и двинутся дальше, но они, повидимому, и не думали уходить. Очевидно, они сошлись здесь по уговору и чего-то ждали. Скоро она
поняла все, когда Полуянов сказал всего одно слово, глядя вниз по
реке...
Аня(задумчиво). Шесть лет тому назад умер отец, через месяц утонул в
реке брат Гриша, хорошенький семилетний мальчик. Мама не перенесла, ушла, ушла без оглядки… (Вздрагивает.) Как я ее
понимаю, если бы она знала!
Настанет год — России черный год, —
Когда царей корона упадет,
Забудет чернь к ним прежнюю любовь,
И пища многих будет смерть и кровь;
Когда детей, когда невинных жен
Низвергнутый не защитит закон;
Когда чума от смрадных мертвых тел
Начнет бродить среди печальных сел,
Чтобы платком из хижин вызывать;
И станет глад сей бедный край терзать,
И зарево окрасит волны
рек: —
В тот день явится мощный человек,
И ты его узнаешь и
поймешь,
Зачем в руке его булатный нож.
Если бы не эта скромная перспектива — оживлять и охранять тракт и давать приют проезжающим, то было бы трудно
понять, для чего нужны, например, селения, проектируемые по тракту вдоль Тыми, от верховьев этой
реки до Ныйского залива.
Когда я объявил орочам, что маршрут по
рекам Акуру и Хунгари должен выполнить во что бы то ни стало, они решили обсудить этот вопрос на общем сходе в тот день вечером в доме Антона Сагды. Я хорошо
понимал причину их беспокойства и решил не настаивать на том, чтобы они провожали меня за водораздел, о чем я и сказал им еще утром, и только просил, чтобы они подробно рассказали мне, как попасть на Сихотэ-Алинь. Спутниками моими по этому маршруту вызвались быть стрелки Илья Рожков и Павел Ноздрин.
Петр Ильич, допившийся до чертиков, с ножом в руке бежит на Москву-реку, ничего не видя и не
понимая.
— Что! что! Этих мыслей мы не
понимаем? — закричал Бычков, давно уже оравший во всю глотку. — Это мысль наша родная; мы с ней родились; ее сосали в материнском молоке. У нас правда по закону свята, принесли ту правду наши деды через три
реки на нашу землю. Еще Гагстгаузен это видел в нашем народе. Вы думаете там, в Польше, что он нам образец?.. Он нам тьфу! — Бычков плюнул и добавил: — вот что это он нам теперь значит.
Дул седовласый Борей, и картина вступала в свою последнюю смену:
пойма блестела белым снегом, деревня резко обозначалась у подгорья, овраг постепенно исчезал под нивелирующею рукою пушистой зимы, и просвирнины гуси с глупою важностью делали свой променад через окаменевшую
реку.
Тут только я
понял, какой опасности мы подвергались, и боязнь, отвращение от переправ через большие
реки прочно поселилась в моей душе.
Подъезжая к ней, мы опять попали в урему, то есть в пойменное место, поросшее редкими кустами и деревьями, избитое множеством средних и маленьких озер, уже обраставших зелеными камышами: это была
пойма той же
реки Белой, протекавшей в версте от Сергеевки и заливавшей весною эту низменную полосу земли.
Через
реку — вид на безграничное пестрое пространство луговой
поймы к деревень.
— Совсем не те слова говорит, какие хочет. Хочет сказать, к примеру, сено, а говорит — телега. Иного и совсем не
поймешь. Не знает даже, что у него под ногами: земля ли, крыша ли,
река ли. Да вон, смотрите, через поле молодец бежит… ишь поспешает! Это сюда, в кабак.
— Ведь вот штука! Глядишь на них, чертей,
понимаешь — зря они все это затеяли, напрасно себя губят. И вдруг начинаешь думать — а может, их правда? Вспомнишь, что на фабрике они все растут да растут, их то и дело хватают, а они, как ерши в
реке, не переводятся, нет! Опять думаешь — а может, и сила за ними?
— Знаете, иногда такое живет в сердце, — удивительное! Кажется, везде, куда ты ни придешь, — товарищи, все горят одним огнем, все веселые, добрые, славные. Без слов друг друга
понимают… Живут все хором, а каждое сердце поет свою песню. Все песни, как ручьи, бегут — льются в одну
реку, и течет
река широко и свободно в море светлых радостей новой жизни.
Иду я это, и
река тут близко: кажется, махнуть только, и обедать не нужно будет никогда, да вот силы никакой нету; надежда не надежда, а просто, как бы сказать, боюсь, да и все тут, а чего боюсь — и сам не
понимаю.
Мне кажется, что здесь, на живой
реке, я все знаю, мне все близко и все я могу
понять. А город, затопленный сзади меня, — дурной сон, выдумка хозяина, такая же малопонятная, как сам он.
— Леса там, Саша, красоты чудесной,
реки быстры и многоводны, скот — крупен и сыт, а люди, ну, — люди посуше здешних, и это справа — неважно, — а слева — недурно, цену себе
понимают!
Алексей Степаныч, страстно любящий, еще не привыкший к счастию быть мужем обожаемой женщины, был как-то неприятно изумлен, что Софья Николавна не восхитилась ни рощей, ни островом, даже мало обратила на них внимания и, усевшись в тени на берегу быстро текущей
реки, поспешила заговорить с мужем об его семействе, о том, как их встретили, как полюбила она свекра, как с первого взгляда заметила, что она ему понравилась, что, может быть, и матушке свекрови также бы она понравилась, но что Арина Васильевна как будто не смела приласкать ее, что всех добрее кажется Аксинья Степановна, но что и она чего-то опасается… «Я всё вижу и
понимаю, — прибавила она, — вижу я, откуда сыр-бор горит.
Двоеточие. А я рад, что вы со мной едете. Городишко у нас маленький, красивый; кругом лес,
река… Дом у меня огромный — десять комнат. В одной кашлянешь — по всем гул идет. Зимой, когда вьюга воет, очень гулко в комнатах. Н-да! (Соня быстро идет с правой стороны.) В юности,
понимаете, одиночество полезно человеку… а вот под старость лучше вдвоем, хо-хо! А, озорница!.. Прощайте!
Нередко случается, однако, что, зайдя слишком высоко или далеко в луговые
поймы, не находит она водяного пути для возвращения в
реку и остается в ямках и бокалдинах: если увидят люди, то поймают ее, а если нет и бокалдины высыхают уединенно, рыба гибнет и достается на пищу воронам и разным другим птицам — иногда и свиньям.
Приведите их в таинственную сень и прохладу дремучего леса, на равнину необозримой степи, покрытой тучною, высокою травою; поставьте их в тихую, жаркую летнюю ночь на берег
реки, сверкающей в тишине ночного мрака, или на берег сонного озера, обросшего камышами; окружите их благовонием цветов и трав, прохладным дыханием вод и лесов, неумолкающими голосами ночных птиц и насекомых, всею жизнию творения: для них тут нет красот природы, они не
поймут ничего!
Ширина больших
рек действительно обманывает глаз. Так бы вот, кажется, и переплыл; а между тем стоит только показаться барке на поверхности воды или человеку на противоположном берегу, чтобы
понять всю огромность водяного пространства: барка кажется щепкой, голос человека чуть слышным звуком достигает слуха.
— Не
понимаете? — с усмешкой посмотрев на Тараса, спросил Фома. — Ну… скажем так: едет человек в лодке по
реке… Лодка, может быть, хорошая, а под ней все-таки глубина… Лодка — крепкая… но ежели человек глубину эту темную под собой почувствует… никакая лодка его не спасет…
А если оба берега будут наши, то,
понимаете ли, мы имеем право запрудить
реку.
Я
понял этот лаконический ответ. Как всякая другая горная
река, Чусовая от одного хорошего дождя может подняться на несколько аршин, потому что все бесчисленные ручейки и речонки, которые бегут в нее, раздуваются в бешеные потоки, принося массу шальной воды.
Нужно видеть Чусовую весной, чтобы
понять те поэтические грезы, предания, саги и песни, какие вырастают около таких
рек так же естественно и законно, как этот сказочный богатырь — лес.
Я иронизирую, но Тюлин не
понимает иронии, быть может, потому, что сам он весь проникнут каким-то особенным бессознательным юмором. Он как будто разделяет его с этими простодушными кудрявыми березами, с этими корявыми ветлами, со взыгравшею
рекой, с деревянною церковкой на пригорке, с надписью на столбе, со всею этой наивною ветлужской природой, которая все улыбается мне своею милою, простодушною и как будто давно знакомою улыбкой…
— Гляжу я, братец, вовсе тебя заплескивает река-те. Этто домой ходил. Иду назад, а сам думаю: чай, проходящего-те у меня
понялá уж Ветлуга. Крепко же спал ты, добрый человек!
Я
понял эту невинную хитрость, когда услышал в сумерках скрип воза, съезжавшего с горы. Воз неторопливо подъехал к
реке. Лошадь фыркнула несколько раз и, откинув уши, уставилась с удивленным видом на изменившуюся до неузнаваемости смиренницу Ветлугу.
— Это у Синицына? У разбойника?!. Ну нет, шалишь: Лука Карнаухов к Синицыну не поедет, хоть проведи он от Паньшина до Майны
реку из шампанского… На лодке по шампанскому вези — и то не поеду!
Понял? Синицын — вор… Ты чего это моргаешь?
Повторяю: кабак, возведенный в принцип, омерзителен, но при этом оговариваюсь: может быть, оно так надобно. Нужно, быть может, чтоб люди вертели зрачками и не
понимали, куда они ложатся, в постель или в
реку. Почему так нужно — этого, конечно, мы не можем знать: не наше дело.
Покуда
река не разлилась — она держится около берегов, а когда вода разольется по
поймам, рыба также разбредется по полоям.
— Выучусь, начитаюсь — пойду вдоль всех
рек и буду все
понимать! Буду учить людей! Да. Хорошо, брат, поделиться душой с человеком! Даже бабы — некоторые, — если с ними говорить по душе — и они
понимают. Недавно одна сидит в лодке у меня и спрашивает: «Что с нами будет, когда помрем? Не верю, говорит, ни в ад, ни в тот свет». Видал? Они, брат, тоже…
Восходы эти я, может, не одну тысячу раз видел… Леса и
реки тоже мне известны; зачем мне читать про них? А это в каждой книжке и, по-моему, совсем лишнее… Всяк по-своему заход солнца
понимает… У всякого свои глаза есть. А вот про людей — интересно. Читаешь, так думаешь: «А как бы ты сам сделал, коли бы тебя на эту линию поставить?» Хоть и знаешь, что всё это неправда.
Клиент отправлялся крючничать на
реку, посмеиваясь над речами ротмистра. Он неясно
понимал их соль, но видел пред собой веселые глаза, чувствовал бодрый дух и знал, что в красноречивом ротмистре он имел руку, которая, в случае надобности, может поддержать его.
Когда почта исчезла и звон затих, гурьба ямщиков, тихо подымавшихся с
реки, прошла мимо меня, разговаривая по-якутски. Мне трудно было разобрать эти тихие речи, однако я
понял, что говорят они не о том, кто уехал, а о ком-то, кто должен приехать сверху. При этом имя «Арабын-тойона» раза два коснулось моего слуха.
За один получас, пока это длилось, солдат Постников совсем истерзался сердцем и стал ощущать «сомнения рассудка». А солдат он был умный и исправный, с рассудком ясным, и отлично
понимал, что оставить свой пост есть такая вина со стороны часового, за которою сейчас же последует военный суд, а потом гонка сквозь строй шпицрутенами и каторжная работа, а может быть даже и «расстрел»; но со стороны вздувшейся
реки опять наплывают все ближе и ближе стоны, и уже слышно бурканье и отчаянное барахтанье.
И в ту же, казалось, секунду и
река, и темная ночь, и синее небо вздрогнули и загудели, и трудно было
понять, откуда выходил этот густой, дрожащий от полноты, могучий и бодрый звук.
Только сольет
река с
поймы, скот перевозят обонпол, там и пасется он до поздней осени…
Представьте себе полную распутицу: снег превращается в мокрую кашу, и
река накануне ледохода, и вы
поймете то состояние, в котором находились мои спутники.
Я
понял его и подтвердил, что вся ответственность за убийство грозного зверя ляжет исключительно на меня одного и что его семья тут ни при чем. После этого мы надели лыжи и пошли: он — впереди, а я следом сзади. Пройдя шагов двести по
реке, мы свернули в небольшую проточку.