Своим ровным, резким голосом она нанизывала фразу за фразой, строго покрикивая на нерадивую, поминутно отстающую от
подруг Машу Рыжову или на маленькую, болезненную Чуркову, украшавшую то и дело чернильными кляксами свою тетрадь, но при этом лицо ее все еще хранило то недавнее выражение радости, с которым она вошла объявить счастливую весть о выздоровлении Наташи, а глаза смотрели мягче и добрее, каким-то совсем новым и непривычным им взглядом.
Неточные совпадения
— Эх, голубчик, чего ты убиваешься? Али наших сестер цыганок не ведаешь? Нрав наш таков, обычай. Коли завелась тоска-разлучница, отзывает душеньку во чужу-дальню сторонушку — где уж тут оставаться? Ты
Машу свою помни — другой такой
подруги тебе не найти — и я тебя не забуду, сокола моего; а жизнь наша с тобой кончена!
Игрушки у нас были самые простые: небольшие гладкие шарики или кусочки дерева, которые мы называли чурочками; я строил из них какие-то клетки, а моя
подруга любила разрушать их,
махнув своей ручонкой.
Кареты с громом отъезжали от подъезда. Лидочка провожала глазами
подруг, которые
махали ей платками. Наконец уехала последняя карета.
Маша сидела неподвижно, только глаза её, тяжело вращаясь в орбитах, передвигались с предмета на предмет. Лунёв наливал ей чай, смотрел на неё и не мог ни о чём спросить
подругу.
— Застегнись, — угрюмо сказал Илья. Ему было неприятно видеть это избитое, жалкое тело и не верилось, что пред ним сидит
подруга детских дней, славная девочка
Маша. А она, обнажив плечо, говорила ровным голосом...
— Дай бог тебе счастье, если ты веришь им обоим! — отвечала она, и рука ее играла густыми кудрями беспечного юноши; а их лодка скользила неприметно вдоль по реке, оставляя белый змеистый след за собою между темными волнами; весла, будто крылья черной птицы,
махали по обеим сторонам их лодки; они оба сидели рядом, и по веслу было в руке каждого; студеная влага с легким шумом всплескивала, порою озаряясь фосфорическим блеском; и потом уступала, оставляя быстрые круги, которые постепенно исчезали в темноте; — на западе была еще красная черта, граница дня и ночи; зарница, как алмаз, отделялась на синем своде, и свежая роса уж падала на опустелый берег <Суры>; — мирные плаватели, посреди усыпленной природы, не думая о будущем, шутили меж собою; иногда Юрий каким-нибудь движением заставлял колебаться лодку, чтоб рассердить, испугать свою
подругу; но она умела отомстить за это невинное коварство; неприметно гребла в противную сторону, так что все его усилия делались тщетны, и челнок останавливался, вертелся… смех, ласки, детские опасения, всё так отзывалось чистотой души, что если б демон захотел искушать их, то не выбрал бы эту минуту...
— Да-а! Если еще не больше… У! Это такой бесенок… Вот брюнеточка так она в моем вкусе… этакая сдобненькая, — Фальстаф плотоядно причмокнул губами, — люблю таких пышечек. Ее звать Лидией Ивановной… Простая такая, добрая девушка, и замуж ей страсть как хочется выскочить… Она Обольяниновым какой-то дальней родственницей приходится, по матери, но бедная, — вот и гостит теперь на линии
подруги… А впрочем, ну их всех в болото! — заключил он неожиданно и
махнул рукой. — Давайте коньяк пить.
У одной женщины была дочь
Маша.
Маша пошла с
подругами купаться. Девочки сняли рубашки, положили на берег и попрыгали в воду.
И, наконец, рядом с
Машей — «она» — странная, чудная, необычайная девочка, злая и непонятная «чудачка», как ее называют
подруги… Добра или жестока она? Умна или ограничена? Да что же она, в самом деле, такое — эта бледная, тоненькая, зеленоглазая баронесса Рамзай? Кто она?
Заняв все подоконники в зале, выходившей окнами на улицу, приютки
махали платками, кивали, кланялись и кричали последнее приветствие уезжавшей
подруге.
— Никак разрюмилась? — шепнула ей Оня Лихарева, выходя на паперть и заглядывая в лицо
подруги. — Ай, девушка, не страшись! Смеху подобно! Два года поучишься, а там в деревню
махнешь! В деревню! Подумать надо!
— Коровушки-буренушки, овечки, птиченьки, утятки, гусятки, цыпляченьки! — с далеко не свойственной ей нежностью и оживлением лепетала толстуха, спешно собирая свое приютское приданое в кованный железом красный сундук. Не менее довольные за участь
Маши подруги проводили сиявшую девушку на вокзал.
Но Наташа, разрумяненная и похорошевшая от оживления под лучами весеннего солнца, с алым румянцем, снова заигравшим на этом быстро поздоровевшем лице, только
машет руками и поминутно хохочет, делясь своими впечатлениями с
подругой.
Так прозвали ее
подруги, особенно одна,
Маша Холтиопова. Та всегда была больная, белая, точно молоком налитая, с чудной талией. Они клялись писать друг другу каждую неделю. Первые два месяца писали, потом пошло туже.
Он закрывал глаза, и образ смущенной, потупившейся
Маши, восставал в его воображении, а в ушах звучала мелодия ее слов: «Милый, милый». Для Кости все происшедшее между ним и
Машей было счастьем, но не было неожиданностью. Он уже давно чувствовал, что любит свою
подругу детства иною, чем прежде, любовью, и только перемену ее к нему отношений не решался истолковать исключительно в свою пользу.