Неточные совпадения
Гладиатор и Диана подходили вместе, и почти в один и тот же момент: раз-раз,
поднялись над рекой и перелетели
на другую сторону; незаметно, как бы летя, взвилась за ними Фру-Фру, но в то самое время, как Вронский чувствовал себя
на воздухе, он вдруг увидал, почти под ногами своей лошади, Кузовлева, который барахтался с Дианой
на той стороне реки (Кузовлев пустил поводья после прыжка, и лошадь полетела с ним через
голову).
Оба побежали к нему. Он,
поднявшись, сидел, облокотившись рукой,
на кровати, согнув свою длинную спину и низко опустив
голову.
Алексей Александрович прошел в ее кабинет. У ее стола боком к спинке
на низком стуле сидел Вронский и, закрыв лицо руками, плакал. Он вскочил
на голос доктора, отнял руки от лица и увидал Алексея Александровича. Увидав мужа, он так смутился, что опять сел, втягивая
голову в плечи, как бы желая исчезнуть куда-нибудь; но он сделал усилие над собой,
поднялся и сказал...
Он
поднялся опять
на локоть, поводил спутанною
головой на обе стороны, как бы отыскивая что-то, и открыл глаза. Тихо и вопросительно он поглядел несколько секунд
на неподвижно стоявшую пред ним мать, потом вдруг блаженно улыбнулся и, опять закрыв слипающиеся глаза, повалился, но не назад, а к ней, к ее рукам.
Мы тронулись в путь; с трудом пять худых кляч тащили наши повозки по извилистой дороге
на Гуд-гору; мы шли пешком сзади, подкладывая камни под колеса, когда лошади выбивались из сил; казалось, дорога вела
на небо, потому что, сколько глаз мог разглядеть, она все
поднималась и наконец пропадала в облаке, которое еще с вечера отдыхало
на вершине Гуд-горы, как коршун, ожидающий добычу; снег хрустел под ногами нашими; воздух становился так редок, что было больно дышать; кровь поминутно приливала в
голову, но со всем тем какое-то отрадное чувство распространилось по всем моим жилам, и мне было как-то весело, что я так высоко над миром: чувство детское, не спорю, но, удаляясь от условий общества и приближаясь к природе, мы невольно становимся детьми; все приобретенное отпадает от души, и она делается вновь такою, какой была некогда и, верно, будет когда-нибудь опять.
Между тем псы заливались всеми возможными голосами: один, забросивши вверх
голову, выводил так протяжно и с таким старанием, как будто за это получал бог знает какое жалованье; другой отхватывал наскоро, как пономарь; промеж них звенел, как почтовый звонок, неугомонный дискант, вероятно молодого щенка, и все это, наконец, повершал бас, может быть, старик, наделенный дюжею собачьей натурой, потому что хрипел, как хрипит певческий контрабас, когда концерт в полном разливе: тенора
поднимаются на цыпочки от сильного желания вывести высокую ноту, и все, что ни есть, порывается кверху, закидывая
голову, а он один, засунувши небритый подбородок в галстук, присев и опустившись почти до земли, пропускает оттуда свою ноту, от которой трясутся и дребезжат стекла.
После этого я очень долго, стоя перед зеркалом, причесывал свою обильно напомаженную
голову; но, сколько ни старался, я никак не мог пригладить вихры
на макушке: как только я, желая испытать их послушание, переставал прижимать их щеткой, они
поднимались и торчали в разные стороны, придавая моему лицу самое смешное выражение.
Когда Грэй
поднялся на палубу «Секрета», он несколько минут стоял неподвижно, поглаживая рукой
голову сзади
на лоб, что означало крайнее замешательство. Рассеянность — облачное движение чувств — отражалось в его лице бесчувственной улыбкой лунатика. Его помощник Пантен шел в это время по шканцам с тарелкой жареной рыбы; увидев Грэя, он заметил странное состояние капитана.
«Уж не несчастье ли какое у нас дома?» — подумал Аркадий и, торопливо взбежав по лестнице, разом отворил дверь. Вид Базарова тотчас его успокоил, хотя более опытный глаз, вероятно, открыл бы в энергической по-прежнему, но осунувшейся фигуре нежданного гостя признаки внутреннего волнения. С пыльною шинелью
на плечах, с картузом
на голове, сидел он
на оконнице; он не
поднялся и тогда, когда Аркадий бросился с шумными восклицаниями к нему
на шею.
И он положил
голову на прежнее место. Старик
поднялся, сел
на кресло и, взявшись за подбородок, стал кусать себе пальцы…
Закрыв глаза, она несколько секунд стояла молча, выпрямляясь, а когда ее густые ресницы медленно
поднялись, Климу показалось, что девушка вдруг выросла
на голову выше. Вполголоса, одним дыханием, она сказала...
На площади становилось все тише, напряженней. Все
головы поднялись вверх, глаза ожидающе смотрели в полукруглое ухо колокольни, откуда были наклонно высунуты три толстые балки с блоками в них и, проходя через блоки, спускались к земле веревки, привязанные к ушам колокола.
Через два часа Клим Самгин сидел
на скамье в парке санатории, пред ним в кресле
на колесах развалился Варавка, вздувшийся, как огромный пузырь, синее лицо его, похожее
на созревший нарыв, лоснилось, медвежьи глаза смотрели тускло, и было в них что-то сонное, тупое. Ветер поднимал дыбом поредевшие волосы
на его
голове, перебирал пряди седой бороды, борода лежала
на животе, который
поднялся уже к подбородку его. Задыхаясь, свистящим голосом он понукал Самгина...
Снег
поднимался против них с мостовой, сыпался
на головы с крыш домов,
на скрещении улиц кружились и свистели вихри.
Там,
на востоке,
поднимались тяжко синие тучи, отемняя серую полосу дороги, и, когда лошади пробегали мимо одиноких деревьев, казалось, что с
голых веток сыплется темная пыль.
К нему подошла Марина, — он
поднялся на ноги и неловко толкнул
на нее стул; она успела подхватить падавший стул и, постукивая ладонью по спинке его, неслышно сказала что-то лохматому человеку; он в ответ потряс
головой и хрипло кашлянул, а Марина подошла к Самгину.
Но Самгин уже знал: начинается пожар, — ленты огней с фокусной быстротою охватили полку и побежали по коньку крыши, увеличиваясь числом, вырастая; желтые, алые, остроголовые, они, пронзая крышу, убегали все дальше по хребту ее и весело кланялись в обе стороны. Самгин видел, что лицо в зеркале нахмурилось, рука
поднялась к телефону над
головой, но, не поймав трубку, опустилась
на грудь.
Люди
поднимались на носки, вытягивали шеи,
головы их качались,
поднимаясь и опускаясь.
— Уйди, — повторила Марина и повернулась боком к нему, махая руками. Уйти не хватало силы, и нельзя было оторвать глаз от круглого плеча, напряженно высокой груди, от спины, окутанной массой каштановых волос, и от плоской серенькой фигурки человека с глазами из стекла. Он видел, что янтарные глаза Марины тоже смотрят
на эту фигурку, — руки ее
поднялись к лицу; закрыв лицо ладонями, она странно качнула
головою, бросилась
на тахту и крикнула пьяным голосом, топая
голыми ногами...
Ходил он наклонив
голову, точно бык, торжественно нося свой солидный живот, левая рука его всегда играла кистью брелоков
на цепочке часов, правая привычным жестом
поднималась и опускалась в воздухе, широкая ладонь плавала в нем, как небольшой лещ.
Он даже усмехнулся, так что бакенбарды
поднялись в сторону, и покачал
головой. Обломов не поленился, написал, что взять с собой и что оставить дома. Мебель и прочие вещи поручено Тарантьеву отвезти
на квартиру к куме,
на Выборгскую сторону, запереть их в трех комнатах и хранить до возвращения из-за границы.
Марк быстро шел под гору. Она изменилась в лице и минут через пять машинально повязала
голову косынкой, взяла зонтик и медленно, задумчиво
поднялась на верх обрыва.
— Я сначала попробовал полететь по комнате, — продолжал он, — отлично! Вы все сидите в зале,
на стульях, а я, как муха, под потолок залетел. Вы
на меня кричать, пуще всех бабушка. Она даже велела Якову ткнуть меня половой щеткой, но я пробил
головой окно, вылетел и взвился над рощей… Какая прелесть, какое новое, чудесное ощущение! Сердце бьется, кровь замирает, глаза видят далеко. Я то
поднимусь, то опущусь — и, когда однажды
поднялся очень высоко, вдруг вижу, из-за куста, в меня целится из ружья Марк…
«А вот что около меня!» — добавил я, боязливо и вопросительно поглядывая то
на валы, которые
поднимались около моих плеч и локтей и выше
головы, то вдаль, стараясь угадать, приветнее ли и светлее ли других огней блеснут два фонаря
на русском фрегате?
Между тем я не заметил, что мы уж давно
поднимались, что стало холоднее и что нам осталось только
подняться на самую «выпуклость», которая висела над нашими
головами. Я все еще не верил в возможность въехать и войти, а между тем наш караван уже тронулся при криках якутов. Камни заговорили под ногами. Вереницей, зигзагами, потянулся караван по тропинке. Две вьючные лошади перевернулись через
голову, одна с моими чемоданами. Ее бросили
на горе и пошли дальше.
Наконец председатель кончил свою речь и, грациозным движением
головы подняв вопросный лист, передал его подошедшему к нему старшине. Присяжные встали, радуясь тому, что можно уйти, и, не зная, что делать с своими руками, точно стыдясь чего-то, один за другим пошли в совещательную комнату. Только что затворилась за ними дверь, жандарм подошел к этой двери и, выхватив саблю из ножен и положив ее
на плечо, стал у двери. Судьи
поднялись и ушли. Подсудимых тоже вывели.
Одни
поднимались на цыпочки, чтобы через
головы других быть слышными, другие сидели
на полу и переговаривались.
Ни
на другой день, когда
поднялась тревога, и никогда потом во всю жизнь никому и в
голову не пришло заподозрить настоящего злодея!
Собирая дрова, я увидел совсем в стороне, далеко от костра, спавшего солона. Ни одеяла, ни теплой одежды у него не было. Он лежал
на ельнике, покрывшись только одним своим матерчатым кафтаном. Опасаясь, как бы он не простудился, я стал трясти его за плечо, но солон спал так крепко, что я насилу его добудился. Да Парл
поднялся, почесал
голову, зевнул, затем лег опять
на прежнее место и громко захрапел.
На другой день вечером, сидя у костра, я читал стрелкам «Сказку о рыбаке и рыбке». Дерсу в это время что-то тесал топором. Он перестал работать, тихонько положил топор
на землю и, не изменяя позы, не поворачивая
головы, стал слушать. Когда я кончил сказку, Дерсу
поднялся и сказал...
Одет он был в куртку и штаны из выделанной изюбровой кожи и сохатиные унты,
на голове имел белый капюшон и маленькую шапочку с собольим хвостиком. Волосы
на голове у него заиндевели, спина тоже покрылась белым налетом. Я стал усиленно трясти его за плечо. Он
поднялся и стал руками снимать с ресниц иней. Из того, что он не дрожал и не подергивал плечами, было ясно, что он не озяб.
Тотчас у меня в
голове созрел новый план: я решил
подняться по реке Кусун до Сихотэ-Алиня и выйти
на Бикин. Продовольствие, инструменты, теплая одежда, обувь, снаряжение и патроны — все это было теперь с нами.
Ермолай не возвращался более часу. Этот час нам показался вечностью. Сперва мы перекликивались с ним очень усердно; потом он стал реже отвечать
на наши возгласы, наконец умолк совершенно. В селе зазвонили к вечерне. Меж собой мы не разговаривали, даже старались не глядеть друг
на друга. Утки носились над нашими
головами; иные собирались сесть подле нас, но вдруг
поднимались кверху, как говорится, «колом», и с криком улетали. Мы начинали костенеть. Сучок хлопал глазами, словно спать располагался.
В телеге перед нами не то сидело, не то лежало человек шесть в рубахах, в армяках нараспашку; у двоих
на головах не было шапок; большие ноги в сапогах болтались, свесившись через грядку, руки
поднимались, падали зря… тела тряслись…
Их статные, могучие стволы великолепно чернели
на золотисто-прозрачной зелени орешников и рябин;
поднимаясь выше, стройно рисовались
на ясной лазури и там уже раскидывали шатром свои широкие узловатые сучья; ястреба, кобчики, пустельги со свистом носились под неподвижными верхушками, пестрые дятлы крепко стучали по толстой коре; звучный напев черного дрозда внезапно раздавался в густой листве вслед за переливчатым криком иволги; внизу, в кустах, чирикали и пели малиновки, чижи и пеночки; зяблики проворно бегали по дорожкам; беляк прокрадывался вдоль опушки, осторожно «костыляя»; красно-бурая белка резво прыгала от дерева к дереву и вдруг садилась, поднявши хвост над
головой.
Прошло несколько мгновений… Она притихла, подняла
голову, вскочила, оглянулась и всплеснула руками; хотела было бежать за ним, но ноги у ней подкосились — она упала
на колени… Я не выдержал и бросился к ней; но едва успела она вглядеться в меня, как откуда взялись силы — она с слабым криком
поднялась и исчезла за деревьями, оставив разбросанные цветы
на земле.
Поднявшись на перевал высотой в 270 м, я стал осматриваться.
На северо-западе высокой грядой тянулся
голый Сихотэ-Алинь,
на юге виднелась река Тютихе,
на востоке — река Мутухе и прямо
на запад шла река Дунца — приток Аохобе.
Проповедник умолк; но мичман
поднялся в моих глазах, он с таким недвусмысленным чувством отвращения смотрел
на взошедшую депутацию, что мне пришло в
голову, вспоминая проповедь его приятеля, что он принимает этих людей если не за мечи и кортики сатаны, то хоть за его перочинные ножики и ланцеты.
Но отчего же вдруг стал он недвижим, с разинутым ртом, не смея пошевелиться, и отчего волосы щетиною
поднялись на его
голове?
Когда же есаул поднял иконы, вдруг все лицо его переменилось: нос вырос и наклонился
на сторону, вместо карих, запрыгали зеленые очи, губы засинели, подбородок задрожал и заострился, как копье, изо рта выбежал клык, из-за
головы поднялся горб, и стал козак — старик.
Хохот
поднялся со всех сторон; но разряженной сожительнице медленно выступавшего супруга не слишком показалось такое приветствие: красные щеки ее превратились в огненные, и треск отборных слов посыпался дождем
на голову разгульного парубка...
Дыбом
поднялись волоса
на голове колдуна.
В самом деле, едва только
поднялась метель и ветер стал резать прямо в глаза, как Чуб уже изъявил раскаяние и, нахлобучивая глубже
на голову капелюхи, [Капелюха — шапка с наушниками.] угощал побранками себя, черта и кума. Впрочем, эта досада была притворная. Чуб очень рад был поднявшейся метели. До дьяка еще оставалось в восемь раз больше того расстояния, которое они прошли. Путешественники поворотили назад. Ветер дул в затылок; но сквозь метущий снег ничего не было видно.
Еще одинокий глаз
головы был устремлен
на окно, а уже рука, давши знак десятскому, держалась за деревянную ручку двери, и вдруг
на улице
поднялся крик…
Горами
поднимаются заморские фрукты; как груда ядер, высится пирамида кокосовых орехов, с
голову ребенка каждый; необъятными, пудовыми кистями висят тропические бананы; перламутром отливают разноцветные обитатели морского царства — жители неведомых океанских глубин, а над всем этим блещут электрические звезды
на батареях винных бутылок, сверкают и переливаются в глубоких зеркалах, вершины которых теряются в туманной высоте.
На другое утро Михей Зотыч
поднялся чем свет и обошел все работы. Он все осмотрел, что-то прикидывал в уме, шептал и качал
головой, а потом, прищурившись, долго смотрел
на реку и угнетенно вздыхал.
Нянька стянула с
головы Ивана шапку; он тупо стукнулся затылком. Теперь
голова его сбочилась, и кровь потекла обильней, но уже с одной стороны рта. Это продолжалось ужасно долго. Сначала я ждал, что Цыганок отдохнет,
поднимется, сядет
на полу и, сплюнув, скажет...
Распластавшись
на полу, бабушка щупала руками лицо,
голову, грудь Ивана, дышала в глаза ему, хватала за руки, мяла их и повалила все свечи. Потом она тяжело
поднялась на ноги, черная вся, в черном блестящем платье, страшно вытаращила глаза и сказала негромко...
Я, с полатей, стал бросать в них подушки, одеяла, сапоги с печи, но разъяренный дед не замечал этого, бабушка же свалилась
на пол, он бил
голову ее ногами, наконец споткнулся и упал, опрокинув ведро с водой. Вскочил, отплевываясь и фыркая, дико оглянулся и убежал к себе,
на чердак; бабушка
поднялась, охая, села
на скамью, стала разбирать спутанные волосы. Я соскочил с полатей, она сказала мне сердито...
В то же время, независимо от сидящих, новые стаи всего разноплеменного птичьего царства летают, кружатся над вашею
головою, опускаются,
поднимаются, перелетывают с места
на место, сопровождая каждое свое движение радостным, веселым, особенным криком.