Неточные совпадения
Староверы Бортниковы жили зажиточно, повинностей государственных не несли, земли распахивали мало, занимались рыболовством и соболеванием и на
свое пребывание здесь смотрели как на временное. Они не хотели, чтобы мы шли в
горы, и неохотно
делились с нами сведениями об окрестностях.
Целый день я бродил по
горам и к вечеру вышел к этой фанзе. В сумерки один из казаков убил кабана. Мяса у нас было много, и потому мы
поделились с китайцами. В ответ на это хозяин фанзы принес нам овощей и свежего картофеля. Он предлагал мне
свою постель, но, опасаясь блох, которых всегда очень много в китайских жилищах, я предпочел остаться на открытом воздухе.
Прошел и успеньев день. Заводские служащие, отдыхавшие летом, заняли
свои места в конторе, как всегда, — им было увеличено жалованье, как мастерам и лесообъездчикам. За контору никто и не опасался, потому что служащим, поколениями выраставшим при заводском деле и не знавшим ничего другого, некуда было и
деваться, кроме
своей конторы. Вся разница теперь была в том, что они были вольные и никакой Лука Назарыч не мог послать их в «
гору». Все смотрели на фабрику, что скажет фабрика.
Куда бы эти бабы
делись, если бы не Таисья: у каждой
свое горе и каждая бежала к Таисье, чуть что случится.
Пошла она размыкать
свое горе,
поделиться им с товарками-богомолками и грехи
свои, которых и не было, рассказать исповеднику, услышать от него слово прощения.
Мне страстно хотелось пасть к ее ногам, умолять, чтобы она не плакала в одиночку, а
делилась бы со мной
своим горем, и ровный шум моря заворчал в моих ушах уже как мрачное пророчество, и я видел впереди новые слезы, новые скорби и потери.
— Ходил я к одному старцу, советовался с ним… — глухо заговорил Савоська. — Как, значит, моему
горю пособить. Древний этот старец, пожелтел даже весь от старости… Он мне и сказал слово: «Потуда тебя Федька будет мучить, покуда ты наказание не примешь… Ступай, говорит, в суд и объявись: отбудешь
свою казнь и совесть найдешь». Я так и думал сделать, да боюсь одного: суды боле милостивы стали — пожалуй, без наказания меня совсем оставят… Куда я тогда
денусь?
Так спросите об этом у голландцев, у всего Рейнского союза; поезжайте в Швейцарию, в Италию; взгляните на утесистые, непроходимые
горы, некогда отчаяние несчастных путешественников, а теперь прорезанные широкими дорогами, по которым вы можете, княгиня, прогуливаться в
своем ландо [четырехместной карете (франц.)] спокойнее, чем по Невскому проспекту; спросите в Террачине и Неаполе: куда
девались бесчисленные шайки бандитов, от которых не было проезда в южной Италии; сравните нынешнее просвещение Европы с прежними предрассудками и невежеством, и после этого не понимайте, если хотите, какие бесчисленные выгоды влечет за собою присутствие этого гения, колоссального, как мир, и неизбежного, как судьба.
Я вспомнил эти дни много лет спустя, когда прочитал удивительно правдивый рассказ А.П. Чехова про извозчика, который беседовал с лошадью о смерти сына
своего. И пожалел, что в те дни острой тоски не было около меня ни лошади, ни собаки и что я не догадался
поделиться горем с крысами — их было много в пекарне, и я жил с ними в отношениях доброй дружбы.
Она, должно быть, много
горя перенесла на
своем веку и никогда ни с кем не
поделилась им: всё в себе затаила.
Пропотей. Убили гниду — поют панихиду. А может, плясать надо? Ну-ко, спляшем и нашим и вашим! (Притопывает, напевая, сначала — негромко, затем все более сильно, и — пляшет.) Астарот, Сабатан, Аскафат, Идумей, Неумней. Не умей, карра тили — бом-бом, бейся в стену лбом, лбом! Эх, юхала, юхала, ты чего нанюхала? Дыб-дыб, дым, дым! Сатана играет им! Згин-гин-гин, он на свете один, его ведьма Закатама в
свои ляшки закатала! От греха, от блуда не
денешься никуда! Вот он, Егорий, родился на
горе…
Под наплывом
своих воспоминаний, в одну из тех в высшей степени редких у нее минут, когда переполненная душа настоятельно запросила
поделиться с кем-нибудь
своим горем, Татьяна в каком-то экзальтированном порыве села и написала письмо Устинову.
Ему нужен учитель — такой учитель, чтобы всем превосходил его: и умом, и знанием, и кротостью, и любовью, и притом был бы святой жизни, радовался бы радостям учеников, горевал бы о
горе их, болел бы сердцем обо всякой их беде, готов бы был положить душу за последнюю овцу стада, был бы немощен с немощными, не помышлял бы о стяжаниях, а напротив, сам бы
делился своим добром, как
делились им отцы первенствующей церкви…
Я вполне понимала мою милую подружку, потому что сама
горела желанием
поделиться радостью с мамой и домашними. Мои баллы были немногим хуже княжны. Но все же я старалась изо всех сил быть не ниже первого десятка и успела в
своем старании: я была пятою ученицей класса.
Она ничего дурного не рассказывает знакомым про мать. Не могла она ее ни любить, ни уважать! И это уже немалое
горе. Ей жаль было этой женщины. Она смотрела на нее, как на «Богом убитую», ходила за ней, хотела с ней
делиться, когда встанет на
свои ноги, будет зарабатывать. Ее смущало еще сегодня утром то, что она хочет оставлять ее по целым часам на попечение компаньонки.