Неточные совпадения
Анна Андреевна. Послушай: беги к купцу Абдулину… постой, я дам тебе записочку (садится к столу, пишет записку и между тем
говорит):эту записку ты отдай кучеру Сидору, чтоб он побежал
с нею к купцу Абдулину и принес оттуда вина. А сам поди сейчас прибери хорошенько эту комнату для
гостя. Там поставить кровать, рукомойник и прочее.
Городничий. А уж я так буду рад! А уж как жена обрадуется! У меня уже такой нрав: гостеприимство
с самого детства, особливо если
гость просвещенный человек. Не подумайте, чтобы я
говорил это из лести; нет, не имею этого порока, от полноты души выражаюсь.
«Ну, что же, надо же ему как-нибудь
говорить с хозяйкой дома», сказал себе Левин. Ему опять что-то показалось в улыбке, в том победительном выражении,
с которым
гость обратился к Кити…
— Сюда, ваше сиятельство, пожалуйте, здесь не обеспокоят ваше сиятельство, —
говорил особенно липнувший старый, белесый Татарин
с широким тазом и расходившимися над ним фалдами фрака. — Пожалуйте, ваше сиятельство, —
говорил он Левину, в знак почтения к Степану Аркадьичу ухаживая и за его
гостем.
Самые разнообразные предположения того, о чем он сбирается
говорить с нею, промелькнули у нее в голове: «он станет просить меня переехать к ним
гостить с детьми, и я должна буду отказать ему; или о том, чтобы я в Москве составила круг для Анны… Или не о Васеньке ли Весловском и его отношениях к Анне? А может быть, о Кити, о том, что он чувствует себя виноватым?» Она предвидела всё только неприятное, но не угадала того, о чем он хотел
говорить с ней.
Уже встали из-за стола. Манилов был доволен чрезвычайно и, поддерживая рукою спину своего
гостя, готовился таким образом препроводить его в гостиную, как вдруг
гость объявил
с весьма значительным видом, что он намерен
с ним
поговорить об одном очень нужном деле.
Старуха взглянула было на заклад, но тотчас же уставилась глазами прямо в глаза незваному
гостю. Она смотрела внимательно, злобно и недоверчиво. Прошло
с минуту; ему показалось даже в ее глазах что-то вроде насмешки, как будто она уже обо всем догадалась. Он чувствовал, что теряется, что ему почти страшно, до того страшно, что, кажется, смотри она так, не
говори ни слова еще
с полминуты, то он бы убежал от нее.
Ну бал! Ну Фамусов! умел
гостей назвать!
Какие-то уроды
с того света,
И не
с кем
говорить, и не
с кем танцовать.
— Полноте, что вы! — воскликнул Самгин, уверенно чувствуя себя человеком более значительным и сильным, чем
гость его. — Я слушал
с глубоким интересом. И,
говоря правду, мне очень приятно, лестно, что вы так…
Варвара никогда не
говорила с ним в таком тоне; он был уверен, что она смотрит на него все еще так, как смотрела, будучи девицей. Когда же и почему изменился ее взгляд? Он вспомнил, что за несколько недель до этого дня жена, проводив
гостей, устало позевнув, спросила...
Маргарита
говорила вполголоса, ленивенько растягивая пустые слова, ни о чем не спрашивая. Клим тоже не находил, о чем можно
говорить с нею. Чувствуя себя глупым и немного смущаясь этим, он улыбался. Сидя на стуле плечо в плечо
с гостем, Маргарита заглядывала в лицо его поглощающим взглядом, точно вспоминая о чем-то, это очень волновало Клима, он осторожно гладил плечо ее, грудь и не находил в себе решимости на большее. Выпили по две рюмки портвейна, затем Маргарита спросила...
Клим слышал, что она
говорит, как бы извиняясь или спрашивая: так ли это?
Гости соглашались
с нею...
— Думать-то — научились, а
поговорить — не
с кем, и такой
гость, как вы, конечно, для меня праздник.
— Эх, — вздохнул Тагильский и стал рассказывать о красотах Урала даже
с некоторым жаром. Нечто поддразнивающее исчезло в его словах и в тоне, но Самгин настороженно ожидал, что оно снова явится.
Гость раздражал и утомлял обилием слов. Все, что он
говорил, воспринималось хозяином как фальшивое и как предисловие к чему-то более важному. Вдруг встал вопрос...
Самгину оживление
гостя показалось искусственным, но он подумал
с досадой на себя, что видел Лютова сотню раз, а не заметил кривых зубов, а — верно, зубы-то кривые! Через пять минут он
с удивлением, но без удовольствия слушал, как Варвара деловито
говорит...
Потом минут десять сидели в полутемной комнате, нагруженной сундуками, шкафами
с посудой. Денисов, заглянув в эту комнату, — крякнул и скрылся, а Фроленков, ласково глядя на
гостя из столицы,
говорил...
Вон залаяла собака: должно быть,
гость приехал. Уж не Андрей ли приехал
с отцом из Верхлёва? Это был праздник для него. В самом деле, должно быть, он: шаги ближе, ближе, отворяется дверь… «Андрей!» —
говорит он. В самом деле, перед ним Андрей, но не мальчик, а зрелый мужчина.
— Захар, ты недавно просился у меня в
гости на ту сторону, в Гороховую, что ли, так вот, ступай теперь! —
с лихорадочным волнением
говорил Обломов.
— А вы-то
с барином голь проклятая, жиды, хуже немца! —
говорил он. — Дедушка-то, я знаю, кто у вас был: приказчик
с толкучего. Вчера гости-то вышли от вас вечером, так я подумал, не мошенники ли какие забрались в дом: жалость смотреть! Мать тоже на толкучем торговала крадеными да изношенными платьями.
Захар на всех других господ и
гостей, приходивших к Обломову, смотрел несколько свысока и служил им, подавал чай и прочее
с каким-то снисхождением, как будто давал им чувствовать честь, которою они пользуются, находясь у его барина. Отказывал им грубовато: «Барин-де почивает», —
говорил он, надменно оглядывая пришедшего
с ног до головы.
— У нас, в Обломовке, этак каждый праздник готовили, —
говорил он двум поварам, которые приглашены были
с графской кухни, — бывало, пять пирожных подадут, а соусов что, так и не пересчитаешь! И целый день господа-то кушают, и на другой день. А мы дней пять доедаем остатки. Только доели, смотришь,
гости приехали — опять пошло, а здесь раз в год!
У Марфеньки на глазах были слезы. Отчего все изменилось? Отчего Верочка перешла из старого дома? Где Тит Никоныч? Отчего бабушка не бранит ее, Марфеньку: не сказала даже ни слова за то, что, вместо недели, она пробыла в
гостях две? Не любит больше? Отчего Верочка не ходит по-прежнему одна по полям и роще? Отчего все такие скучные, не
говорят друг
с другом, не дразнят ее женихом, как дразнили до отъезда? О чем молчат бабушка и Вера? Что сделалось со всем домом?
Она звала его домой,
говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать
гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет
с тоски, если он не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
И все раздумывал он: от кого другое письмо? Он задумчиво ходил целый день, машинально обедал, не
говорил с бабушкой и Марфенькой, ушел от ее
гостей, не сказавши ни слова, велел Егорке вынести чемодан опять на чердак и ничего не делал.
Отец всем вместе и каждому порознь из
гостей рекомендовал этих четырнадцатилетних чад, млея от будущих своих надежд, рассказывал подробности о их рождении и воспитании, какие у кого способности, про остроту, проказы и просил проэкзаменовать их,
поговорить с ними по-французски.
— Сегодня
говорить с бабушкой нельзя:
гости! Бог знает что
с ней будет! Завтра!
С князем он был на дружеской ноге: они часто вместе и заодно играли; но князь даже вздрогнул, завидев его, я заметил это
с своего места: этот мальчик был всюду как у себя дома,
говорил громко и весело, не стесняясь ничем и все, что на ум придет, и, уж разумеется, ему и в голову не могло прийти, что наш хозяин так дрожит перед своим важным
гостем за свое общество.
— Шикарный немец, —
говорил поживший в городе и читавший романы извозчик. Он сидел, повернувшись вполуоборот к седоку, то снизу, то сверху перехватывая длинное кнутовище, и, очевидно, щеголял своим образованием, — тройку завел соловых, выедет
с своей хозяйкой — так куда годишься! — продолжал он. — Зимой, на Рождестве, елка была в большом доме, я
гостей возил тоже;
с еклектрической искрой. В губернии такой не увидишь! Награбил денег — страсть! Чего ему: вся его власть. Сказывают, хорошее имение купил.
Вспомнила она, как она в открытом, залитом вином красном шелковом платье,
с красным бантом в спутанных волосах, измученная и ослабевшая и опьяненная, проводив
гостей к двум часам ночи, подсела в промежуток танцев к худой, костлявой, прыщеватой аккомпаньяторше скрипача и стала жаловаться ей на свою тяжелую жизнь, и как эта аккомпаньяторша тоже
говорила, что тяготится своим положением и хочет переменить его, и как к ним подошла Клара, и как они вдруг решили все три бросить эту жизнь.
Все были не только ласковы и любезны
с Нехлюдовым, но, очевидно, были рады ему, как новому и интересному лицу. Генерал, вышедший к обеду в военном сюртуке,
с белым крестом на шее, как
с старым знакомым, поздоровался
с Нехлюдовым и тотчас же пригласил
гостей к закуске и водке. На вопрос генерала у Нехлюдова о том, что он делал после того, как был у него, Нехлюдов рассказал, что был на почте и узнал о помиловании того лица, о котором
говорил утром, и теперь вновь просит разрешения посетить тюрьму.
— Надеюсь, что мы
с вами сойдемся, дорогой дядюшка, —
говорил Половодов, провожая
гостя до передней.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к
гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего не
говорит. Чтобы попасть в тон этой дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
— А ведь как давно мы не видались
с вами, —
говорила Надежда Васильевна, усаживая
гостя на ближайшее кресло.
— Ну, что ваша рыбка? — спрашивал Половодов, не зная, о чем ему
говорить с своим
гостем.
Старцеву представили Екатерину Ивановну, восемнадцатилетнюю девушку, очень похожую на мать, такую же худощавую и миловидную. Выражение у нее было еще детское и талия тонкая, нежная; и девственная, уже развитая грудь, красивая, здоровая,
говорила о весне, настоящей весне. Потом пили чай
с вареньем,
с медом,
с конфетами и
с очень вкусными печеньями, которые таяли во рту.
С наступлением вечера, мало-помалу, сходились
гости, и к каждому из них Иван Петрович обращал свои смеющиеся глаза и
говорил...
Но была ли это вполне тогдашняя беседа, или он присовокупил к ней в записке своей и из прежних бесед
с учителем своим, этого уже я не могу решить, к тому же вся речь старца в записке этой ведется как бы беспрерывно, словно как бы он излагал жизнь свою в виде повести, обращаясь к друзьям своим, тогда как, без сомнения, по последовавшим рассказам, на деле происходило несколько иначе, ибо велась беседа в тот вечер общая, и хотя
гости хозяина своего мало перебивали, но все же
говорили и от себя, вмешиваясь в разговор, может быть, даже и от себя поведали и рассказали что-либо, к тому же и беспрерывности такой в повествовании сем быть не могло, ибо старец иногда задыхался, терял голос и даже ложился отдохнуть на постель свою, хотя и не засыпал, а
гости не покидали мест своих.
Гость говорил, очевидно увлекаясь своим красноречием, все более и более возвышая голос и насмешливо поглядывая на хозяина; но ему не удалось докончить: Иван вдруг схватил со стола стакан и
с размаху пустил в оратора.
Он
говорил тихим и сладким голосом, держал себя опрятно и чинно, ласкался и прислуживался к
гостям,
с сиротливой чувствительностию целовал ручку у тетушки.
— Не вовремя
гость — хуже татарина, — сказал Лопухов, шутливым тоном, но тон выходил не совсем удачно шутлив. — Я тревожу тебя, Александр; но уж так и быть, потревожься. Мне надобно
поговорить с тобою серьезно. Хотелось поскорее, утром проспал, не застал бы. — Лопухов
говорил уже без шутки. «Что это значит? Неужели догадался?» подумал Кирсанов. —
Поговорим — ко, — продолжал Лопухов, усаживаясь. — Погляди мне в глаза.
— «Да везде, где тепло и хорошо, —
говорит старшая сестра: — на лето, когда здесь много работы и хорошо, приезжает сюда множество всяких
гостей с юга; мы были в доме, где вся компания из одних вас; но множество домов построено для
гостей, в других и разноплеменные
гости и хозяева поселяются вместе, кому как нравится, такую компанию и выбирает.
Показывал ли
гостю свои владения, в ответ на похвалы его хозяйственным распоряжениям: «Да-с! —
говорил он
с лукавой усмешкою, — у меня не то, что у соседа Григорья Ивановича.
Корчевская кузина иногда
гостила у княгини, она любила «маленькую кузину», как любят детей, особенно несчастных, но не знала ее.
С изумлением, почти
с испугом разглядела она впоследствии эту необыкновенную натуру и, порывистая во всем, тотчас решилась поправить свое невнимание. Она просила у меня Гюго, Бальзака или вообще что-нибудь новое. «Маленькая кузина, —
говорила она мне, — гениальное существо, нам следует ее вести вперед!»
Мы переписывались, и очень,
с 1824 года, но письма — это опять перо и бумага, опять учебный стол
с чернильными пятнами и иллюстрациями, вырезанными перочинным ножом; мне хотелось ее видеть,
говорить с ней о новых идеях — и потому можно себе представить,
с каким восторгом я услышал, что кузина приедет в феврале (1826) и будет у нас
гостить несколько месяцев.
…На другой день я поехал в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился в Prince's Gate;
говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали
с глаз; человек двадцать
гостей ходило, сидело, молчало,
говорило в зале, в кабинете.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело
говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал дорогой
гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина
с душком — все полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
— Так по-людски не живут, —
говорил старик отец, — она еще ребенок, образования не получила, никакого разговора, кроме самого обыкновенного, не понимает, а ты к ней
с высокими мыслями пристаешь, молишься на нее. Оттого и глядите вы в разные стороны. Только уж что-то рано у вас нелады начались; не надо было ей позволять
гостей принимать.
— И то сказать… Анна Павловна
с тем и встретила, — без тебя,
говорит, как без рук, и плюнуть не на что! Людям,
говорит, дыхнуть некогда, а он по
гостям шляется! А мне, признаться, одолжиться хотелось. Думал, не даст ли богатая барыня хоть четвертачок на бедность. Куда тебе! рассердилась, ногами затопала! — Сиди,
говорит, один, коли пришел! — заниматься
с тобой некому. А четвертаков про тебя у меня не припасено.
— Машенька! — сказала старушка, обращаясь к белокурой барышне, — останься
с гостем да
поговори с ним, чтобы
гостю не было скучно!
— Матушка! ведь вас никто не просит мешаться! — произнес Григорий Григорьевич. — Будьте уверены, что
гость сам знает, что ему взять! Иван Федорович, возьмите крылышко, вон другое,
с пупком! Да что ж вы так мало взяли? Возьмите стегнушко! Ты что разинул рот
с блюдом? Проси! Становись, подлец, на колени!
Говори сейчас: «Иван Федорович, возьмите стегнушко!»
Катерина сначала не слушала ничего, что
говорил гость; напоследок стала, как разумная, вслушиваться в его речи. Он повел про то, как они жили вместе
с Данилом, будто брат
с братом; как укрылись раз под греблею от крымцев… Катерина все слушала и не спускала
с него очей.