Неточные совпадения
Мысли о том, куда она поедет теперь, — к тетке ли, у которой она воспитывалась, к Долли или просто одна за границу, и о том, что он делает теперь один
в кабинете, окончательная ли это ссора, или возможно еще примирение, и о том, что теперь будут
говорить про нее все ее петербургские бывшие знакомые, как посмотрит на это Алексей Александрович, и много других мыслей о том, что будет теперь, после разрыва, приходили ей
в голову, но она не всею душой отдавалась этим мыслям.
Степан Аркадьич с тем несколько торжественным лицом, с которым он садился
в председательское кресло
в своем присутствии, вошел
в кабинет Алексея Александровича. Алексей Александрович, заложив руки за спину, ходил по комнате и думал о том же, о чем Степан Аркадьич
говорил с его женою.
И потом, ревновать — значит унижать и себя и ее»,
говорил он себе, входя
в ее
кабинет; но рассуждение это, прежде имевшее такой вес для него, теперь ничего не весило и не значило.
Она вышла
в столовую под предлогом распоряжения и нарочно громко
говорила, ожидая, что он придет сюда; но он не вышел, хотя она слышала, что он выходил к дверям
кабинета, провожая правителя канцелярии.
Бетси
говорила всё это, а между тем по веселому, умному взгляду ее Анна чувствовала, что она понимает отчасти ее положение и что-то затевает. Они были
в маленьком
кабинете.
Войдя
в кабинет с записками
в руке и с приготовленной речью
в голове, он намеревался красноречиво изложить перед папа все несправедливости, претерпенные им
в нашем доме; но когда он начал
говорить тем же трогательным голосом и с теми же чувствительными интонациями, с которыми он обыкновенно диктовал нам, его красноречие подействовало сильнее всего на него самого; так что, дойдя до того места,
в котором он
говорил: «как ни грустно мне будет расстаться с детьми», он совсем сбился, голос его задрожал, и он принужден был достать из кармана клетчатый платок.
В первый раз вошла (я, знаете, устал: похоронная служба, со святыми упокой, потом лития, закуска, — наконец-то
в кабинете один остался, закурил сигару, задумался), вошла
в дверь: «А вы,
говорит, Аркадий Иванович, сегодня за хлопотами и забыли
в столовой часы завести».
Василий Иванович вдруг побледнел весь и, ни слова не
говоря, бросился
в кабинет, откуда тотчас же вернулся с кусочком адского камня
в руке. Базаров хотел было взять его и уйти.
— Нет! —
говорил он на следующий день Аркадию, — уеду отсюда завтра. Скучно; работать хочется, а здесь нельзя. Отправлюсь опять к вам
в деревню; я же там все свои препараты оставил. У вас, по крайней мере, запереться можно. А то здесь отец мне твердит: «Мой
кабинет к твоим услугам — никто тебе мешать не будет»; а сам от меня ни на шаг. Да и совестно как-то от него запираться. Ну и мать тоже. Я слышу, как она вздыхает за стеной, а выйдешь к ней — и сказать ей нечего.
— Вот как мы с тобой, —
говорил в тот же день, после обеда Николай Петрович своему брату, сидя у него
в кабинете: —
в отставные люди попали, песенка наша спета. Что ж? Может быть, Базаров и прав; но мне, признаюсь, одно больно: я надеялся именно теперь тесно и дружески сойтись с Аркадием, а выходит, что я остался назади, он ушел вперед, и понять мы друг друга не можем.
Василий Иванович отправился от Аркадия
в свой
кабинет и, прикорнув на диване
в ногах у сына, собирался было поболтать с ним, но Базаров тотчас его отослал,
говоря, что ему спать хочется, а сам не заснул до утра.
Он чувствовал, что эти мысли отрезвляют и успокаивают его. Сцена с женою как будто определила не только отношения с нею, а и еще нечто, более важное. На дворе грохнуло, точно ящик упал и разбился, Самгин вздрогнул, и
в то же время
в дверь
кабинета дробно застучала Варвара, глухо
говоря...
Варавка обнял его за талию и повел к себе
в кабинет,
говоря...
Он мог бы не
говорить этого, череп его блестел, как тыква, окропленная росою.
В кабинете редактор вытер лысину, утомленно сел за стол, вздохнув, открыл средний ящик стола и положил пред Самгиным пачку его рукописей, — все это, все его жесты Клим видел уже не раз.
— Обедать? Спасибо. А я хотел пригласить вас
в ресторан, тут, на площади у вас, не плохой ресторанос, — быстро и звонко
говорил Тагильский, проходя
в столовую впереди Самгина, усаживаясь к столу. Он удивительно не похож был на человека, каким Самгин видел его
в строгом
кабинете Прейса, — тогда он казался сдержанным, гордым своими знаниями, относился к людям учительно, как профессор к студентам, а теперь вот сорит словами, точно ветер.
Говоря, он чертил вставкой для пера восьмерки по клеенке, похожей на географическую карту, и прислушивался к шороху за дверями
в кабинет редактора, там как будто кошка играла бумагой.
И опять, как прежде, ему захотелось вдруг всюду, куда-нибудь далеко: и туда, к Штольцу, с Ольгой, и
в деревню, на поля,
в рощи, хотелось уединиться
в своем
кабинете и погрузиться
в труд, и самому ехать на Рыбинскую пристань, и дорогу проводить, и прочесть только что вышедшую новую книгу, о которой все
говорят, и
в оперу — сегодня…
Гордость его страдала, и он мрачно обращался с женой. Когда же, однако, случалось, что Илья Ильич спрашивал какую-нибудь вещь, а вещи не оказывалось или она оказывалась разбитою, и вообще, когда случался беспорядок
в доме и над головой Захара собиралась гроза, сопровождаемая «жалкими словами», Захар мигал Анисье, кивал головой на
кабинет барина и, указывая туда большим пальцем, повелительным шепотом
говорил: «Поди ты к барину: что ему там нужно?»
— Матушка, матушка! — нежным, но сиплым голосом
говорил, уже входя
в кабинет, Опенкин. — Зачем сей быстроногий поверг меня
в печаль и страх! Дай ручку, другую! Марфа Васильевна! Рахиль прекрасная, ручку, ручку…
Вот моя академия, —
говорил он, указывая на беседку, — вот и портик — это крыльцо, а дождь идет —
в кабинете: наберется ко мне юности, облепят меня.
С Титом Никонычем сначала она побранилась и чуть не подралась, за подарок туалета, а потом
поговорила с ним наедине четверть часа
в кабинете, и он стал немного задумчив, меньше шаркал ножкой, и хотя
говорил с дамами, но сам смотрел так серьезно и пытливо то на Райского, то на Тушина, что они глазами
в недоумении спрашивали его, чего он от них хочет. Он тотчас оправлялся и живо принимался
говорить дамам «приятности».
Вообще они, когда ничего не
говорят — всего хуже, а это был мрачный характер, и, признаюсь, я не только не доверял ему, призывая
в кабинет, но ужасно даже боялся:
в этой среде есть характеры, и ужасно много, которые заключают
в себе, так сказать, олицетворение непорядочности, а этого боишься пуще побоев.
Давеча князь крикнул ему вслед, что не боится его вовсе: уж и
в самом деле не
говорил ли Стебельков ему
в кабинете об Анне Андреевне; воображаю, как бы я был взбешен на его месте.
— Прошу покорно, садитесь, а меня извините. Я буду ходить, если позволите, — сказал он, заложив руки
в карманы своей куртки и ступая легкими мягкими шагами по диагонали большого строгого стиля
кабинета. — Очень рад с вами познакомиться и, само собой, сделать угодное графу Ивану Михайловичу, —
говорил он, выпуская душистый голубоватый дым и осторожно относя сигару ото рта, чтобы не сронить пепел.
Даже самый беспорядок
в этих комнатах после министерской передней, убожества хозяйского
кабинета и разлагающегося великолепия мертвых залов, — даже беспорядок казался приятным, потому что красноречиво свидетельствовал о присутствии живых людей: позабытая на столе книга, начатая женская работа, соломенная шляпка с широкими полями и простеньким полевым цветочком, приколотым к тулье, — самый воздух, кажется, был полон жизни и
говорил о чьем-то невидимом присутствии, о какой-то женской руке, которая производила этот беспорядок и расставила по окнам пахучие летние цветы.
— К весне непременно нужно добыть денег… —
говорил он, когда Надежда Васильевна сидела
в его
кабинете вечером.
И вот прошло двадцать три года, я сижу
в одно утро
в моем
кабинете, уже с белою головой, и вдруг входит цветущий молодой человек, которого я никак не могу узнать, но он поднял палец и смеясь
говорит: «Gott der Vater, Gott der Sohn und Gott der heilige Geist!
Шепчу ему: «Да там, там она под окном, как же вы,
говорю, не видели?» — «А ты ее приведи, а ты ее приведи!» — «Да боится,
говорю, крику испугалась,
в куст спряталась, подите крикните,
говорю, сами из
кабинета».
Вы сердитесь и не можете
говорить спокойно, так мы
поговорим одни, с Павлом Константинычем, а вы, Марья Алексевна, пришлите Федю или Матрену позвать нас, когда успокоитесь», и,
говоря это, уже вел Павла Константиныча из зала
в его
кабинет, а
говорил так громко, что перекричать его не было возможности, а потому и пришлось остановиться
в своей речи.
Например, нейтральные и ненейтральные комнаты строго различаются; но разрешение на допуск
в ненейтральные комнаты установлено раз навсегда для известного времени дня: это потому, что две из трех граней дня перенесены
в ненейтральные комнаты; установился обычай пить утренний чай
в ее комнате, вечерний чай
в его комнате; вечерний чай устраивается без особенных процедур; слуга, все тот же Степан, вносит
в комнату Александра самовар и прибор, и только; но с утренним чаем особая манера: Степан ставит самовар и прибор на стол
в той нейтральной комнате, которая ближе к комнате Веры Павловны, и
говорит Александру Матвеичу, что самовар подан, то есть
говорит, если находит Александра Матвеича
в его
кабинете; но если не застает?
Полежаева позвали
в кабинет. Государь стоял, опершись на бюро, и
говорил с Ливеном. Он бросил на взошедшего испытующий и злой взгляд,
в руке у него была тетрадь.
…На другой день я поехал
в Стаффорд Гауз и узнал, что Гарибальди переехал
в Сили, 26, Prince's Gate, возле Кензинтонского сада. Я отправился
в Prince's Gate;
говорить с Гарибальди не было никакой возможности, его не спускали с глаз; человек двадцать гостей ходило, сидело, молчало,
говорило в зале,
в кабинете.
— Это насчет завещанья, что ли? —
говорит она, — уж и не знаю… Призывали они Клюквина
в тот вечер, как у них с Григорьем Павлычем перепалка была, и шептались с ним
в кабинете…
«Комедии» — любимое развлечение Струнникова, ради которого, собственно
говоря, он и прикармливает Корнеича. Собеседники удаляются
в кабинет; Федор Васильич усаживается
в покойное кресло; Корнеич становится против него
в позитуру. Обязанность его заключается
в том, чтоб отвечать на вопросы, предлагаемые гостеприимным хозяином. Собеседования эти повторяются изо дня
в день
в одних и тех же формах, с одним и тем же содержанием, но незаметно, чтобы частое их повторение прискучило участникам.
— Да ведь он же режиссер. Ну, пришлют ему пьесу для постановки
в театре, а он сейчас же за мной. Прихожу к нему тайком
в кабинет. Двери позатворяет, слышу —
в гостиной знакомые голоса, товарищи по сцене там, а я, как краденый. Двери
кабинета на ключ. Подает пьесу — только что с почты — и
говорит...
В кабинете были только трое: доктор Кацман, напрасно старавшийся привести покойного
в чувство, и Дидя с мужем. Устенька вошла за банковскими дельцами и с ужасом услышала, как
говорил Штофф, Мышникову...
— Нет, ходил
в церковь, а это правда,
говорил, что по старой вере правильнее. Скопцов тоже уважал очень. Это вот его
кабинет и был. Ты почему спросил, по старой ли вере?
Его высокопревосходительство, Нил Алексеевич, третьего года, перед Святой, прослышали, — когда я еще служил у них
в департаменте, — и нарочно потребовали меня из дежурной к себе
в кабинет чрез Петра Захарыча и вопросили наедине: «Правда ли, что ты профессор Антихриста?» И не потаил: «Аз есмь,
говорю», и изложил, и представил, и страха не смягчил, но еще мысленно, развернув аллегорический свиток, усилил и цифры подвел.
В это время вдруг отворилась дверь из
кабинета, и какой-то военный, с портфелем
в руке, громко
говоря и откланиваясь, вышел оттуда.
После обеда Анфиса Егоровна ушла
в кабинет к Петру Елисеичу и здесь между ними произошел какой-то таинственный разговор вполголоса. Нюрочке было велено уйти
в свою комнату. О чем они
говорили там и почему ей нельзя было слушать? — удивлялась Нюрочка. Вообще поведение гостьи имело какой-то таинственный характер, начинавший пугать Нюрочку. По смущенным лицам прислуги девочка заметила, что у них
в доме вообще что-то неладно, не так, как прежде.
— Считаю долгом предупредить, что я прежде всего человек последовательный и могу показаться
в этом отношении даже придирчивым, —
говорил Голиковский, расхаживая по
кабинету.
Поговорим теперь, как мы, бывало,
говаривали в вашем
кабинете: вы
в больших креслах, я возле вас.
В это время отворилась запертая до сих пор дверь
кабинета, и на пороге показался высокий рябоватый человек лет около сорока пяти или шести. Он был довольно полон, даже с небольшим брюшком и небольшою лысинкою; небольшие серые глаза его смотрели очень проницательно и даже немножко хитро, но
в них было так много чего-то хорошего, умного, располагающего, что с ним хотелось
говорить без всякой хитрости и лукавства.
— Ну, это мы увидим, — отвечал Розанов и, сбросив шубу, достал свою карточку, на которой еще прежде было написано: «
В четвертый и последний раз прошу вас принять меня на самое короткое время. Я должен
говорить с вами по делу вашей свояченицы и смею вас уверить, что если вы не удостоите меня этой чести
в вашем
кабинете, то я заговорю с вами
в другом месте».
Германская революция была во всем разгаре. Старик Райнер оставался дома и не принимал
в ней, по-видимому, никакого непосредственного участия, но к нему беспрестанно заезжали какие-то новые люди. Он всегда
говорил с этими людьми, запершись
в своем
кабинете, давал им проводников, лошадей и денег и сам находился
в постоянном волнении.
Раз у отца,
в кабинете,
Саша портрет увидал,
Изображен на портрете
Был молодой генерал.
«Кто это? — спрашивал Саша. —
Кто?..» — Это дедушка твой. —
И отвернулся папаша,
Низко поник головой.
«Что же не вижу его я?»
Папа ни слова
в ответ.
Внук, перед дедушкой стоя,
Зорко глядит на портрет:
«Папа, чего ты вздыхаешь?
Умер он… жив?
говори!»
— Вырастешь, Саша, узнаешь. —
«То-то… ты скажешь, смотри!..
— Что со мной будет?! А-а-ах! что я наделал?! —
говорил я вслух, прохаживаясь по мягкому ковру
кабинета. — Э! — сказал я сам себе, доставая конфеты и сигары, — чему быть, тому не миновать… — И побежал
в дом.
— Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! —
говорил он, вводя меня
в свой
кабинет, по убранству которого видно было, что Захаревский много работал, и вообще за последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, — чиновничье честолюбие, должно быть, сильно его глодало.
Из дому стал поминутно уходить: «все по делам,
говорит, ухожу, адвоката видеть надо»; наконец, сегодня утром заперся у себя
в кабинете: «мне,
говорит, нужную бумагу по тяжебному делу надо писать».
А так как,
в ожидании, надобно же мне как-нибудь провести время, то я располагаюсь у себя
в кабинете и выслушиваю, как один приятель
говорит: надо обуздать мужика, а другой: надо обуздать науку.