Неточные совпадения
Хлестаков (защищая рукою кушанье).Ну, ну, ну… оставь, дурак! Ты привык там обращаться с другими: я, брат, не такого рода! со мной не советую… (
Ест.)Боже мой, какой суп! (Продолжает
есть.)Я думаю, еще ни один человек в мире не едал такого супу: какие-то перья плавают вместо
масла. (Режет курицу.)Ай, ай, ай, какая курица! Дай жаркое! Там супу немного осталось, Осип, возьми себе. (Режет жаркое.)Что это за жаркое? Это не жаркое.
— Этак он, братцы, всех нас завинит! — догадывались глуповцы, и этого опасения
было достаточно, чтобы подлить
масла в потухавший огонь.
Кухарки людской не
было; из девяти коров оказались, по словам скотницы, одни тельные, другие первым теленком, третьи стары, четвертые тугосиси; ни
масла, ни молока даже детям не доставало.
В конце сентября
был свезен лес для постройки двора на отданной артели земле, и
было продано
масло от коров и разделен барыш.
Правда, что на скотном дворе дело шло до сих пор не лучше, чем прежде, и Иван сильно противодействовал теплому помещению коров и сливочному
маслу, утверждая, что корове на холоду потребуется меньше корму и что сметанное
масло спорее, и требовал жалованья, как и в старину, и нисколько не интересовался тем, что деньги, получаемые им,
были не жалованье, а выдача вперед доли барыша.
Старания Агафьи Михайловны и повара, чтоб обед
был особенно хорош, имели своим последствием только то, что оба проголодавшиеся приятеля, подсев к закуске, наелись хлеба с
маслом, полотка и соленых грибов, и еще то, что Левин велел подавать суп без пирожков, которыми повар хотел особенна удивить гостя.
Но Степан Аркадьич, хотя и привыкший к другим обедам, всё находил превосходным; и травник, и хлеб, и
масло, и особенно полоток, и грибки, и крапивные щи, и курица под белым соусом, и белое крымское вино — всё
было превосходно и чудесно.
Окончив газету, вторую чашку кофе и калач с
маслом, он встал, стряхнул крошки калача с жилета и, расправив широкую грудь, радостно улыбнулся, не оттого, чтоб у него на душе
было что-нибудь особенно приятное, — радостную улыбку вызвало хорошее пищеварение.
И Степан Аркадьич улыбнулся. Никто бы на месте Степана Аркадьича, имея дело с таким отчаянием, не позволил себе улыбнуться (улыбка показалась бы грубой), но в его улыбке
было так много доброты и почти женской нежности, что улыбка его не оскорбляла, а смягчала и успокоивала. Его тихие успокоительные речи и улыбки действовали смягчающе успокоительно, как миндальное
масло. И Анна скоро почувствовала это.
Скоро вокруг подносов и графинов обстановилось ожерелье тарелок — икра, сыры, соленые грузди, опенки, да новые приносы из кухни чего-то в закрытых тарелках, сквозь которые слышно
было ворчавшее
масло.
Она не взвешивала и не мерила, но видела, что с мукой не дотянуть до конца недели, что в жестянке с сахаром виднеется дно, обертки с чаем и кофе почти пусты, нет
масла, и единственное, на чем, с некоторой досадой на исключение, отдыхал глаз, —
был мешок картофеля.
Он
был в поддевке и в страшно засаленном черном атласном жилете, без галстука, а все лицо его
было как будто смазано
маслом, точно железный замóк.
Светлые с проседью, жиденькие волосы ее, по обыкновению жирно смазанные
маслом,
были заплетены в крысиную косичку и подобраны под осколок роговой гребенки, торчавшей на ее затылке.
Белобрысые, мало поседевшие волосы ее
были жирно смазаны
маслом.
Зато ни в чём не
будешь ты нуждаться
И станешь у меня как в
масле сыр кататься».
Через минуту оттуда важно выступил небольшой человечек с растрепанной бородкой и серым, незначительным лицом. Он
был одет в женскую ватную кофту, на ногах, по колено, валяные сапоги, серые волосы на его голове
были смазаны
маслом и лежали гладко. В одной руке он держал узенькую и длинную книгу из тех, которыми пользуются лавочники для записи долгов. Подойдя к столу, он сказал дьякону...
— Не
буду, Лина, не сердись! Нет, Самгин, ты почувствуй: ведь это владыки наши
будут, а? Скомандуют: по местам! И все пойдет, как по
маслу. Маслице, хи… Ах, милый, давно я тебя не видал! Седеешь? Теперь мы с тобой по одной тропе пойдем.
Шел он торговыми улицами, как бы по дну глубокой канавы, два ряда тяжелых зданий двигались встречу ему, открытые двери магазинов дышали запахами кожи,
масла, табака, мяса, пряностей, всего
было много, и все
было раздражающе однообразно.
«Жажда развлечений, привыкли к событиям», — определил Самгин. Говорили негромко и ничего не оставляя в памяти Самгина; говорили больше о том, что дорожает мясо,
масло и прекратился подвоз дров. Казалось, что весь город выжидающе притих. Людей обдувал не сильный, но неприятно сыроватый ветер, в небе являлись голубые пятна, напоминая глаза, полуприкрытые мохнатыми ресницами. В общем
было как-то слепо и скучно.
— Рыжий напоминает мне тарантула. Я не видал этого насекомого, но в старинной «Естественной истории» Горизонтова сказано: «Тарантулы тем полезны, что,
будучи настояны в
масле, служат лучшим лекарством от укусов, причиняемых ими же».
Прищурив левый глаз, он
выпил и сунул в рот маленький кусочек хлеба с
маслом; это не помешало ему говорить.
Но не это сходство
было приятно в подруге отца, а сдержанность ее чувства, необыкновенность речи, необычность всего, что окружало ее и, несомненно,
было ее делом, эта чистота, уют, простая, но красивая, легкая и крепкая мебель и ярко написанные этюды
маслом на стенах. Нравилось, что она так хорошо и, пожалуй, метко говорит некролог отца. Даже не показалось лишним, когда она, подумав, покачав головою, проговорила тихо и печально...
Бархатные, тупоносые сапоги на уродливо толстых подошвах, должно
быть, очень тяжелы, но человек шагал бесшумно, его ноги, не поднимаясь от земли, скользили по ней, как по
маслу или по стеклу.
На полу стояли кадки
масла, большие крытые корчаги с сметаной, корзины с яйцами — и чего-чего не
было! Надо перо другого Гомера, чтоб исчислить с полнотой и подробностью все, что скоплено
было во всех углах, на всех полках этого маленького ковчега домашней жизни.
Утешься, добрая мать: твой сын вырос на русской почве — не в будничной толпе, с бюргерскими коровьими рогами, с руками, ворочающими жернова. Вблизи
была Обломовка: там вечный праздник! Там сбывают с плеч работу, как иго; там барин не встает с зарей и не ходит по фабрикам около намазанных салом и
маслом колес и пружин.
— Ну, Пелагея Ивановна, молодец! — сказал Илья Иванович. — А то еще когда
масло дешево
будет, так затылок, что ли, чешется…
«Как вдруг этот барин, — разбирала она, — станет кушать вместо спаржи репу с
маслом, вместо рябчиков баранину, вместо гатчинских форелей, янтарной осетрины — соленого судака, может
быть, студень из лавочки…»
— Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного
масла с серой. У тебя глисты должны
быть. И ужинать не надо.
—
Есть, батюшка, да сил нет, мякоти одолели, до церкви дойду — одышка мучает. Мне седьмой десяток! Другое дело, кабы барыня маялась в постели месяца три, да причастили ее и особоровали бы
маслом, а Бог, по моей грешной молитве, поднял бы ее на ноги, так я бы хоть ползком поползла. А то она и недели не хворала!
Он стал
было учиться, сначала на скрипке у Васюкова, — но вот уже неделю водит смычком взад и вперед: а, с, g, тянет за ним Васюков, а смычок дерет ему уши. То захватит он две струны разом, то рука дрожит от слабости: — нет! Когда же Васюков играет — точно по
маслу рука ходит.
В доме
была суета. Закладывали коляску, старомодную карету. Кучера оделись в синие новые кафтаны, намазали головы коровьим
маслом и с утра напились пьяны. Дворовые женщины и девицы пестрели праздничными, разноцветными ситцевыми платьями, платками, косынками, ленточками. От горничных за десять шагов несло гвоздичной помадой.
Я обвинял Стебелькова, а ведь, может
быть, я-то, главное, и подлил
масла в огонь.
— Господин Стебельков, — ввязался я вдруг, — причиной всему. Не
было бы его, ничего бы не вышло; он подлил
масла в огонь.
Я взял себе супу и, помню, съев его, сел глядеть в окно; в комнате
было много народу, пахло пригорелым
маслом, трактирными салфетками и табаком.
Молодые мои спутники не очень, однако ж, смущались шумом; они останавливались перед некоторыми работницами и ухитрялись как-то не только говорить между собою, но и слышать друг друга. Я хотел
было что-то спросить у Кармена, но не слыхал и сам, что сказал. К этому еще вдобавок в зале разливался запах какого-то
масла, конечно табачного, довольно неприятный.
Ничего, все
было бы сносно, если б не отравляющий запах китайского
масла!
Те сначала не хотели трудиться, предпочитая
есть конину, белок, древесную кору, всякую дрянь, а поработавши год и
поевши ячменной похлебки с
маслом, на другой год пришли за работой сами.
Чего не
было за столом! Мяса решительно все и во всех видах, живность тоже; зелени целый огород, между прочим кукуруза с
маслом. Но фруктов мало: не сезон им.
Я только
было собрался отвечать, но пошевелил нечаянно ногой: круглое седалище, с винтом, повернулось, как по
маслу, подо мной, и я очутился лицом к стене.
Коровьего
масла у них нет: его привозят сюда для европейцев из Англии, и то, которое подавали в Шанхае,
было несвежо.
Какую роль играет этот орех здесь, в тропических широтах! Его
едят и люди, и животные; сок его
пьют; из ядра делают
масло, составляющее одну из главных статей торговли в Китае, на Сандвичевых островах и в многих других местах; из древесины строят домы, листьями кроют их, из чашек ореха делают посуду.
— «Что ж они
едят?» — «А ячменную муку: пекут из нее лепешки с
маслом и водой, варят эту муку».
Что у него ни спрашивали или что ни приказывали ему, он прежде всего отвечал смехом и обнаруживал ряд чистейших зубов. Этот смех в привычке негров. «Что ж,
будем ужинать, что ли?» — заметил кто-то. «Да я уж заказал», — отвечал барон. «Уже? — заметил Вейрих. — Что ж вы заказали?» — «Так, немного, безделицу: баранины, ветчины, курицу, чай,
масла, хлеб и сыр».
После супа
был тот же петух с поджаренными волосами и творожники с большим количеством
масла и сахара.
Печка истопилась, согрелась, чай
был заварен и paзлит по стаканам и кружкам и забелен молоком,
были выложены баранки, свежий ситный и пшеничный хлеб, крутые яйца,
масло и телячья голова и ножки. Все подвинулись к месту на нарах, заменяющему стол, и
пили,
ели и разговаривали. Ранцева сидела на ящике, разливая чай. Вокруг нее столпились все остальные, кроме Крыльцова, который, сняв мокрый полушубок и завернувшись в сухой плед, лежал на своем месте и разговаривал с Нехлюдовым.
— Черт возьми… из самых недр пансиона вынырнул… то
есть был извлечен оттуда… А там славная штучка у Хины запрятана… Глаза —
масло с икрой… а кулаки у этого неземного создания!.. Я только хотел заняться географией, а она меня как хватит кулаком…
— Те-те-те, вознепщеваху! и прочая галиматья! Непщуйте, отцы, а я пойду. А сына моего Алексея беру отселе родительскою властию моею навсегда. Иван Федорович, почтительнейший сын мой, позвольте вам приказать за мною следовать! Фон Зон, чего тебе тут оставаться! Приходи сейчас ко мне в город. У меня весело. Всего верстушка какая-нибудь, вместо постного-то
масла подам поросенка с кашей; пообедаем; коньячку поставлю, потом ликерцу; мамуровка
есть… Эй, фон Зон, не упускай своего счастия!
Больной Самсонов, в последний год лишившийся употребления своих распухших ног, вдовец, тиран своих взрослых сыновей, большой стотысячник, человек скаредный и неумолимый, подпал, однако же, под сильное влияние своей протеже, которую сначала
было держал в ежовых рукавицах и в черном теле, «на постном
масле», как говорили тогда зубоскалы.
Следующий день, 31 августа, мы провели на реке Сяо-Кеме, отдыхали и собирались с силами. Староверы, убедившись, что мы не вмешиваемся в их жизнь, изменили свое отношение к нам. Они принесли нам молока,
масла, творогу, яиц и хлеба, расспрашивали, куда мы идем, что делаем и
будут ли около них сажать переселенцев.
— Немного? Он у одних хлыновских восемьдесят десятин нанимает, да у наших сто двадцать; вот те и целых полтораста десятин. Да он не одной землей промышляет: и лошадьми промышляет, и скотом, и дегтем, и
маслом, и пенькой, и чем-чем… Умен, больно умен, и богат же, бестия! Да вот чем плох — дерется. Зверь — не человек; сказано: собака, пес, как
есть пес.