Неточные совпадения
Он послал Селифана отыскивать ворота, что, без сомнения, продолжалось бы долго, если бы на Руси не было вместо швейцаров лихих собак, которые доложили о нем так звонко, что он поднес
пальцы к
ушам своим.
Маленькая горенка с маленькими окнами, не отворявшимися ни в зиму, ни в лето, отец, больной человек, в длинном сюртуке на мерлушках и в вязаных хлопанцах, надетых на босую ногу, беспрестанно вздыхавший, ходя по комнате, и плевавший в стоявшую в углу песочницу, вечное сиденье на лавке, с пером в руках, чернилами на
пальцах и даже на губах, вечная пропись перед глазами: «не лги, послушествуй старшим и носи добродетель в сердце»; вечный шарк и шлепанье по комнате хлопанцев, знакомый, но всегда суровый голос: «опять задурил!», отзывавшийся в то время, когда ребенок, наскуча однообразием труда, приделывал к букве какую-нибудь кавыку или хвост; и вечно знакомое, всегда неприятное чувство, когда вслед за сими словами краюшка
уха его скручивалась очень больно ногтями длинных протянувшихся сзади
пальцев: вот бедная картина первоначального его детства, о котором едва сохранил он бледную память.
— Как он может этак, знаете, принять всякого, наблюсти деликатность в своих поступках, — присовокупил Манилов с улыбкою и от удовольствия почти совсем зажмурил глаза, как кот, у которого слегка пощекотали за
ушами пальцем.
Она, приговаривая что-то про себя, разгладила его спутанные седые волосы, поцеловала в усы, и, заткнув мохнатые отцовские
уши своими маленькими тоненькими
пальцами, сказала: «Ну вот, теперь ты не слышишь, что я тебя люблю».
Он видел, что у нее покраснели
уши, вспыхивают щеки, она притопывала каблуком в такт задорной музыке, барабанила
пальцами по колену своему; он чувствовал, что ее волнение опьяняет его больше, чем вызывающая игра Алины своим телом.
Самгин замолчал, отмечая знакомых: почти бежит, толкая людей, Ногайцев, в пиджаке из чесунчи, с лицом, на котором сияют восторг и пот, нерешительно шагает длинный Иеронимов, держа себя
пальцами левой руки за
ухо, наклонив голову, идет Пыльников под руку с высокой дамой в белом и в необыкновенной шляпке, важно выступает Стратонов с толстой палкой в руке, рядом с ним дергается Пуришкевич, лысенький, с бесцветной бородкой, и шагает толсторожий Марков, похожий на празднично одетого бойца с мясной бойни.
Засовывая
палец за воротник рубахи, он крутил шеей, освобождая кадык, дергал галстук с крупной в нем жемчужиной, выставлял вперед то одну, то другую ногу, — он хотел говорить и хотел, чтоб его слушали. Но и все тоже хотели говорить, особенно коренастый старичок, искусно зачесавший от правого
уха к левому через голый череп несколько десятков волос.
И, пошевелив красными
ушами, ткнул
пальцем куда-то в угол, а по каменной лестнице, окрашенной в рыжую краску, застланной серой с красной каемкой дорожкой, воздушно спорхнула маленькая горничная в белом переднике. Лестница напомнила Климу гимназию, а горничная — фарфоровую пастушку.
Он забывал, что боковые бороды его острижены, и, нередко, искал их, шевеля
пальцами в воздухе, от
уха к подбородку.
— Ну, а у вас как? Говорите громче и не быстро, я плохо слышу, хина оглушает, — предупредил он и, словно не надеясь, что его поймут, поднял руки и потрепал
пальцами мочки своих
ушей; Клим подумал, что эти опаленные солнцем темные
уши должны трещать от прикосновения к ним.
— Почему — случайно? — уклонился Клим от прямого ответа, но доктора, видимо, и не интересовал ответ, барабаня
пальцами в ожогах йода по черепу за
ухом, он ворчал...
Ротмистр надел очки, пощупал
пальцами свои сизые
уши, вздохнул и сказал теплым голосом...
Черными
пальцами он взял из портсигара две папиросы, одну сунул в рот, другую — за
ухо, но рядом с ним встал тенористый запевала и оттолкнул его движением плеча.
Клим не мог представить его иначе, как у рояля, прикованным к нему, точно каторжник к тачке, которую он не может сдвинуть с места. Ковыряя
пальцами двуцветные кости клавиатуры, он извлекал из черного сооружения негромкие ноты, необыкновенные аккорды и, склонив набок голову, глубоко спрятанную в плечи, скосив глаза, присматривался к звукам. Говорил он мало и только на две темы: с таинственным видом и тихим восторгом о китайской гамме и жалобно, с огорчением о несовершенстве европейского
уха.
У него было круглое лицо в седой, коротко подстриженной щетине, на верхней губе щетина — длиннее, чем на подбородке и щеках, губы толстые и такие же толстые
уши, оттопыренные теплым картузом. Под густыми бровями — мутновато-серые глаза. Он внимательно заглянул в лицо Самгина, осмотрел рябого, его жену, вынул из кармана толстого пальто сверток бумаги, развернул, ощупал, нахмурясь,
пальцами бутерброд и сказал...
— Имею основание, — отозвался Дьякон и, гулко крякнув, поискал
пальцами около
уха остриженную бороду. — Не хотел рассказывать вам, но — расскажу, — обратился он к Маракуеву, сердито шагавшему по комнате. — Вы не смотрите на него, что он такой якобы ничтожный, он — вредный, ибо хотя и слабодушен, однако — может влиять. И — вообще… Через подобного ему… комара сын мой излишне потерпел.
Говоря, Кутузов постукивал
пальцем левой руки по столу, а
пальцами правой разминал папиросу, должно быть, слишком туго набитую. Из нее на стол сыпался табак, патрон, брезгливо оттопырив нижнюю губу, следил за этой операцией неодобрительно. Когда Кутузов размял папиросу, патрон, вынув платок, смахнул табак со стола на колени себе. Кутузов с любопытством взглянул на него, и Самгину показалось, что
уши патрона покраснели.
Вдруг в плечо ему слегка впились чьи-то тонкие
пальцы, как когти хищной птицы, и в
ухе раздался сдержанный смех.
Только совестясь опекуна, не бросал Райский этой пытки, и кое-как в несколько месяцев удалось ему сладить с первыми шагами. И то он все капризничал: то играл не тем
пальцем, которым требовал учитель, а каким казалось ему ловчее, не хотел играть гамм, а ловил
ухом мотивы, какие западут в голову, и бывал счастлив, когда удавалось ему уловить ту же экспрессию или силу, какую слышал у кого-нибудь и поразился ею, как прежде поразился штрихами и точками учителя.
— Хорошо, только жарко, у меня щеки и
уши горят, посмотрите: я думаю, красные! У меня много крови; дотроньтесь
пальцем до руки, сейчас белое пятно выступит и пропадет.
Мгновение он прислушивался у двери, подставив
ухо и победительно подмигивая через коридор хозяйке, которая грозила ему
пальцем и покачивала головой, как бы выговаривая: «Ох шалун, шалун!» Наконец с решительным, но деликатнейшим видом, даже как бы сгорбившись от деликатности, постучал костями
пальцев к соседкам.
— Да я-то не знала. Думаю — я выдала. Хожу, хожу от стены до стены, не могу не думать. Думаю: выдала. Лягу, закроюсь и слышу — шепчет кто-то мне на
ухо: выдала, выдала Митина, Митина выдала. Знаю, что это галлюцинация, и не могу не слушать. Хочу заснуть — не могу, хочу не думать — тоже не могу. Вот это было ужасно! — говорила Лидия, всё более и более волнуясь, наматывая на
палец прядь волос и опять разматывая ее и всё оглядываясь.
— Готов, — сказал фельдшер, мотнув головой, но, очевидно, для порядка, раскрыл мокрую суровую рубаху мертвеца и, откинув от
уха свои курчавые волосы, приложился к желтоватой неподвижной высокой груди арестанта. Все молчали. Фельдшер приподнялся, еще качнул головой и потрогал
пальцем сначала одно, потом другое веко над открытыми голубыми остановившимися глазами.
Видя, что «Алешка Карамазов», когда заговорят «про это», быстро затыкает
уши пальцами, они становились иногда подле него нарочно толпой и, насильно отнимая руки от
ушей его, кричали ему в оба
уха скверности, а тот рвался, спускался на пол, ложился, закрывался, и все это не говоря им ни слова, не бранясь, молча перенося обиду.
— Ah, mais c’est bête enfin! [Ах, но это же глупо, наконец! (фр.)] — воскликнул тот, вскакивая с дивана и смахивая
пальцами с себя брызги чаю, — вспомнил Лютерову чернильницу! Сам же меня считает за сон и кидается стаканами в сон! Это по-женски! А ведь я так и подозревал, что ты делал только вид, что заткнул свои
уши, а ты слушал…
Круглые воротнички его белой рубашки немилосердно подпирали ему
уши и резали щеки, а накрахмаленные рукавчики закрывали всю руку вплоть до красных и кривых
пальцев, украшенных серебряными и золотыми кольцами с незабудками из бирюзы.
Лиза, его смуглая Лиза, набелена была по
уши, насурьмлена пуще самой мисс Жаксон; фальшивые локоны, гораздо светлее собственных ее волос, взбиты были, как парик Людовика XIV; рукава a l’imbecile [По-дурацки (фр.) — фасон узких рукавов с пуфами у плеча.] торчали, как фижмы у Madame de Pompadour; [Мадам де Помпадур (фр.).] талия была перетянута, как буква икс, и все бриллианты ее матери, еще не заложенные в ломбарде, сияли на ее
пальцах, шее и
ушах.
Губернатор поманил
пальцем «имеющего
уши да слышит» и пошептался с ним. Затем последний с минуту как бы колебался и вдруг исчез без остатка.
— Чтоб вы перелопались, дьявольское племя! — закричал дед, затыкая
пальцами себе
уши.
Толпа
уши развесит. От всех балаганов сбегаются люди «Юшку-комедианта» слушать. Таращим и мы на него глаза, стоя в темноте и давке, задрав головы. А он седой бородой трясет да над нами же издевается. Вдруг ткнет в толпу
пальцем да как завизжит...
Помню, когда я прибежал в кухню на шум, дед, схватившись за
ухо обожженными
пальцами, смешно прыгал и кричал...
В комнате было очень светло, в переднем углу, на столе, горели серебряные канделябры по пяти свеч, между ними стояла любимая икона деда «Не рыдай мене, мати», сверкал и таял в огнях жемчуг ризы, лучисто горели малиновые альмандины на золоте венцов. В темных стеклах окон с улицы молча прижались блинами мутные круглые рожи, прилипли расплющенные носы, всё вокруг куда-то плыло, а зеленая старуха щупала холодными
пальцами за
ухом у меня, говоря...
Под правым
ухом у него была глубокая трещина, красная, словно рот; из нее, как зубы, торчали синеватые кусочки; я прикрыл глаза со страха и сквозь ресницы видел в коленях Петра знакомый мне шорный [Шорный — связанный с изготовлением ременной упряжи, седел, уздечек и т. п. кожаных изделий.] нож, а около него скрюченные, темные
пальцы правой руки; левая была отброшена прочь и утонула в снегу.
Он обнял меня за шею горячей, влажной рукою и через плечо мое тыкал
пальцем в буквы, держа книжку под носом моим. От него жарко пахло уксусом, потом и печеным луком, я почти задыхался, а он, приходя в ярость, хрипел и кричал в
ухо мне...
Был слаб, едва ползал и очень радовался, когда видел меня, просился на руки ко мне, любил мять
уши мои маленькими мягкими
пальцами, от которых почему-то пахло фиалкой.
Так делал он, когда просыпался по воскресеньям, после обеда. Но он не вставал, всё таял. Солнце уже отошло от него, светлые полосы укоротились и лежали только на подоконниках. Весь он потемнел, уже не шевелил
пальцами, и пена на губах исчезла. За теменем и около
ушей его торчали три свечи, помахивая золотыми кисточками, освещая лохматые, досиня черные волосы, желтые зайчики дрожали на смуглых щеках, светился кончик острого носа и розовые губы.
Евгения Петровна отделила прядь наполовину седых волос Лизы и перевесила их через свою ладонь у нее перед глазами. Лиза забрала
пальцем эти волосы и небрежно откинула их за
ухо.
И, опять щелкнув
пальцами, он вытащил монеты из Тамариного
уха.
Женщина с ребяческими мыслями в голове и с пошло-старческими словами на языке; женщина, пораженная недугом институтской мечтательности и вместе с тем по
уши потонувшая в мелочах самой скаредной обыденной жизни; женщина, снедаемая неутолимою жаждой приобретения и, в то же время, считающая не иначе, как по
пальцам; женщина, у которой с первым ударом колокола к «достойной» выступают на глазах слезки и кончик носа неизменно краснеет и которая, во время проскомидии, считает вполне дозволенным думать:"А что, кабы у крестьян пустошь Клинцы перебить, да потом им же перепродать?.
Потом она стиснула руки, крепко-крепко, поднесла их к губам, ко лбу — и вдруг, раздернув
пальцы, откинула волосы от
ушей, встряхнула ими и, с какой-то решительностью кивнув сверху вниз головою, захлопнула окно.
После чаю обыкновенно начиналось чтение. Капитан по преимуществу любил книги исторического и военного содержания; впрочем, он и все прочее слушал довольно внимательно, и, когда Дианка проскулит что-нибудь во сне, или сильно начнет чесать лапой
ухо, или заколотит хвостом от удовольствия, он всегда погрозит ей
пальцем и проговорит тихим голосом: «куш!»
Вкрадчиво, осторожно, с пленительным лукавством раздаются первые звуки штраусовского вальса. Какой колдун этот Рябов. Он делает со своим оркестром такие чудеса, что невольно кажется, будто все шестнадцать музыкантов — члены его собственного тела, как, например,
пальцы, глаза или
уши.
— Слышал это я, — сказал Мартын Степаныч, проведя
пальцем у себя за
ухом, которое, кажется, еще больше оттопырилось, — но слышал также и то, что это было делом несчастного случая…
Это был, по-видимому, весьма хилый старик, с лицом совершенно дряблым; на голове у него совсем почти не оказывалось волос, а потому дома, в одиночестве, Мартын Степаныч обыкновенно носил колпак, а при посторонних и в гостях надевал парик; бакенбарды его состояли из каких-то седоватых клочков;
уши Мартын Степаныч имел большие, торчащие, и особенно правое
ухо, что было весьма натурально, ибо Мартын Степаныч всякий раз, когда начинал что-либо соображать или высказывал какую-нибудь тонкую мысль, проводил у себя
пальцем за
ухом.
— «О, всепетая мати», — высоким голосом выводил большой поп и все щупал багровым
пальцем припухшую мочку
уха, спрятанного в пышных волосах.
Мне очень не понравился этот человек, — весь в белом, он все-таки казался чумазым, на
пальцах у него росла шерсть, из больших
ушей торчали волосы.
Ему дали свечу в руку, но
пальцы не сгибались, и ее вложили между
пальцев и придерживали. Полторацкий ушел, и пять минут после его ухода фельдшер приложил
ухо к сердцу Авдеева и сказал, что он кончился.
Володин показал
пальцами, как будут мотаться вялые
уши. Грушина прикрикнула на него...
Толкались нищие, просовывая грязные ладони, сложенные лодочками,
пальцы их шевелились, как толстые черви, гнусавые голоса оглушали, влипая в
уши. Кожемякин полусонно совал им копейки и думал...
Вот, громко чавкая, сидит Дроздов за обедом, усы попадают ему в рот, он вытаскивает их оттуда
пальцами, отводит к
ушам и певуче, возвышенно говорит...