Неточные совпадения
— Ириней Лионский, Дионисий Галикарнасский, Фабр д’Оливе, Шюре, — слышал Самгин и слышал веские слова: любовь,
смерть, мистика, анархизм. Было неловко, досадно, что люди моложе его, незначительнее и какие-то богатые модницы знают то, чего он не знает, и это дает им право
относиться к нему снисходительно, как будто он — полудикарь.
К немцам
относились снисходительнее, прибавляя, однако, в виде поправки: «Что русскому здорово, то немцу
смерть».
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но
относился к ним скорее как отец
к детям, заботился о них, боялся, чтобы они не заболели, и мысль об их
смерти переживал очень мучительно.
— Удивительно-то удивительно, только это из оды на
смерть Мещерского, и
к Потемкину, следовательно, не
относится, — расхолодил меня Глумов.
— Это, кажется,
относится ближе
к твоим «Песням
смерти», чем
к моей скромной прозе.
Эта картина скоро притупила их нервы настолько, что они
отнеслись даже
к смерти благодетеля Маркушки совсем безучастно.
Когда в конце октября появилось известие о
смерти Сашки Жегулева, то и
к этому известию Елена Петровна
отнеслась с тем же спокойным недоверием и на несколько часов поколебала даже Линочку.
Факт появления бабушки, вместо ожидаемой с часу на час телеграммы об ее
смерти (а стало быть, и о наследстве), до того раздробил всю систему их намерений и принятых решений, что они с решительным недоумением и с каким-то нашедшим на всех столбняком
относились к дальнейшим подвигам бабушки на рулетке.
«Не ранее 1033 года Ярослав успел изгнать Святополка из Киева», — положительно утверждает г. Жеребцов; между тем в самом кратком учебнике русской истории вы найдете, что бегство и
смерть Святополка
относятся к 1019 году.
Сестра
относилась к слабостям этого человека с полупрезрительным снисхождением; как женщина неглупая, она понимала, что «в камень стрелять — только стрелы терять». Едва ли её сильно огорчила
смерть мужа.
Захар. Зачем он вызвал солдат? Они об этом узнали… они все знают! И это ускорило его
смерть. Я, конечно, должен был открыть завод… в противном случае, я надолго испортил бы мои отношения с ними. Теперь такое время, когда
к ним необходимо
относиться более внимательно и мягко… и кто знает, чем оно может кончиться? В такие эпохи разумный человек должен иметь друзей в массах… (Левшин идет в глубине сцены.) Это кто идет?
В губернаторском доме узнали о предстоящей
смерти губернатора не раньше и не позже, чем в других местах, и
отнеслись к ней со странным равнодушием.
Мы весело набросились на закуски.
К съедобной роскоши, лежавшей перед нами на коврах,
отнеслись безучастно только двое: Ольга и Наденька Калинина. Первая стояла в стороне и, облокотившись о задок шарабана, неподвижно и молча глядела на ягдташ, сброшенный на землю графом. В ягдташе ворочался подстреленный кулик. Ольга следила за движением несчастной птицы и словно ждала ее
смерти.
К этому телу плоти, в сущности,
относятся и воздыхания Платона, и вопль великого апостола: «бедный я человек, кто избавит меня от этого тела
смерти» [Слова ап. Павла — Рим.
Мы достаточно видели, что
к добродетельному хотению резко отрицательно
относится и художник Толстой. Добродетельное хотение — это
смерть для души. Выбившись из-под власти добродетельного хотения, Оленин пишет: «Я был мертв, а теперь только я живу!» И Кити в волнении восклицает: «Ах, как глупо, как гадко!.. Нет, теперь уже я не поддамся на это! Быть дурною, но по крайней мере не лживою, не обманщицей! Пускай они живут, как хотят, и я, как хочу. Я не могу быть другою!» И так все.
К смерти, как и ко всему на свете, можно
относиться различно: так создан свет, что где хоть два есть человека, есть и два взгляда на предмет.
Нравственный парадокс жизни и
смерти выразим в этическом императиве:
относись к живым, как
к умирающим,
к умершим
относись, как
к живым, т. е. помни всегда о
смерти как о тайне жизни и в жизни и в
смерти утверждай всегда вечную жизнь.
Из страха
смерти человек перестает реально воспринимать жизнь и реально
к ней
относиться.
Христианским было бы отношение
к каждому человеку, если бы
относились к нему, как
к умирающему, если бы мы определяли отношение свое
к нему перед лицом
смерти, и его и нашей.
Жизнь вдруг стала для него страшна. Зашевелились в ней тяжелые, жуткие вопросы… В последнее время он с каждым годом
относился к ней все легче. Обходил ее противоречия, закрывал глаза на глубины. Еще немного — и жизнь стала бы простою и ровною, как летняя накатанная дорога. И вот вдруг эта
смерть Варвары Васильевны… Вместе с ее тенью перед ним встали полузабытые тени прошлого. Встали близкие, молодые лица. Гордые и суровые, все они погибли так или иначе — не отступили перед жизнью, не примирились с нею.
Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку, отца и весь дом, все спокойно
отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня...
Но тот же П.И.Вейнберг сообщал мне по
смерти Лескова, что, когда они с ним живали на море (кажется, в Меррекюле) и гуляли вдвоем по берегу, Лесков всегда с интересом справлялся обо мне и
относился ко мне как
к романисту с явным сочувствием, любил разбирать мои вещи детально и всегда с большими похвалами.
Ко мне и впоследствии он
относился формально, и в деловых переговорах, и на письмах, вежливо, не ворчливо, отделываясь короткими казенными фразами. Столкновений у меня с ним по журналу не было никаких. И только раз он, уже по
смерти Некрасова, отказался принять у меня большой роман. Это был"Китай-город", попавший
к Стасюлевичу. Я бывал на протяжении нескольких лет раза два-три и у него на квартире, но уже гораздо позднее, когда он уже начинал хронически хворать.
Как я сейчас сказал, в это время меня не было в России. И в Париже (откуда я уехал после
смерти Герцена в январе 1870 года) я не мог еще видеть Лаврова. Дальнейшее наше знакомство
относится к тем годам Третьей республики, когда Лавров уже занял в Париже как вожак одной из революционных групп видное место после того, как он издавал журналы и сделал всем характером своей пропаганды окончательно невозможным возвращение на родину.
Пришел очередной номер журнала «Русская речь», — папа выписывал этот журнал. На первых страницах, в траурных черных рамках, было напечатано длинное стихотворение А. А. Навроцкого, редактора журнала, на
смерть Александра II. Оно произвело на меня очень сильное впечатление, и мне стыдно стало, что я так легко
относился к тому, что случилось. Я много и часто перечитывал это стихотворение, многие отрывки до сих пор помню наизусть. Начиналось так...
Давно ли умер И. А. Гончаров? Настолько давно, что в нашей печати могло бы появиться немало воспоминаний о нем. Их что-то не видно. Не потому ли, что покойный незадолго до
смерти так тревожно
отнесся к возможности злоупотребить его памятью печатанием его писем? Этот запрет тяготеет над всеми, у кого в руках есть такие письменные документы. Недавно сделано было даже заявление одним писателем: как разрешить этот вопрос совести и следует ли буквально исполнять запрет покойного романиста?
— Они совсем не загадочные, мой друг, — ответил доктор, — когда я узнал из истории литературы, что гений Шекспира был оценен его соотечественниками лишь два века спустя после его
смерти, когда я читал о страданиях и лишениях великих людей: Гомера, Данте, Торквато-Тассо, Велисария, Овидия, умершего в изгнании, Мильтиада, окончившего свои дни в темнице, и всех других, которых я не перечисляю — я сам тоже подумал, что слава — это дым, и был готов
относиться к ней с таким же, как ты, презрением…
По-видимому, первое было для нее более тяжелым ударом, чем
смерть Оленина, а тем более Осипа Федоровича Гречихина,
к которому Зинаида Владимировна всегда
относилась с пренебрежением, удивляясь, что нашла такого сестра в этом «чинуше», не произвела, как мы уже знаем, на нее особого впечатления.