Неточные совпадения
Блестящие нежностью и весельем глаза Сережи потухли и опустились под взглядом
отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым
отец всегда
относился к нему и
к которому Сережа научился уже подделываться.
Отец всегда говорил с ним — так чувствовал Сережа — как будто он обращался
к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с
отцом старался притвориться этим самым книжным мальчиком.
Вспомнилось, как назойливо возился с ним, как его отягощала любовь
отца, как равнодушно и
отец и мать
относились к Дмитрию. Он даже вообразил мягкую, не тяжелую руку
отца на голове своей, на шее и встряхнул головой. Вспомнилось, как
отец и брат плакали в саду якобы о «Русских женщинах» Некрасова. Возникали в памяти бессмысленные, серые, как пепел, холодные слова...
Он был крайне смущен внезапно вспыхнувшей обидой на
отца, брата и чувствовал, что обида распространяется и на Айно. Он пытался посмотреть на себя, обидевшегося, как на человека незнакомого и стесняющего, пытался
отнестись к обиде иронически.
Один только
отец Аввакум, наш добрый и почтенный архимандрит,
относился ко всем этим ожиданиям, как почти и ко всему, невозмутимо-покойно и даже скептически. Как он сам лично не имел врагов, всеми любимый и сам всех любивший, то и не предполагал их нигде и ни в ком: ни на море, ни на суше, ни в людях, ни в кораблях. У него была вражда только
к одной большой пушке, как совершенно ненужному в его глазах предмету, которая стояла в его каюте и отнимала у него много простора и свету.
— Папа, пожалей меня, — говорила девушка, ласкаясь
к отцу. — Находиться в положении вещи, которую всякий имеет право приходить осматривать и приторговывать… нет, папа, это поднимает такое нехорошее чувство в душе! Делается как-то обидно и вместе с тем гадко… Взять хоть сегодняшний визит Привалова: если бы я не должна была являться перед ним в качестве товара, которому только из вежливости не смотрят в зубы, я
отнеслась бы
к нему гораздо лучше, чем теперь.
Именно, он забывает то, что
отец вырос и состарился в известных взглядах,
отнестись к которым критически он решительно не в состоянии.
Как
отец, я не могу
отнестись беспристрастно, как желал бы
к ней
отнестись, и, может быть, преувеличиваю ее недостатки.
К отцу она
относилась как
к патриарху, «барышням» была бесконечно предана.
Замечательно, что среди общих симпатий, которые стяжал
к себе Половников, один
отец относился к нему не только равнодушно, но почти гадливо. Случайно встречаясь с ним, Федос обыкновенно подходил
к нему «
к ручке», но
отец проворно прятал руки за спину и холодно произносил: «Ну, будь здоров! проходи, проходи!» Заочно он называл его не иначе как «кобылятником», уверял, что он поганый, потому что сырое кобылье мясо жрет, и нетерпеливо спрашивал матушку...
Отец относился к ней с огромной любовью и уважением.
Наоборот, я любил их, считал хорошими людьми, но
относился к ним скорее как
отец к детям, заботился о них, боялся, чтобы они не заболели, и мысль об их смерти переживал очень мучительно.
И это особенно
относится к теологической мысли о Боге-Отце, о Боге как Творце мира.
По рассказам
отца, он всегда с отвращением
относился к крепостному праву и стыдился его.
Отец относился к нему с уважением и доверием.
Единственное спасение в этих случаях — предложить на разрешение
отца — протоиерея какой-нибудь «недоуменный вопрос», небольшое, приличное религиозное сомнение.
Отец протоиерей начитан и любит разрешать внеочередные вопросы. Говорит он умно, гладко, красиво пользуется текстами.
К ученику, доставившему ему случай для такой беседы,
относится с благорасположением и ставит хорошую отметку в четверти…
Братья нисколько не сомневались, что
отец не будет шутить и сдержит свое слово. Не такой человек, чтобы болтать напрасно. Впрочем, Галактион ничем не обнаруживал своего волнения и
относился к своей судьбе, как
к делу самому обыкновенному.
Теперь роли переменились. Женившись, Галактион сделался совершенно другим человеком. Свою покорность
отцу он теперь выкупал вызывающею самостоятельностью, и старик покорился, хотя и не вдруг. Это была серьезная борьба. Михей Зотыч сердился больше всего на то, что Галактион начал
относиться к нему свысока, как
к младенцу, — выслушает из вежливости, а потом все сделает по-своему.
Эта встреча произвела на Петра Елисеича неприятное впечатление, хотя он и не видался с Мосеем несколько лет. По своей медвежьей фигуре Мосей напоминал
отца, и старая Василиса Корниловна поэтому питала
к Мосею особенную привязанность, хотя он и жил в отделе. Особенностью Мосея, кроме слащавого раскольничьего говора, было то, что он никогда не смотрел прямо в глаза, а куда-нибудь в угол. По тому, как
отнеслись к Мосею набравшиеся в избу соседи, Петр Елисеич видел, что он на Самосадке играет какую-то роль.
Переезд в господский дом являлся для Нюрочки чем-то особенным, а не просто переменой одной квартиры на другую. Она предчувствовала, что случится с ней что-то необыкновенное именно в этом старом господском доме, и волновалась смутным предчувствием этого таинственного будущего. И
отец относился к ней теперь иначе. Он уже говорил с ней как с большой и в трудных случаях даже советовался, как поступить лучше.
— Оцэнь созалею, оцэнь созалею,
отец дьякон, цто вы оставляете уцилиссе, —
отнесся он
к Александровскому. — Хуць минэ некогда било смотреть самому, ну, нас поцтенный хозяин рекомэндует вас с самой лестной стороны.
— В гору пошел наш отец-дьякон, — заметил,
относясь к Сафьяносу, Саренко.
Только обязательная служба до известной степени выводила его из счастливого безмятежия.
К ней он продолжал
относиться с величайшим нетерпением и, отбывая повинность, выражался, что и он каждый день приносит свою долю вреда. Думаю, впрочем, что и это он говорил, не анализируя своих слов. Фраза эта, очевидно, была, так сказать, семейным преданием и запала в его душу с детства в родном доме, где все, начиная с
отца и кончая деревенскими кузенами, кичились какою-то воображаемою независимостью.
— Я знаю, что я прекрасно говорил, — произнес
отец Василий с некоторою ядовитостью (выпивши, он всегда становился желчным и начинал ко всему
относиться скептически), — но это происходило в силу того закона, что мой разум и воображение приучены
к этому представлению более, чем
к какому-либо другому.
Князь покраснел и промолчал. Он вспомнил, что в Притыкине действительно что-то было, но никак не мог представить себе, чтоб из этого мог выйти околоточный надзиратель. Княжна, случайно присутствовавшая при этой сцене, тоже покраснела ("однако ж maman была еще в это время жива!" — мелькнуло у нее в голове) и после того дня два дулась на
отца. Но потом не только простила, но даже стала
относиться к нему нежнее ("вот у меня папа-то какой!").
Но
к воспоминаниям об
отце он
относился как-то загадочно, как будто говорил: а кто же ему велел зевать!
До какой степени мало известно всё то, что
относится к вопросу непротивления, видно из того, что Гаррисон-сын, написавший превосходную, в 4-х больших томах, биографию своего
отца, этот Гаррисон-сын на вопрос мой о том, существует ли теперь общество непротивления и есть ли последователи его, отвечал мне, что, сколько ему известно, общество это распалось и последователей этого учения не существует, тогда как в то время, когда он писал мне, жил в Массачусете, в Hopedale, Адин Баллу, участвовавший в трудах
отца Гаррисона и посвятивший 50 лет жизни на проповедь устно и печатно учения непротивления.
В самом деле, ведь стоит только вдуматься в положение каждого взрослого, не только образованного, но самого простого человека нашего времени, набравшегося носящихся в воздухе понятий о геологии, физике, химии, космографии, истории, когда он в первый раз сознательно
отнесется к тем, в детстве внушенным ему и поддерживаемым церквами, верованиям о том, что бог сотворил мир в шесть дней; свет прежде солнца, что Ной засунул всех зверей в свой ковчег и т. п.; что Иисус есть тоже бог-сын, который творил всё до времени; что этот бог сошел на землю за грех Адама; что он воскрес, вознесся и сидит одесную
отца и придет на облаках судить мир и т. п.
Гордей Евстратыч делал вид, что ничего не замечает, и
относился к сыну с небывалой нежностью, и только одна Ариша понимала истинную цену этой отцовской нежности:
отец хотел погубить сына, чтобы этим путем добиться своего.
Он уже не спал по целым ночам и все думал о том, как он после свадьбы встретится в Москве с госпожой, которую в своих письмах
к друзьям называл «особой», и как его
отец и брат, люди тяжелые,
отнесутся к его женитьбе и
к Юлии.
…Вновь жизнь его потекла медленно и однообразно. Сохранив по отношению
к сыну тон добродушно-насмешливый и поощрительный,
отец в общем стал
относиться к нему строже, ставя ему на вид каждую мелочь и все чаще напоминая, что он воспитывал его свободно, ни в чем не стеснял, никогда не бил.
— Так я буду иметь неудовольствие донести на вас! — сказал он, расшаркиваясь перед
отцом Иоанном. — А вас похвалю, похвалю, — поп настоящий! —
отнесся он
к дьякону и ушел.
— Тяжело, — повторила Мерова, — не правда ли, папа? —
отнеслась она
к отцу.
Мой
отец, человек самой строгой жизни, не бравший капли вина в рот,
относился к Николаю Матвеичу с известным уважением, и я раз слышал, как он сказал...
Память уверенно отвечала, что он никогда не чувствовал в своём
отце близкого, любимого человека, а только строгого хозяина, который гораздо более внимательно
относился к Алексею, чем
к нему.
На другой или третий день
отец повез нас на Миллионную в дом министра Новосильцова, где кроме его жены мы были представлены и старухе матери с весьма серьезным лицом, украшенным огромною на щеке бородавкою. В глаза бросалось уважение, с которым высокопоставленные гости
относились к этой старухе, говорившей всем генералам! «Ты, батюшка»…
Грядущее
отнесется к былому, как совершеннолетний сын
к отцу; для того, чтоб родиться, для того, чтоб сделаться человеком, ему нужен воспитатель, ему нужен
отец; но, ставши человеком, связь с
отцом меняется — делается выше, полнее любовью, свободнее.
И, вспомнив, как
к нему
относились ее покойный
отец и все товарищи-врачи, она поняла, что все они видели в нем будущую знаменитость.
От них, любезный, только и услышишь: «Ах ты мой сердешненькой, ах ты мой милесинькой!..»
Отцы наши, бывало, проматывались на цыганок; но те, по крайней мере, женщины страстные; а ведь наша баба — колода неотесанная:
к ней с какой хочешь
относись страстью, она преспокойно в это время будет ковырять в стене мох и думать: подаришь ли ты ей новый плат…
Но родители мои,
к которым я вернулся, чтобы проститься,
отнеслись к этому холоднее и с предосторожностями, которые мне казались даже обидными. Они меня всё предостерегали.
Отец говорил...
Между
отцом и сыном происходит драматическое объяснение. Сын — человек нового поколения, он беззаботно
относится к строгой вере предков, не исполняет священных обрядов старины, в его черствой, коммерческой душе нет уже места для нежных и благодарных сыновних чувств. Он с утра и до вечера трудится, промышляя кусок хлеба для себя и для семьи, и не может делиться с лишним человеком. Нет! Пускай
отец возвращается назад, в свой родной город: здесь для него не найдется угла!..
Солнечное явление Пушкина, радость и обетование русской культуры, ее духовный центр в первую половину XIX века мы ощущаем уже как принадлежащее
к иной исторической, а быть может, и космической эпохе, он
относится даже не
к отцам, но
к дедам нашим.
Блестящие нежностью и веселием глаза Сережи потухли и опустились под взглядом
отца. Это был тот самый, давно знакомый тон, с которым
отец всегда
относился к нему и
к которому Сережа научился уже подделываться.
Отец всегда говорил с ним, — так чувствовал Сережа, — как будто он обращался
к какому-то воображаемому им мальчику, одному из таких, какие бывают в книжках, но совсем не похожему на Сережу. И Сережа всегда с
отцом старался притворяться этим самым книжным мальчиком.
— Не буду бранить…Я побранил его, потому что погорячился. Я на первых порах думал, что он тебя обидел. Беру свои нехорошие слова назад. Но он так хладнокровно
относится к твоему горю, как не подобает
относиться порядочному
отцу.
— Не шучу я,
отец! Я удивляюсь даже, как это ты, при всем своем самолюбии, можешь
относиться так хладнокровно
к этой обиде! Коли хочешь, ступай в город! Я сама пойду в суд и потребую, чтобы ее наказали!
Легкомысленность, составляющая недостаток человека, пока он вредит ею только самому себе, становится тяжким преступлением, когда за нее страждут другие. Таково было мнение моего умного и честного
отца, таковы же были и мои убеждения, и потому мы
к этому
отнеслись иначе, чем многие.
Считая первое знаком недостойной трусости,
отец решился на второе; но это требовало больших денег, которых у моего
отца не было и которых он ни у кого не мог занять в стране, где
к нам
относились враждебно.
С другой стороны, матушка, презирая ничтожный польский характер, отразившийся между прочим в поступках старого Пенькновского, всегда считала обязанностью
относиться к полякам с бесконечною снисходительностию, «как
к жалкому народу, потерявшему национальную самостоятельность», что, по ее мнению, влекло за собою и потерю лучших духовных доблестей; но чуть только Альтанский, питавший те же самые чувства, но скрывавший их, дал волю своему великодушию и с состраданием пожал руку молодому Пенькновскому, который кичился позором своего
отца, — матери это стало противно, и она не могла скрывать своего презрения
к молодому Кошуту.
Но совершенство
Отца Небесного, но Царство Божье ни
к чему не
относится и неприменимо, как правило.
Смерть Юлико никого не удивила. Когда, закрыв его мертвую головку белой буркой, я сбежала вниз и разбудила бабушку,
отца и весь дом, все спокойно
отнеслись к событию. Бабушка начала было причитать по грузинскому обычаю, но
отец мой строго взглянул на нее, и она разом стихла. Потом она сердито накинулась на меня...
Я долго не могла забыть стройную фигуру разбойника-горца, стоящую на подоконнике, его дикий взгляд и короткую, полную злобной ненависти фразу: «Еще свидимся — тогда попомните душмана Абрека!»
К кому
относилась эта угроза — ко мне ли, за то, что я выдала его, или
к моему
отцу, оскорбившему вольного сына гор ударом нагайки, — я не знаю. Но его взгляд скользнул по нас обоих, и невольно опустились мои глаза, встретив его сверкающие бешеным огнем зрачки, а сердце мое болезненно сжалось предчувствием и страхом.