Неточные совпадения
Испуганный тем отчаянным выражением, с которым были сказаны эти слова, он вскочил и хотел бежать за нею, но, опомнившись, опять
сел и, крепко сжав зубы, нахмурился. Эта неприличная, как он находил, угроза чего-то раздражила его. «Я пробовал всё, — подумал он, —
остается одно — не обращать внимания», и он стал собираться ехать
в город и опять к матери, от которой надо было получить подпись на доверенности.
«Как же я
останусь один без нее?» с ужасом подумал он и взял мелок. — Постойте, — сказал он,
садясь к столу. — Я давно хотел спросить у вас одну вещь. Он глядел ей прямо
в ласковые, хотя и испуганные глаза.
— Однако надо написать Алексею, — и Бетси
села за стол, написала несколько строк, вложила
в конверт. — Я пишу, чтоб он приехал обедать. У меня одна дама к обеду
остается без мужчины. Посмотрите, убедительно ли? Виновата, я на минутку вас оставлю. Вы, пожалуйста, запечатайте и отошлите, — сказала она от двери, — а мне надо сделать распоряжения.
Левин положил брата на спину,
сел подле него и не дыша глядел на его лицо. Умирающий лежал, закрыв глаза, но на лбу его изредка шевелились мускулы, как у человека, который глубоко и напряженно думает. Левин невольно думал вместе с ним о том, что такое совершается теперь
в нем, но, несмотря на все усилия мысли, чтоб итти с ним вместе, он видел по выражению этого спокойного строгого лица и игре мускула над бровью, что для умирающего уясняется и уясняется то, что всё так же темно
остается для Левина.
Он не верил ни
в чох, ни
в смерть, но был очень озабочен вопросом улучшения быта духовенства и сокращения приходов, причем особенно хлопотал, чтобы церковь
осталась в его
селе.
У тоненького
в три года не
остается ни одной души, не заложенной
в ломбард; у толстого спокойно, глядь — и явился где-нибудь
в конце города дом, купленный на имя жены, потом
в другом конце другой дом, потом близ города деревенька, потом и
село со всеми угодьями.
По причине толщины, он уже не мог ни
в каком случае потонуть и как бы ни кувыркался, желая нырнуть, вода бы его все выносила наверх; и если бы
село к нему на спину еще двое человек, он бы, как упрямый пузырь,
остался с ними на верхушке воды, слегка только под ними покряхтывал да пускал носом и ртом пузыри.
Мавра ушла, а Плюшкин,
севши в кресла и взявши
в руку перо, долго еще ворочал на все стороны четвертку, придумывая: нельзя ли отделить от нее еще осьмушку, но наконец убедился, что никак нельзя; всунул перо
в чернильницу с какою-то заплесневшею жидкостью и множеством мух на дне и стал писать, выставляя буквы, похожие на музыкальные ноты, придерживая поминутно прыть руки, которая расскакивалась по всей бумаге, лепя скупо строка на строку и не без сожаления подумывая о том, что все еще
останется много чистого пробела.
Когда же Базаров, после неоднократных обещаний вернуться никак не позже месяца, вырвался наконец из удерживавших его объятий и
сел в тарантас; когда лошади тронулись, и колокольчик зазвенел, и колеса завертелись, — и вот уже глядеть вслед было незачем, и пыль улеглась, и Тимофеич, весь сгорбленный и шатаясь на ходу, поплелся назад
в свою каморку; когда старички
остались одни
в своем, тоже как будто внезапно съежившемся и подряхлевшем доме, — Василий Иванович, еще за несколько мгновений молодцевато махавший платком на крыльце, опустился на стул и уронил голову на грудь.
«Энергия необходима, — говаривал он тогда, — l’energie est la première qualite d’un homme d’ètat»; [Энергия — первейшее качество государственного человека (фр.).] а со всем тем он обыкновенно
оставался в дураках и всякий несколько опытный чиновник
садился на него верхом.
Клим пошел к Лидии. Там девицы сидели, как
в детстве, на диване; он сильно выцвел, его пружины старчески поскрипывали, но он
остался таким же широким и мягким, как был. Маленькая Сомова забралась на диван с ногами; когда подошел Клим, она освободила ему место рядом с собою, но Клим
сел на стул.
Но он устал стоять,
сел в кресло, и эта свободная всеразрешающая мысль — не явилась, а раздражение
осталось во всей силе и вынудило его поехать к Варваре.
В ее вопросе Климу послышалась насмешка, ему захотелось спорить с нею, даже сказать что-то дерзкое, и он очень не хотел
остаться наедине с самим собою. Но она открыла дверь и ушла, пожелав ему спокойной ночи. Он тоже пошел к себе,
сел у окна на улицу, потом открыл окно; напротив дома стоял какой-то человек, безуспешно пытаясь закурить папиросу, ветер гасил спички. Четко звучали чьи-то шаги. Это — Иноков.
Обломов как
сел, так и
остался в кресле.
Обломов, облокотясь на него, нехотя, как очень утомленный человек, привстал с постели и, нехотя же перейдя на большое кресло, опустился
в него и
остался неподвижен, как
сел.
Он
в эту минуту уехал бы даже за границу, если б ему
оставалось только
сесть и поехать.
Может, я очень худо сделал, что
сел писать: внутри безмерно больше
остается, чем то, что выходит
в словах. Ваша мысль, хотя бы и дурная, пока при вас, — всегда глубже, а на словах — смешнее и бесчестнее. Версилов мне сказал, что совсем обратное тому бывает только у скверных людей. Те только лгут, им легко; а я стараюсь писать всю правду: это ужасно трудно!
До отхода пассажирского поезда, с которым ехал Нехлюдов,
оставалось два часа. Нехлюдов сначала думал
в этот промежуток съездить еще к сестре, но теперь, после впечатлений этого утра, почувствовал себя до такой степени взволнованным и разбитым, что,
сев на диванчик первого класса, совершенно неожиданно почувствовал такую сонливость, что повернулся на бок, положил под щеку ладонь и тотчас же заснул.
Кроме того, было прочтено дьячком несколько стихов из Деяний Апостолов таким странным, напряженным голосом, что ничего нельзя было понять, и священником очень внятно было прочтено место из Евангелия Марка,
в котором сказано было, как Христос, воскресши, прежде чем улететь на небо и
сесть по правую руку своего отца, явился сначала Марии Магдалине, из которой он изгнал семь бесов, и потом одиннадцати ученикам, и как велел им проповедывать Евангелие всей твари, причем объявил, что тот, кто не поверит, погибнет, кто же поверит и будет креститься, будет спасен и, кроме того, будет изгонять бесов, будет излечивать людей от болезни наложением на них рук, будет говорить новыми языками, будет брать змей и, если выпьет яд, то не умрет, а
останется здоровым.
—
Садитесь, Алексей Федорович, — проговорила Катерина Ивановна, сама
оставаясь стоя. Она изменилась мало за это время, но темные глаза ее сверкали зловещим огнем. Алеша помнил потом, что она показалась ему чрезвычайно хороша собой
в ту минуту.
Митя вздрогнул, вскочил было, но
сел опять. Затем тотчас же стал говорить громко, быстро, нервно, с жестами и
в решительном исступлении. Видно было, что человек дошел до черты, погиб и ищет последнего выхода, а не удастся, то хоть сейчас и
в воду. Все это
в один миг, вероятно, понял старик Самсонов, хотя лицо его
оставалось неизменным и холодным как у истукана.
А затем как бы закоченел на месте, стиснув зубы и сжав крестом на груди руки. Катерина Ивановна
осталась в зале и
села на указанный ей стул. Она была бледна и сидела потупившись. Рассказывали бывшие близ нее, что она долго вся дрожала как
в лихорадке. К допросу явилась Грушенька.
— Позвольте мне
остаться в пальто, — проговорил Иван Федорович, вступая
в залу. — Я и не
сяду. Я более одной минуты не
останусь.
Пропустив нас, женщина тоже вошла
в юрту,
села на корточки у огня и закурила трубку, а дети
остались на улице и принялись укладывать рыбу
в амбар.
За этот день мы так устали, как не уставали за все время путешествия. Люди растянулись и шли вразброд. До железной дороги
оставалось 2 км, но это небольшое расстояние далось нам хуже 20
в начале путешествия. Собрав последние остатки сил, мы потащились к станции, но, не дойдя до нее каких-нибудь 200–300 шагов,
сели отдыхать на шпалы. Проходившие мимо рабочие удивились тому, что мы отдыхаем так близко от станции. Один мастеровой даже пошутил.
Через два дня учитель пришел на урок. Подали самовар, — это всегда приходилось во время урока. Марья Алексевна вышла
в комнату, где учитель занимался с Федею; прежде звала Федю Матрена: учитель хотел
остаться на своем месте, потому что ведь он не пьет чаю, и просмотрит
в это время федину тетрадь, но Марья Алексевна просила его пожаловать посидеть с ними, ей нужно поговорить с ним. Он пошел,
сел за чайный стол.
Через год после того, как пропал Рахметов, один из знакомых Кирсанова встретил
в вагоне, по дороге из Вены
в Мюнхен, молодого человека, русского, который говорил, что объехал славянские земли, везде сближался со всеми классами,
в каждой земле
оставался постольку, чтобы достаточно узнать понятия, нравы, образ жизни, бытовые учреждения, степень благосостояния всех главных составных частей населения, жил для этого и
в городах и
в селах, ходил пешком из деревни
в деревню, потом точно так же познакомился с румынами и венграми, объехал и обошел северную Германию, оттуда пробрался опять к югу,
в немецкие провинции Австрии, теперь едет
в Баварию, оттуда
в Швейцарию, через Вюртемберг и Баден во Францию, которую объедет и обойдет точно так же, оттуда за тем же проедет
в Англию и на это употребит еще год; если
останется из этого года время, он посмотрит и на испанцев, и на итальянцев, если же не
останется времени — так и быть, потому что это не так «нужно», а те земли осмотреть «нужно» — зачем же? — «для соображений»; а что через год во всяком случае ему «нужно» быть уже
в Северо — Американских штатах, изучить которые более «нужно» ему, чем какую-нибудь другую землю, и там он
останется долго, может быть, более года, а может быть, и навсегда, если он там найдет себе дело, но вероятнее, что года через три он возвратится
в Россию, потому что, кажется,
в России, не теперь, а тогда, года через три — четыре, «нужно» будет ему быть.
— Нет. Именно я потому и выбран, что всякий другой на моем месте отдал бы. Она не может
остаться в ваших руках, потому что, по чрезвычайной важности ее содержания, характер которого мы определили, она не должна
остаться ни
в чьих руках. А вы захотели бы сохранить ее, если б я отдал ее. Потому, чтобы не быть принуждену отнимать ее у вас силою, я вам не отдам ее, а только покажу. Но я покажу ее только тогда, когда вы
сядете, сложите на колена ваши руки и дадите слово не поднимать их.
С той минуты, как исчез подъезд Стаффорд Гауза с фактотумами, лакеями и швейцаром сутерландского дюка и толпа приняла Гарибальди своим ура — на душе стало легко, все настроилось на свободный человеческий диапазон и так
осталось до той минуты, когда Гарибальди, снова теснимый, сжимаемый народом, целуемый
в плечо и
в полы,
сел в карету и уехал
в Лондон.
Одна мощная мысль Запада, к которой примыкает вся длинная история его,
в состоянии оплодотворить зародыши, дремлющие
в патриархальном быту славянском. Артель и сельская община, раздел прибытка и раздел полей, мирская сходка и соединение
сел в волости, управляющиеся сами собой, — все это краеугольные камни, на которых созиждется храмина нашего будущего свободно-общинного быта. Но эти краеугольные камни — все же камни… и без западной мысли наш будущий собор
остался бы при одном фундаменте.
На Сухаревке жулью
в одиночку делать нечего. А сколько сортов всякого жулья! Взять хоть «играющих»: во всяком удобном уголку
садятся прямо на мостовую трое-четверо и открывают игру
в три карты — две черные, одна красная. Надо угадать красную. Или игра
в ремешок: свертывается кольцом ремешок, и надо гвоздем попасть так, чтобы гвоздь
остался в ремешке. Но никогда никто не угадает красной, и никогда гвоздь не
остается в ремне. Ловкость рук поразительная.
Садясь в лодку, Полуянов оглянулся на берег, где
оставалась и зеленая трава и вольная волюшка. Он тряхнул головой, перекрестился и больше ни на что не обращал внимания.
Вахрушка пробежал
село из конца
в конец раз десять. Ноги уже плохо его слушались, но жажда
оставалась. Ведь другого раза не будет, и Вахрушка пробивался к кабацкой стойке с отчаянною энергией умирающего от жажды. Закончилась эта проба тем, что старик, наконец, свалился мертвецки пьяным у прохоровского кабака.
Фирс(подходит к двери, трогает за ручку). Заперто. Уехали… (
Садится на диван.) Про меня забыли… Ничего… я тут посижу… А Леонид Андреич, небось, шубы не надел,
в пальто поехал… (Озабоченно вздыхает.) Я-то не поглядел… Молодо-зелено! (Бормочет что-то, чего понять нельзя.) Жизнь-то прошла, словно и не жил… (Ложится.) Я полежу… Силушки-то у тебя нету, ничего не
осталось, ничего… Эх ты… недотепа!.. (Лежит неподвижно.)
Когда я
остался с нею
в ее комнате, она
села на диван, поджав под себя ноги, и сказала, хлопнув ладонью рядом с собою...
Из тех, которые
сели на участок
в 1881 г., не
осталось ни одного; с 1882 г. сидят только 6, с 1883 г. — 4, с 1884 г. — 13, с 1885 г.
Земля здесь не служит приманкой и не располагает к оседлой жизни. Из тех хозяев, которые
сели на участки
в первые четыре года после основания селения, не
осталось ни одного; с 1876 г. сидят 9, с 1877 г. — 7, с 1878 г. — 2, с 1879 г. — 4, а все остальные — новички.
По утрам и вечерам летают они
в поля на хлебные скирды и копны; особенно любят гречу, называемую
в Оренбургской губернии дикушей, и упорно продолжают посещать десятины, где она была посеяна, хотя греча давно обмолочена и
остались только кучи соломы.
В конце сентября деревья начинают сильно облетать, и тетерева уже
садятся на них по утрам и вечерам. Начинается осенняя охота.
Станица сивок никогда не
садится прямо на землю: кружась беспрестанно, то свиваясь
в густое облако, то развиваясь широкою пеленою, начинает она делать свои круги все ниже и ниже и, опустясь уже близко к земле, вдруг с шумом покрывает целую десятину; ни одной секунды не
оставаясь в покое, озимые куры проворно разбегаются во все стороны.
Когда вся птица
садится на гнезда, они не пропадают, а только уменьшаются
в числе, так что
в продолжение всего лета их изредка встречаешь, из чего должно заключить что-нибудь одно: или самцы не сидят на гнездах и не разделяют с самкою попечения о детях, или чернышей всегда много
остается холостых.
Тот продолжал моргать глазами и утираться. Лиза пришла
в гостиную и
села в угол; Лаврецкий посмотрел на нее, она на него посмотрела — и обоим стало почти жутко. Он прочел недоумение и какой-то тайный упрек на ее лице. Поговорить с нею, как бы ему хотелось, он не мог;
оставаться в одной комнате с нею, гостем
в числе других гостей, — было тяжело: он решился уйти. Прощаясь с нею, он успел повторить, что придет завтра, и прибавил, что надеется на ее дружбу.
В комнате
остались Паншин и Лиза: она достала и раскрыла сонату; оба молча
сели за фортепьяно.
Но Голиковский и не думал делать признания, даже когда они
остались в гостиной вдвоем. Он чувствовал, что девушка угадала его тайну, и как-то весь съежился. Неестественное возбуждение Нюрочки ему тоже не нравилось: он желал видеть ее всегда такою, какою она была раньше. Нюрочка могла только удивляться, что он при отъезде простился с ней так сухо. Ей вдруг сделалось безотчетно скучно. Впрочем, она вышла на подъезд, когда Голиковский
садился в экипаж.
«Воскипит земля кровию и смесятся реки с кровию; шесть поль
останется, а седьмое будут сеять; не воспоет ратай
в поле и из седьми
сел людие соберутся во едино
село, из седьми деревень во едину деревню, из седьми городов во един город».
В Могилеве, на станции, встречаю фельдъегеря, разумеется, тотчас спрашиваю его: не знает ли он чего-нибудь о Пушкине. Он ничего не мог сообщить мне об нем, а рассказал только, что за несколько дней до его выезда сгорел
в Царском
Селе Лицей,
остались одни стены и воспитанников поместили во флигеле. [Пожар
в здании Лицея был 12 мая.] Все это вместе заставило меня нетерпеливо желать скорей добраться до столицы.
Вся наша петербургская семья отправляется 1 июня
в Царское
Село; покамест на Мойке
остается Михаил с женой, Бароццова (она здорова и весела), Варя и Лиза. Этот отряд будет наезжать
в Ц. С. до отправления
в Щиглицы…
Когда же мой отец спросил, отчего
в праздник они на барщине (это был первый Спас, то есть первое августа), ему отвечали, что так приказал староста Мироныч; что
в этот праздник точно прежде не работали, но вот уже года четыре как начали работать; что все мужики постарше и бабы-ребятницы уехали ночевать
в село, но после обедни все приедут, и что
в поле
остался только народ молодой, всего серпов с сотню, под присмотром десятника.
—
В самом деле, поскорее приезжайте; ей очень недолго
осталось жить, — проговорила она мрачным голосом и стоя со сложенными на груди руками, пока Вихров
садился в экипаж.
Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были
в одну из редакций. Герой мой
остался таким образом совершенно без занятий и
в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел
в село к священнику, помочь тому
в работе.
Я, разумеется, об леденцах забыл, так они и
остались у меня
в кармане до вчерашнего дня, когда я
сел на них,
садясь на твой диван.