Неточные совпадения
Тут только понял Грустилов, в чем дело, но так как душа его закоснела в идолопоклонстве, то слово
истины, конечно, не могло сразу проникнуть в нее. Он даже заподозрил в первую минуту, что под маской скрывается юродивая Аксиньюшка, та самая, которая, еще при Фердыщенке, предсказала большой глуповский пожар и которая во время отпадения глуповцев в идолопоклонстве одна
осталась верною истинному богу.
Его новые правда и жизнь не тянули к себе ее здоровую и сильную натуру, а послужили только к тому, что она разобрала их по клочкам и
осталась вернее своей
истине.
Райский вышел от нее, и все вылетело у него из головы:
осталась — одна «сплетня»! Он чувствовал в рассказе пьяной бабы — в этой сплетне —
истину…
— Не знаю; не берусь решать, верны ли эти два стиха иль нет. Должно быть,
истина, как и всегда, где-нибудь лежит посредине: то есть в одном случае святая
истина, а в другом — ложь. Я только знаю наверно одно: что еще надолго эта мысль
останется одним из самых главных спорных пунктов между людьми. Во всяком случае, я замечаю, что вам теперь танцевать хочется. Что ж, и потанцуйте: моцион полезен, а на меня как раз сегодня утром ужасно много дела взвалили… да и опоздал же я с вами!
Эта
истина особенно справедлива для России, которая надолго еще
останется земледельческой страной по преимуществу.
Привалов не верил своим ушам, но, прочитав копию половодовского отчета, должен был убедиться в печальной
истине. Можно было только удивляться безумной смелости, с какой Половодов запустил свою лапу в чужое добро. Теперь Привалов и сам верил, что дни Половодова окончательно сочтены;
оставалось только воспользоваться этими обстоятельствами.
И думается, что для великой миссии русского народа в мире
останется существенной та великая христианская
истина, что душа человеческая стоит больше, чем все царства и все миры…
Но и при субъективно-экзистенциальном, динамическом понимании
истины она
остается вечной и получает иной смысл.
Экзистенциалисты антирелигиозного типа так низко мыслят о человеке, так понимают его исключительно снизу, что
остается непонятным самое возникновение проблемы познания, возгорание света
Истины.
У него много здравого смысла; ему хорошо знаком и помещичий быт, и крестьянский, и мещанский; в трудных случаях он мог бы подать неглупый совет, но, как человек осторожный и эгоист, предпочитает
оставаться в стороне и разве только отдаленными, словно без всякого намерения произнесенными намеками наводит своих посетителей — и то любимых им посетителей — на путь
истины.
Реальная
истина должна находиться под влиянием событий, отражать их,
оставаясь верною себе, иначе она не была бы живой
истиной, а
истиной вечной, успокоившейся от треволнений мира сего — в мертвой тишине святого застоя.
Лет тридцати, возвратившись из ссылки, я понял, что во многом мой отец был прав, что он, по несчастию, оскорбительно хорошо знал людей. Но моя ли была вина, что он и самую
истину проповедовал таким возмутительным образом для юного сердца. Его ум, охлажденный длинною жизнию в кругу людей испорченных, поставил его en garde [настороже (фр.).] противу всех, а равнодушное сердце не требовало примирения; он так и
остался в враждебном отношении со всеми на свете.
Таков
остался наш союз…
Опять одни мы в грустный путь пойдем.
Об
истине глася неутомимо, —
И пусть мечты и люди идут мимо!
Он не обращал внимания, так, как это делает большая часть французов, на то, что
истина только дается методе, да и то
остается неотъемлемой от нее;
истина же как результат — битая фраза, общее место.
Гарибальди должен был усомниться в желании правительства, изъявленном ему слишком горячими друзьями его, — и
остаться. Разве кто-нибудь мог сомневаться в
истине слов первого министра, сказанных представителем Англии, — ему это советовали все друзья.
Я всегда
оставался свободным искателем
истины и смысла.
Остается вечной
истиной, что человек в том лишь случае сохраняет свою высшую ценность, свою свободу и независимость от власти природы и общества, если есть Бог и Богочеловечество.
В историческом православии христианская
истина о человеке
оставалась как бы в потенциальном состоянии.
Рационалистические ереси не в силах постигнуть тайны соединения, тайны преосуществления, тайны полноты, для них все
остается разъединенным, ничто не преображается, для них существуют лишь осколки
истины.
— Милостивые государыни и милостивые государи! Мне приходится начать свое дело с одной старой басни, которую две тысячи лет тому назад рассказывал своим согражданам старик Менений Агриппа. Всякий из нас еще в детстве, конечно, слыхал эту басню, но есть много таких старых
истин, которые вечно
останутся новыми. Итак, Менений Агриппа рассказывал, что однажды все члены человеческого тела восстали против желудка…
— Что
оставалось мне? Чем мог насытить я глад
истины, терзавший мою душу?
Оставались исправники,
оставались становые… ну, и ябедник.
Но к ней прибавилась и еще бесспорная
истина, что жизнь не может и не должна
оставаться неподвижною, как бы ни совершенны казались в данную минуту придуманные для нее формы; что она идет вперед и развивается, верная общему принципу, в силу которого всякий новый успех, как в области прикладных наук, так и в области социологии, должен принести за собою новое благо, а отнюдь не новый недруг, как это слишком часто оказывалось доныне.
Она узнала несколько
истин и из синтаксиса, но не могла никогда приложить их к делу и
осталась при грамматических ошибках на всю жизнь.
— Если бы веровали? — вскричал Шатов, не обратив ни малейшего внимания на просьбу. — Но не вы ли говорили мне, что если бы математически доказали вам, что
истина вне Христа, то вы бы согласились лучше
остаться со Христом, нежели с
истиной? Говорили вы это? Говорили?
Они прямо, без слов, высказывали друг о друге всю
истину: глаза Воронцова говорили, что он не верит ни одному слову из всего того, что говорил Хаджи-Мурат, что он знает, что он — враг всему русскому, всегда
останется таким и теперь покоряется только потому, что принужден к этому.
И они были бы совершенно правы, если бы человек был существо бессознательное и неподвижное по отношению
истины, т. е., раз познав
истину, всегда бы
оставался на одной и той же степени познания ее.
Пусть совершатся все те внешние усовершенствования, о которых могут только мечтать религиозные и научные люди; пусть все люди примут христианство и пусть совершатся все те улучшения, которых желают разные Беллами и Рише со всевозможными добавлениями и исправлениями, но пусть при этом
останется то лицемерие, которое есть теперь; пусть люди не исповедуют ту
истину, которую они знают, а продолжают притворяться, что верят в то, во что не верят, и уважают то, чего не уважают, и положение людей не только
останется то же, но будет становиться всё хуже и хуже.
Так, игрок или пьяница, не выдержавший соблазна и подпавший своей страсти,
остается все-таки свободным признавать игру и пьянство или злом, или безразличной забавой. В первом случае он, если и не тотчас избавляется от своей страсти, тем больше освобождается от нее, чем искреннее он признает
истину; во втором же он усиливает свою страсть и лишает себя всякой возможности освобождения.
Так, человек, совершив под влиянием страсти поступок, противный сознанной
истине,
остается все-таки свободным в признании или непризнании ее, т. е. может, не признавая
истину, считать свой поступок необходимым и оправдывать себя в совершении его, и может, признавая
истину, считать свой поступок дурным и осуждать себя в нем.
Точно так же и человек, не выдержавший жара и, не спасши своего товарища, выбежавший из горящего дома,
остается свободным (признавая
истину о том, что человек с опасностью своей жизни должен служить чужим жизням) считать свой поступок дурным и потому осуждать себя за него; или (не признавая эту
истину) считать свой поступок естественным, необходимым и оправдывать себя в нем.
Не утверждать того, что ты
остаешься землевладельцем, фабрикантом, купцом, художником, писателем потому, что это полезно для людей, что ты служишь губернатором, прокурором, царем не потому, что тебе это приятно, привычно, а для блага людей; что ты продолжаешь быть солдатом не потому, что боишься наказания, а потому, что считаешь войско необходимым для обеспечения жизни людей; не лгать так перед собой и людьми ты всегда можешь, и не только можешь, но и должен, потому что в этом одном, в освобождении себя от лжи и исповедании
истины состоит единственное благо твоей жизни.
Сказавши это, я вышел из трактира, он же
остался в трактире, дабы на досуге обдумать
истину, скрывавшуюся в словах моих.
— Владимир Петрович! — начал Крупов, и сколько он ни хотел казаться холодным и спокойным, не мог, — я пришел с вами поговорить не сбрызгу, а очень подумавши о том, что делаю. Больно мне вам сказать горькие
истины, да ведь не легко и мне было, когда я их узнал. Я на старости лет
остался в дураках; так ошибся в человеке, что мальчику в шестнадцать лет надобно было бы краснеть.
— И даже очень… Три раза сказала, что скучает, потом начала обращать меня на путь
истины… Трогательно! Точно с младенцем говорит… Одним словом, мне нельзя сказать с молоденькой женщиной двух слов, и я просто боялся
остаться с ней дольше с глазу на глаз.
Отыскивая какого-то мертвого совершенства, выставляя нам отжившие, индифферентные для нас идеалы, швыряя в нас обломками, оторванными от прекрасного целого, адепты подобной критики постоянно
остаются в стороне от живого движения, закрывают глаза от новой, живущей красоты, не хотят понять новой
истины, результата нового хода жизни.
Затем рассматривает факты современной жизни, вредные — одобряет, полезные — осуждает, и в заключение восклицает:"так должен думать всякий, кто хочет
оставаться в согласии с
истиной!"А Ноздрев в выноске примечает:"Полно, так ли?
Ничего не
оставалось бессмысленным, случайным: во всем высказывалась разумная необходимость и красота, все получало значение ясное и, в то же время, таинственное, каждое отдельное явление жизни звучало аккордом, и мы сами, с каким-то священным ужасом благоговения, с сладким сердечным трепетом, чувствовали себя как бы живыми сосудами вечной
истины, орудиями ее, призванными к чему-то великому…
А что есть
истина? Вы знаете ли это?
Пилат[17] на свой вопрос
остался без ответа,
А разрешить загадку — сущий вздор:
Представьте выпуклый узор
На бляхе жестяной. Со стороны обратной
Он в глубину изображен;
Двояким способом выходит с двух сторон
Одно и то же аккуратно.
Узор есть
истина. Господь же бог и я —
Мы обе стороны ея;
Мы выражаем тайну бытия —
Он верхней частью, я исподней,
И вот вся разница, друзья,
Между моей сноровкой и господней.
Я получал не только укоризны, но даже угрозы не продолжать этой истории, но я ее продолжил, окончил и издаю в свет отдельною книгою, предоставляя кому угодно видеть в этом прямой ответ мой на все заявленные мне неудовольствия, а Вам я тут же, на первой странице этой книги, позволяю себе принести мою глубочайшую признательность за ту большую нравственную поддержку, которую Вы оказали мне Вашими строками, утвердив меня во мнении, что моя попытка восстановить
истину в этой запутанной истории есть дело честное, к которому и Вы не
остаетесь равнодушны.
Но
истина жива, как все органически живое, только как целостность; при разъятии на части душа ее отлетает и
остаются мертвые абстракции с запахом трупа.
Несмотря на желание прикрыть благовидными словами горькую
истину, она
останется и в законодательстве и на практике до тех пор, пока новый, порядок не изменит существующих отношений.
Как бы ни был человек ослеплен пристрастием, но в глубине его сознания всегда
остается еще некоторое чувство
истины, которое может вывести его на прямую дорогу.
Лишь имена сменились,
Преграда та ж
осталась предо мной —
Противник жив — венец мой лишь насмешка,
А
истина — злодейство есть мое —
И за него проклятья!
[Люди говорят разными языками; один бывает разговорчив, а другой нет, один имеет громкий голос, а другой — слабый, — бывают даже и совсем немые, но все-таки
остается не подлежащею сомнению та
истина, что человек имеет дар слова.
Ты видишь, речь идет
О жизни, счастии и чести.
Я
истины хочу: она сказала мне,
Что с князем здесь вы
оставались вместе.
Нет. Кривые пути всегда
останутся кривыми, хотя бы они были предназначены для обмана самого большого большинства народа, и неправда никогда и никому не может быть полезна. И потому мы признаем только один закон для всех: следование
истине, какую знаем, куда бы она ни привела нас.
Рассуждая же в восходящем направлении (ανιόντες), скажем, что она не есть душа, или ум, не имеет ни фантазии, ни представления, ни слова, ни разумения; не высказывается и не мыслится; не есть число, или строй, или величина, или малость, или равенство, или неравенство, или сходство, или несходство; она не стоит и не движется, не покоится и не имеет силы, не есть сила или свет; не живет и не есть жизнь; не сущность, не вечность и не время; не может быть доступна мышлению; не ведение, не
истина; не царство и не мудрость; не единое, не единство (ένότης), не божество, не благость, не дух, как мы понимаем; не отцовство, не сыновство, вообще ничто из ведомого нам или другим сущего, не есть что-либо из не сущего или сущего, и сущее не знает ее как такового (ουδέ τα οντά γινώσκει αυτόν ή αΰθή εστίν), и она не знает сущего как такового; и она не имеет слова (ουδέ λόγος αυτής εστίν), ни имени, ни знания; ни тьма, ни свет; ни заблуждение, ни
истина; вообще не есть ни утверждение (θέσις), ни отрицание (αφαίρεσις); делая относительно нее положительные и отрицательные высказывания (των μετ αύτη'ν θέσεις καί οίραιρε'σεις ποιούντες), мы не полагаем и не отрицаем ее самой; ибо совершенная единая причина выше всякого положения, и начало, превосходящее совершенно отрешенное от всего (абсолютное) и для всего недоступное,
остается превыше всякого отрицания» (καί υπέρ πασαν αφαίρεσιν ή υπεροχή των πάντων απλώς οίπολελυμένου και έιε' κείνα των όλων) (de mystica theologia, cap.
И чем это переживание богаче, разветвленнее, глубже, тем жизненнее религиозная
истина, которая в противном смысле рискует
остаться семенем без почвы или закваской без теста, замереть от неупотребления.
И оно
остается в известном смысле отлученным от Красоты, как философия от
Истины, а только «любить» ее, есть φιλο-καλία [Греч, «филокалия» можно перевести и как «красотолюбие», и как «добротолюбие».
Поэтому-то пантеизм разных оттенков, — не как религиозная идея, все-таки содержащая в себе частичную
истину, но как мироощущение, —
остается христианству столь далеким, чуждым, даже враждебным и соперничающим.