Неточные совпадения
Всякое лицо, с таким исканием, с такими ошибками, поправками выросшее в нем с своим
особенным характером, каждое лицо, доставлявшее ему столько мучений и
радости, и все эти лица, столько раз перемещаемые для соблюдения общего, все оттенки колорита и тонов, с таким трудом достигнутые им, — всё это вместе теперь, глядя их глазами, казалось ему пошлостью, тысячу раз повторенною.
Во все это тяжелое время Алексей Александрович замечал, что светские знакомые его, особенно женщины, принимали
особенное участие в нем и его жене. Он замечал во всех этих знакомых с трудом скрываемую
радость чего-то, ту самую
радость, которую он видел в глазах адвоката и теперь в глазах лакея. Все как будто были в восторге, как будто выдавали кого-то замуж. Когда его встречали, то с едва скрываемою
радостью спрашивали об ее здоровье.
— То же, что всем! одна
радость глядеть на тебя: скромна, чиста, добра, бабушке послушна… (Мот! из чего тратит на дорогие подарки, вот я ужо ему дам! — в скобках вставила она.) Он урод, твой братец, только какой-то
особенный урод!
Хорошо шла жизнь Лопуховых. Вера Павловна была всегда весела. Но однажды, — это было месяцев через пять после свадьбы, — Дмитрий Сергеич, возвратившись с урока, нашел жену в каком-то
особенном настроении духа: в ее глазах сияла и гордость, и
радость. Тут Дмитрий Сергеич припомнил, что уже несколько дней можно было замечать в ней признаки приятной тревоги, улыбающегося раздумья, нежной гордости.
По остальным предметам я шел прекрасно, все мне давалось без
особенных усилий, и основной фон моих воспоминаний этого периода —
радость развертывающейся жизни, шумное хорошее товарищество, нетрудная, хотя и строгая дисциплина, беготня на свежем воздухе и мячи, летающие в вышине.
И это сознание свободы переполняло меня
радостью, бившей через край и искавшей какого-нибудь
особенного выражения.
Странное дело, — эти почти бессмысленные слова ребенка заставили как бы в самом Еспере Иваныче заговорить неведомый голос: ему почему-то представился с
особенной ясностью этот неширокий горизонт всей видимой местности, но в которой он однако погреб себя на всю жизнь; впереди не виделось никаких новых умственных или нравственных
радостей, — ничего, кроме смерти, и разве уж за пределами ее откроется какой-нибудь мир и источник иных наслаждений; а Паша все продолжал приставать к нему с разными вопросами о видневшихся цветах из воды, о спорхнувшей целой стае диких уток, о мелькавших вдали селах и деревнях.
И я тоже с каким-то
особенным, давно непривычным мне чувством
радости выслушал утреню и вышел из церкви, вынося с собою безотчетное и светлое чувство дружелюбия, милосердия и снисхождения.
Как он переменился! Как пополнел, оплешивел, как стал румян! С каким достоинством он носит свое выпуклое брюшко и орден на шее! Глаза его сияли
радостью. Он с
особенным чувством поцеловал руку у тетки и пожал дядину руку…
По временам, однако ж, ее поражало что-нибудь
особенное, не
радость — на
радости прошлое ее было до жестокости скупо, — а обида какая-нибудь, горькая, не переносная.
«Если бы она была сестрою! — разнеженно мечтал Саша, — и можно было бы притти к ней, обнять, сказать ласковое слово. Звать ее: Людмилочка, миленькая! Или еще каким-нибудь, совсем
особенным именем, — Буба или Стрекоза. И чтоб она откликалась. То-то
радость была бы».
Между тем, вскоре по возвращении в Уфу, Софья Николавна почувствовала
особенного рода нездоровье, известие о котором привело Степана Михайлыча в великую
радость.
Не знаю, был я рад встретить его или нет. Гневное сомнение боролось во мне с бессознательным доверием к его словам. Я сказал: «Его рано судить». Слова Бутлера звучали правильно; в них были и горький упрек себе, и искренняя
радость видеть меня живым. Кроме того, Бутлер был совершенно трезв. Пока я молчал, за фасадом, в глубине огромного двора, послышались шум, крики, настойчивые приказания. Там что-то происходило. Не обратив на это
особенного внимания, я стал подниматься по лестнице, сказав Бутлеру...
Что ж касается Глеба, он точно так же не имел
особенных побуждений к
радости; одно разве: в дом поступает молоденькая сноха, новая работница на смену старухе, которая в последнее время совсем почти с ног смоталась, из сил выбилась…
Очень интересно раскапывать кучи разного хлама, а особенно приятно было видеть
радость старика, когда в мусоре находилось что-нибудь
особенное.
Да, это —
радость совсем
особенная, лучезарная, ни с чем не сравнимая.
То был Кай-человек, вообще человек, и это было совершенно справедливо; но он был не Кай и не вообще человек, а он всегда был совсем, совсем
особенное от всех других существо; он был Ваня с мама, с папа, с Митей и Володей, с игрушками, кучером, с няней, потом с Катенькой, со всеми
радостями, горестями, восторгами детства, юности, молодости.
Но дальше он, к своему великому удивлению, не мог говорить, потому что слезы ему выступили на глаза и нижняя челюсть быстро запрыгала. Он перестал говорить и только глотал то, что подступало ему к горлу. «Настращался я, видно, ослаб вовсе», — подумал он на себя. Но слабость эта его не только не была ему неприятна, но доставляла ему какую-то
особенную, не испытанную еще никогда
радость.
Андрей. Не знаю-с. Месяца три пробуду, а может, и больше. Да что и в Москве-то делать? какая тут
радость особенная?
Есть и еще много особенностей в нашей жизни, в строе наших душ, и есть немало русских людей, которые полагают, что это наше
особенное, самобытное имеет высокое значение, обещает нам в будущем всякие
радости.
— Итак, все уже кончено? — без
особенных признаков
радости спросил Константин Семенович.
Все молчали, и в этом молчании таилась та
особенная, тихая и торжественная
радость, на какую способны только восточные натуры, умеющие скрывать всякое движение души.
Везде, куда ее доносило, она была утешительницей упавших духом от страха коровьей смерти баб; она осеняла
особенною серьезностию пасмурные лица унывших мужиков и воодушевляла нетерпеливою
радостью обоего пола подростков, которых молодая кровь скучала в дымных хатах и чуяла раздольный вечер огничанья в лесу, где должно собираться премного всякого народа, и где при всех изъявится чудо: из холодного дерева закурится и полохнет пламенем сокрытый живой огонь.
Небольшой, очень полный, с седыми кудрями, с большим горбатым носом и добродушными глазами — он одним своим появлением вносил луч
радости в институтские стены. И любил же детей на редкость, особенно маленьких седьмушек, к которым питал
особенную нежность.
Была старая, низкая конюшня. С темного потолка свешивались пыльные лохмотья паутины, пахло навозом. Но стоял здесь этот оборванный старик, — и все странно просветливало. Все становилось таинственно радостным — какою-то
особенною, тихою и крепкою
радостью. Что-то поднималось отовсюду, сливалось в одно живое и общее.
— Это еще что… Потеха тут прошлый раз была как раз в прием… Вызвал его светлость тут одного своего старого приятеля, вызвал по
особенному, не терпящему отлагательства делу… Тот прискакал, ног под собой не чувствуя от
радости, и тоже, как и вы, несколько месяцев являлся в приемные дни к светлейшему — не допускает к себе, точно забыл… Решил это он запиской ему о неотложном деле напоминать и упросил адъютанта передать…
Волынской говорил с
особенным жаром; только слова: молдаванская княжна, Мариорица, старался он произнести так тихо, что, казалось ему, слышал их только секретарь. Этот, заметив, что лицо барской барыни, может быть поймавшей на лету несколько двусмысленных слов, подернуло кошачьею
радостью, старался обратить разговор на другое.
Она склонила голову на бок и посмотрела на него тем
особенным взглядом, в котором таилась какая-то загадка. Что выражал этот взгляд?
Радость или только торжество одержанной победы?
Не могу здесь не пожалеть о тех несчастных людях, подобных г. К., которые, в силу какого-то
особенного устройства их мозгов, всегда обращают свои взоры в сторону темного, когда так много
радости и света в нашей тюрьме!
И вот то мученичество, которое он ожидал, началось для него. В последнее время, когда столько друзей его было казнено, заключено, сослано, когда пострадало столько женщин, Светлогуб почти желал мученичества. И в первые минуты ареста и допросов он чувствовал
особенное возбуждение, почти
радость.
Пройдя мимо вытянувшихся камер-лакеев в свою комнату, сбросив тяжелый мундир и надев куртку, молодой царь почувствовал не только
радость освобождения, но какое-то
особенное умиление от сознания свободы и жизни, счастливой, здоровой, молодой жизни и молодой любви.
Князь Андрей чувствовал в Наташе присутствие совершенно чуждого для него,
особенного мира, преисполненного каких-то неизвестных ему
радостей, того чуждого мира, который еще тогда, в отрадненской аллее и на окне, в лунную ночь, так дразнил его. Теперь этот мир уже более не дразнил его, не был чуждый мир; но он сам, вступив в него, находил в нем новое для себя наслаждение.