Неточные совпадения
— Ничего неприличного я не
сказал и не собираюсь, — грубовато заявил
оратор. — А если говорю смело, так, знаете, это так и надобно, теперь даже кадеты пробуют смело говорить, — добавил он, взмахнув левой рукой, большой палец правой он сунул за ремень, а остальные четыре пальца быстро шевелились, сжимаясь в кулак и разжимаясь, шевелились и маленькие медные усы на пестром лице.
— И все — ерунда, —
сказал Юрин, бесцеремонно зевнув. — Ерунда и празднословие, — добавил он, а Тося небрежно спросила
оратора...
— Господа!
Скажем спасибо
оратору…
Самгин не мог сосредоточить внимание на
ораторе, речь его казалась давно знакомой. И он был очень доволен, когда Декаполитов, наклонясь вперед,
сказал...
— Кутили у «Медведя» в отдельном кабинете, и один уездный предводитель дворянства
сказал, что он за полную передачу земли крестьянам. «Надобно отдать им землю даром!» — «А у вас есть земля?» — «Ну, а — как же? Но — заложена и перезаложена, так что банк продает ее с аукциона. А я могу сделать себе карьеру в Думе, я неплохой
оратор». Смешно?
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на
оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в любой момент незаметно уйти. Но Тагильский не успел
сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила...
— Зачем же дурной? Захаревский мне говорил, что обед будет хороший, — отвечал тот как-то рассеянно и затем, обращаясь как бы ко всему обществу, громко
сказал: — А кто ж, господа, будет
оратором нашего обеда?
Вот четыре спорящие фигуры заняли середину комнаты и одновременно пропекают друг друга на перекрестном огне восклицаний, а в углу безнадежно выкрикивает некто пятый, которого осаждают еще трое
ораторов и, буквально, не дают
сказать слова.
— Что он
сказал? — раздалось со всех сторон, когда сдержанный
оратор опустился на свое место.
— Я не
оратор, но не могу не
сказать нескольких слов о теплом участии, которое вы принимали в благодетельных учреждениях последнего времени.
В особенности
скажу я это о тех, от имени которых обращаю к вашему превосходительству прощальное слово (
оратор окидывает взором небольшое пространство стола, усеянное чинами пятого класса; отъезжающий кланяется и жмет руки соседям; управляющий удельной конторой лезет целоваться: картина).
Смута, произведенная этою речью, была так велика, что никто даже не обратил внимания, как «столетний старец» вышел на середину залы и прослезился. Всех поразила мысль: вот человек, который с лишком тридцать шесть лет благополучно служил по инспекторской части и в какие-нибудь шесть месяцев погиб, оставив ее! Пользуясь этим смятением, одна маститая особа
сказала речь, хотя и не была записана в числе
ораторов. Потрясая волосами, особа произнесла...
— Понимаешь, — иду бульваром, вижу — толпа, в середине
оратор, ну, я подошёл, стою, слушаю. Говорит он этак, знаешь, совсем без стеснения, я на всякий случай и спросил соседа: кто это такой умница? Знакомое, говорю, лицо — не знаете вы фамилии его? Фамилия — Зимин. И только это он назвал фамилию, вдруг какие-то двое цап меня под руки. «Господа, — шпион!» Я слова
сказать не успел. Вижу себя в центре, и этакая тишина вокруг, а глаза у всех — как шилья… Пропал, думаю…
— Меня зовут Василий Васильевич, —
сказал Колесников, — я уж два раза, если вам интересно, из ссылки бегал. Только вот беда, того-этого, не
оратор я, и талантов у меня нет никаких.
«Ангел смерти обрел ее, —
сказал оратор, — бодрствующую в помышлениях благих и в ожидании жениха полунощного».
— А это ты сейчас, братец, узнаешь. Ты, кажется,
оратор и оператор? —
сказал полицмейстер.
Генерал остановился, покраснел и прибавил: «Господа! я не
оратор, но, как человек русский, могу
сказать: ребята, наша взяла!..»
— Во всём, что вы так сильно и красиво
сказали, — размеренно и ласково заговорил Ипполит Сергеевич, воспользовавшись невольной паузой утомлённого
оратора и желая успокоить его, — во всём этом звучит бесспорно много искреннего чувства, пытливого ума…
— В настоящее время, — продолжал меж тем оратор-советник, — когда Россия, в виду изумленной Европы, столь быстро стремится по пути прогресса, общественного развития и всестороннего гражданского преуспеяния, по пути равенства личных прав и как индивидуальной, так и социальной свободы; когда каждый из нас, милостивые государи, чувствует себя живым атомом этого громадного тела, этой великой машины прогресса и цивилизации, — что необходимо… я хочу
сказать — неизбежно должно соединять нас здесь, за этой дружественной трапезой, в одну братскую, любящуюся семью, — какое чувство, какая мысль должны руководить нами?
Итак, милостивые государи, — торжественно подняв бокал и обтерев на лбу обильный и крупный пот, заключил
оратор, —
скажем наше доброе русское спасибо тому доблестному мужу, который мощною рукою сумеет водворить порядок, тишину и спокойствие в нашей взволнованной местности, коей почти еще только вчера угрожала столь страшная опасность!
С Бакуниным, как я
сказал, мы видались на обоих съездах в Берне и Базеле. Он был уже хорошо знаком с моим покойным приятелем Г.Н.Вырубовым; тот тоже приезжал на эти съезды и даже выступал на них как
оратор.
—
Оратор указал на то, что я служу родине пером. Господа! Трудная это служба! Я не знаю, есть ли на свете служба тяжелее службы русского писателя, потому что ничего нет тяжелее, как хотеть
сказать, считать себя обязанным
сказать, — и не мочь
сказать. Когда я думаю о работе русского писателя, я всегда вспоминаю слова Некрасова о русской музе — бледной, окровавленной, иссеченной кнутом. И вот, господа, я предлагаю всем вам выпить не за государя-императора, а
— Странник! — возразил цейгмейстер с обыкновенным жаром и необыкновенным красноречием. — Ты говоришь о геройстве и величии царей по чувству страха к ним, а не благородного удивления. Всякий говорил бы так на твоем месте, встретив в первый раз грозного владыку народа. Простительно тебе так судить в твоем быту. (Вольдемар с усмешкой негодования взглянул на
оратора, как бы хотел
сказать: «Не уступлю тебе в высокости чувств и суждений!» — и молчал.)
Илья Андреич проглатывал слюни от удовольствия и толкал Пьера, но Пьеру захотелось также говорить. Он выдвинулся вперед, чувствуя себя одушевленным, сам не зная еще чем и сам не зная еще, чтò он
скажет. Он только что открыл рот, чтобы говорить, как один сенатор, совершенно без зубов, с умным и сердитым лицом, стоявший близко от
оратора, перебил Пьера. С видимою привычкой вести прения и держать вопросы, он заговорил тихо, но слышно...
Стоявшие сзади замечали, чего не досказал говоривший
оратор, и торопились
сказать это пропущенное.