Неточные совпадения
У нее была очень милая манера говорить о «добрых» людях и «светлых» явлениях приглушенным голосом; как будто она рассказывала о маленьких тайнах, за которыми скрыта единая, великая, и в ней —
объяснения всех небольших тайн. Иногда он
слышал в ее рассказах нечто совпадавшее с поэзией буден старичка Козлова. Но все это было несущественно и
не мешало ему привыкать к женщине с быстротой, даже изумлявшей его.
— Понимаю,
слышал. Вы даже
не просите извинения, а продолжаете лишь настаивать, что «готовы отвечать чем и как угодно». Но это слишком будет дешево. А потому я уже теперь нахожу себя вправе, в видах оборота, который вы упорно хотите придать
объяснению, высказать вам с своей стороны все уже без стеснения, то есть: я пришел к заключению, что барону Бьорингу никаким образом нельзя иметь с вами дела… на равных основаниях.
Утверждали (Андроников, говорят,
слышал от самой Катерины Николавны), что, напротив, Версилов, прежде еще, то есть до начала чувств молодой девицы, предлагал свою любовь Катерине Николавне; что та, бывшая его другом, даже экзальтированная им некоторое время, но постоянно ему
не верившая и противоречившая, встретила это
объяснение Версилова с чрезвычайною ненавистью и ядовито осмеяла его.
— Об этой идее я, конечно,
слышал, и знаю все; но я никогда
не говорил с князем об этой идее. Я знаю только, что эта идея родилась в уме старого князя Сокольского, который и теперь болен; но я никогда ничего
не говорил и в том
не участвовал. Объявляя вам об этом единственно для
объяснения, позволю вас спросить, во-первых: для чего вы-то со мной об этом заговорили? А во-вторых, неужели князь с вами о таких вещах говорит?
Объяснение это последовало при странных и необыкновенных обстоятельствах. Я уже упоминал, что мы жили в особом флигеле на дворе; эта квартира была помечена тринадцатым номером. Еще
не войдя в ворота, я
услышал женский голос, спрашивавший у кого-то громко, с нетерпением и раздражением: «Где квартира номер тринадцать?» Это спрашивала дама, тут же близ ворот, отворив дверь в мелочную лавочку; но ей там, кажется, ничего
не ответили или даже прогнали, и она сходила с крылечка вниз, с надрывом и злобой.
Конечно, в высокоталантливой обвинительной речи мы
услышали все строгий анализ характера и поступков подсудимого, строгое критическое отношение к делу, а главное, выставлены были такие психологические глубины для
объяснения нам сути дела, что проникновение в эти глубины
не могло бы вовсе состояться при сколько-нибудь намеренно и злостно предубежденном отношении к личности подсудимого.
Когда он кончил, то Марья Алексевна видела, что с таким разбойником нечего говорить, и потому прямо стала говорить о чувствах, что она была огорчена, собственно, тем, что Верочка вышла замуж,
не испросивши согласия родительского, потому что это для материнского сердца очень больно; ну, а когда дело пошло о материнских чувствах и огорчениях, то, натурально, разговор стал представлять для обеих сторон более только тот интерес, что, дескать, нельзя же
не говорить и об этом, так приличие требует; удовлетворили приличию, поговорили, — Марья Алексевна, что она, как любящая мать, была огорчена, — Лопухов, что она, как любящая мать, может и
не огорчаться; когда же исполнили меру приличия надлежащею длиною рассуждений о чувствах, перешли к другому пункту, требуемому приличием, что мы всегда желали своей дочери счастья, — с одной стороны, а с другой стороны отвечалось, что это, конечно, вещь несомненная; когда разговор был доведен до приличной длины и по этому пункту, стали прощаться, тоже с
объяснениями такой длины, какая требуется благородным приличием, и результатом всего оказалось, что Лопухов, понимая расстройство материнского сердца,
не просит Марью Алексевну теперь же дать дочери позволения видеться с нею, потому что теперь это, быть может, было бы еще тяжело для материнского сердца, а что вот Марья Алексевна будет
слышать, что Верочка живет счастливо, в чем, конечно, всегда и состояло единственное желание Марьи Алексевны, и тогда материнское сердце ее совершенно успокоится, стало быть, тогда она будет в состоянии видеться с дочерью,
не огорчаясь.
И учитель узнал от Феди все, что требовалось узнать о сестрице; он останавливал Федю от болтовни о семейных делах, да как вы помешаете девятилетнему ребенку выболтать вам все, если
не запугаете его? на пятом слове вы успеваете перервать его, но уж поздно, — ведь дети начинают без приступа, прямо с сущности дела; и в перемежку с другими
объяснениями всяких других семейных дел учитель
слышал такие начала речей: «А у сестрицы жених-то богатый!
Ей приятно было бы
услышать подтверждение того, о чем она догадывалась, но она чувствовала, что ей было бы неприлично
слышать таковое
объяснение от человека, который по состоянию своему
не мог надеяться когда-нибудь получить ее руку.
Но согласись, милый друг, согласись сам, какова вдруг загадка и какова досада
слышать, когда вдруг этот хладнокровный бесенок (потому что она стояла пред матерью с видом глубочайшего презрения ко всем нашим вопросам, а к моим преимущественно, потому что я, черт возьми, сглупил, вздумал было строгость показать, так как я глава семейства, — ну, и сглупил), этот хладнокровный бесенок так вдруг и объявляет с усмешкой, что эта «помешанная» (так она выразилась, и мне странно, что она в одно слово с тобой: «Разве вы
не могли, говорит, до сих пор догадаться»), что эта помешанная «забрала себе в голову во что бы то ни стало меня замуж за князя Льва Николаича выдать, а для того Евгения Павлыча из дому от нас выживает…»; только и сказала; никакого больше
объяснения не дала, хохочет себе, а мы рот разинули, хлопнула дверью и вышла.
Я
не преминул попросить у матери
объяснения, почему она меня
не пустила, — и получил в ответ, что «нечего мне делать в толпе мужиков и
не для чего
слышать их грубые и непристойные шутки, прибаутки и брань между собою».
Я
не мог
слышать, о чем говорила матушка, да и мне было
не до того; помню только, что по окончании
объяснения она велела позвать меня к себе в кабинет и с большим неудовольствием отозвалась о моих частых посещениях у княгини, которая, по ее словам, была une femme capable de tout.
— Я был виноват тогда. Теперь буду говорить иначе, даю вам слово: вы
не услышите ни одного упрека.
Не отказывайте мне, может быть, в последний раз.
Объяснение необходимо: ведь вы мне позволили просить у маменьки вашей руки. После того случилось много такого… что… словом — мне надо повторить вопрос. Сядьте и продолжайте играть: маменька лучше
не услышит; ведь это
не в первый раз…
Тогда Арина Петровна
не вытерпела и сама отправилась в столовую, куда тем временем и самовар был уже подан. Но
объяснение уж приходило к концу;
слышала она только, что Петенька возвышает голос, а Порфирий Владимирыч словно зудит в ответ.
— Ваш поступок в моем доме, сударь, был скверный поступок, — отвечал дядя, строго взглянув на Обноскина, — а это и дом-то
не ваш. Вы
слышали: Татьяна Ивановна
не хочет оставаться здесь ни минуты. Чего же вам более? Ни слова —
слышите, ни слова больше, прошу вас! Я чрезвычайно желаю избежать дальнейших
объяснений, да и вам это будет выгоднее.
Но вице-губернатор
не слышит этого зловредного
объяснения и, ободряемый общим вниманием, продолжает...
Я смотрел, дивясь, что
не ищу
объяснения. Все перелетело, изменилось во мне, и хотя чувства правильно отвечали действию, их острота превозмогла всякую мысль. Я
слышал стук своего сердца в груди, шее, висках; оно стучало все быстрее и тише, быстрее и тише. Вдруг меня охватил страх; он рванул и исчез.
Но это
объяснение не успокаивало души, — он видел и
слышал, что люди как будто начинают освобождать себя из плена страха, упрямо ищут виноватых, находят их и осуждают.
— Очень просто-с! — начал он, придумав, наконец,
объяснение. — В каждом человеке такая пропасть понятий рациональных и предрассудочных, что он иногда и сам
не разберет в себе, которое в нем понятие предрассудочное и которое настоящее, и вот ради чего я и желал бы
слышать ваше мнение, что так называемая верность брачная — понятие предрассудочное, или настоящее, рациональное?
Человек
не любит оставаться в неизвестности: видя или
слыша что-нибудь необъяснимое для него очевидностью, он создает себе фантастические
объяснения и передает другим с некоторою уверенностью; те, принимая их с теплою верою, добавляют собственными наблюдениями и заключениями — и вот создается множество фантазий, иногда очень остроумных, грациозных и поэтических, иногда нелепых и уродливых, но всегда оригинальных.
Гневышов. Вы
не оскорбляйтесь! Дети берут же от отцов… Оскорбляться тут нечем. Деньги вещь необходимая. Я к вам как-нибудь заеду на этой неделе. Часто я у вас бывать
не могу; вчера приехала жена. Впрочем, когда она узнала от меня, что вы выходите замуж, гнев ее рассеялся, и она шлет вам целую дюжину поцелуев. (Прислушивается.) Он здесь, он здесь, я
слышу его голос. Я подожду, чем кончится ваше
объяснение.
— Одним словом, милостивый государь, — заговорил я нарочно как можно громче, — я прошу вас оставить меня в покое,
слышите ли? Я ничего знать
не хочу и объяснять вам ничего
не стану. Ступайте к той особе за
объяснениями! (Я чувствовал, что у меня голова начинала кружиться.)
— Ну, полноте,
не сердитесь…
Слышите, Федор Федорыч,
не сердитесь. Всё к лучшему. Я очень рада вчерашнему
объяснению… именно
объяснению, — прибавила Маша. — Для чего, вы думаете, я заговорила с вами об этом? Для того, чтоб пожаловаться на господина Лучкова? Полноте! Я забыла о нем. Но я виновата перед вами, мой добрый друг… Я хочу объясниться, попросить вашего прощенья… вашего совета. Вы приучили меня к откровенности; мне легко с вами… Вы
не какой-нибудь господин Лучков!
Припомните, как часто случалось вам
слышать от домашних: «Молодец, тебя учитель хвалит», или наоборот: «Скверный мальчишка, — начальство тобою недовольно», — и при этом
не принималось никаких
объяснений и оправданий.
— О! по этому вступлению вижу, что
не могу исполнить желание государыни. Но я
не боюсь его
услышать и сделать отказ: душа моя испытана; тяжкий молот судьбы бил ее со всех сторон…
не виню никого в своих несчастиях, кроме себя самого… Один лишний, решительный удар
не много сделает над этой душой. Жду вашего
объяснения.
Сгоряча, еще
не заметив, сколько было равнодушия в ее искусственном восклицании, я пустился в
объяснения, говорил долго и очень обстоятельно, когда вдруг понял по всему ее задумчивому лицу, по опущенным глазам и какой-то незнакомой складке около рта, что она просто меня даже и
не слышит и думает о чем-то о своем. Это меня обидело и даже возмутило…
не лично, конечно, а в отношении того важного для всей России дела, о котором я говорил.
Но это только
объяснение, чувство же близости Елены было и остается до сих пор таким убедительным и несомненным, что всю правду я невольно приписываю ему; я помню даже те два стула, на которых мы сидели рядом и разговаривали, помню ощущение разговора и ее лица… но тут все кончается, и теперь мне кажется минутами: стоит мне сделать какое-то усилие над памятью — и я увижу ее лицо,
услышу слова, наконец пойму то важное, что тогда происходило вокруг меня, но нет — я
не могу, да и
не хочу почему-то сделать это усилие.
В наше время жизнь мира идет своим ходом, совершенно независимо от учения церкви. Учение это осталось так далеко назади, что люди мира
не слышат уже голосов учителей церкви. Да и слушать нечего, потому что церковь только дает
объяснения того устройства жизни, из которого уже вырос мир и которого или уже вовсе нет, или которое неудержимо разрушается.