Неточные совпадения
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому снегу, представляя, как
дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик
с лестницей на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами. На скрещении улиц стоял каменный полицейский,
провожая седыми
глазами маленького, но важного гимназиста, который
не торопясь переходил
с угла на угол.
«Увяз, любезный друг, по уши увяз, — думал Обломов,
провожая его
глазами. — И слеп, и глух, и нем для всего остального в мире. А выйдет в люди, будет со временем ворочать делами и чинов нахватает… У нас это называется тоже карьерой! А как мало тут человека-то нужно: ума его, воли, чувства — зачем это? Роскошь! И проживет свой век, и
не пошевелится в нем многое, многое… А между тем работает
с двенадцати до пяти в канцелярии,
с восьми до двенадцати
дома — несчастный!»
Яков
с Кузьмой
провели утро в слободе, под гостеприимным кровом кабака. Когда они выходили из кабака, то Кузьма принимал чрезвычайно деловое выражение лица, и чем ближе подходил к
дому, тем строже и внимательнее смотрел вокруг, нет ли беспорядка какого-нибудь,
не валяется ли что-нибудь лишнее, зря, около
дома, трогал замок у ворот, цел ли он. А Яков все искал по сторонам
глазами,
не покажется ли церковный крест вдалеке, чтоб помолиться на него.
Михей Зотыч был один, и торговому
дому Луковникова приходилось иметь
с ним немалые дела, поэтому приказчик сразу вытянулся в струнку, точно по нему выстрелили. Молодец тоже был удивлен и во все
глаза смотрел то на хозяина, то на приказчика. А хозяин шел, как ни в чем
не бывало, обходя бунты мешков, а потом маленькою дверцей
провел гостя к себе в низенькие горницы, устроенные по-старинному.
И в тот же таинственный час, крадучись, выходит из новенького
дома Антошка, садится на берег и тоже
не может
свести лисьих
глаз с барской усадьбы.
Ахилла все забирался голосом выше и выше, лоб, скулы, и виски, и вся верхняя челюсть его широкого лица все более и более покрывались густым багрецом и пόтом;
глаза его выступали, на щеках, возле углов губ, обозначались белые пятна, и рот отверст был как медная труба, и оттуда со звоном, треском и громом вылетало многолетие, заставившее все неодушевленные предметы в целом
доме задрожать, а одушевленные подняться
с мест и,
не сводя в изумлении
глаз с открытого рта Ахиллы, тотчас, по произнесении им последнего звука, хватить общим хором: «Многая, многая, мно-о-о-огая лета, многая ле-е-ета!»
Всё и сидит у ней,
глаз с нее
не сводит, глядит да вздыхает, а по ночам всё мимо ее
дома ходит,
с ружьем да
с саблей, всё караулит ее; она же, Зубиха-то, говорят, его приголубливает; ведь он сам красавчик и столбовой дворянин, так и у ней губа-то
не дура: хочет за него замуж выйти.
Лето
провел я в таком же детском упоении и ничего
не подозревал, но осенью, когда я стал больше сидеть
дома, больше слушать и больше смотреть на мою мать, то стал примечать в ней какую-то перемену: прекрасные
глаза ее устремлялись иногда на меня
с особенным выражением тайной грусти; я подглядел даже слезы, старательно от меня скрываемые.
Итак, Смагин проснулся, напился кофе, выкурил две трубки, переоделся и велел подать себе лошадь. Весь злобинский
дом с нетерпением ждал этого момента, потому что все знали, куда едет Ардальон Павлыч. Сам Тарас Ермилыч
не показался, а только
проводил гостя
глазами из-за косяка.
Я уже несколько дней назад вывесил на дверях объявление о бесплатном приеме больных; до сих пор, однако, у меня был только один старик эмфизсматик да две женщины приносили своих грудных детей
с летним поносом. Но все в Чемеровке уже знают меня в лицо и знают, что я доктор. Когда я иду по улице, зареченцы
провожают меня угрюмыми, сумрачными взглядами. Мне теперь каждый раз стоит борьбы выйти из
дому; как сквозь строй, идешь под этими взглядами,
не поднимая
глаз.
— А лица такие неприятные,
глаза бегают… Но что было делать? Откажешь, а их расстреляют! Всю жизнь потом никуда
не денешься от совести…
Провела я их в комнату, — вдруг в
дом комендант, матрос этот, Сычев,
с ним еще матросы. «Офицеров прятать?» Обругал, избил по щекам, арестовали. Вторую неделю сижу. И недавно, когда на допрос
водили, заметила я на дворе одного из тех двух. Ходит на свободе, как будто свой здесь человек.
У меня много беготни и хлопот по району, редко приходится бывать
дома. Алексей меня ни о чем
не расспрашивает, со смешным, почтительным благоговением относится к тому таинственному, что я делаю;
с суетливою предупредительностью встречает приходящих ко мне. Что-то есть в нем странно-детское, хоть он мне ровесник. Когда я иду куда-нибудь, где есть хоть маленький риск, он молча
провожает меня любящими, беспокойными
глазами. Очень мы разные люди, а ужасно я его люблю.
Он
не желал
проводить вечер
дома,
с глазу на
глаз, или одному, у себя в кабинете, за первою попавшеюся книжкой.
Наступила ночь, а Костя
не возвращался. Дарья Николаевна
провела эту ночь без сна. Она разделась, но
с открытыми, горящими бессильной злобой
глазами, пролежала до раннего утра. Посланная ею Даша возвратилась
с докладом, что барина все нет. Салтыкова вскочила
с постели, оделась и снова помчалась в
дом «власть имущей в Москве особе». Она надеялась, что в приемные часы — это был и приемный день — ее пропустят, но надежды ее рушились в подъезде. Грозный швейцар загородил ей дорогу, произнеся вчерашнее...
Отвел Лушников
глаза с потолка, так бы зубами все койки и перегрыз. Видит, насупротив мордвин Бураков на койке щуплые ножки скрестил, на пальцы свои растопыренные смотрит, молитву лесную бормочет. Бородка ровно пробочник ржавый. Как ему, пьявке,
не молиться… Внутренность у него какая-то блуждающая обнаружилась — печень вокруг сердца бродит, — дали ему чистую отставку… Лежи на печи, мухоморную настойку посасывай. И
с блуждающей поживешь, абы
дома… Ишь какое, гунявому, счастье привалило!