Неточные совпадения
Кто был то, что называют тюрюк, то есть человек, которого нужно было
подымать пинком на что-нибудь; кто был просто байбак, лежавший, как говорится, весь
век на боку, которого даже напрасно было
подымать:
не встанет ни в каком случае.
Быть может, он для блага мира
Иль хоть для славы был рожден;
Его умолкнувшая лира
Гремучий, непрерывный звон
В
веках поднять могла. Поэта,
Быть может, на ступенях света
Ждала высокая ступень.
Его страдальческая тень,
Быть может, унесла с собою
Святую тайну, и для нас
Погиб животворящий глас,
И за могильною чертою
К ней
не домчится гимн времен,
Благословение племен.
— Я Николая Петровича одного на свете люблю и
век любить буду! — проговорила с внезапною силой Фенечка, между тем как рыданья так и
поднимали ее горло, — а что вы видели, так я на Страшном суде скажу, что вины моей в том нет и
не было, и уж лучше мне умереть сейчас, коли меня в таком деле подозревать могут, что я перед моим благодетелем, Николаем Петровичем…
— А она — умная! Она смеется, — сказал Самгин и остатком неомраченного сознания понял, что он, скандально пьянея, говорит глупости. Откинувшись на спинку стула, он закрыл глаза, сжал зубы и минуту, две слушал грохот барабана, гул контрабаса, веселые вопли скрипок. А когда он
поднял веки — Брагина уже
не было, пред ним стоял официант, предлагая холодную содовую воду, спрашивая дружеским тоном...
Она опять близко подвинулась к нему и наклонила еще голову;
веки были опущены совсем… Она почти дрожала. Он отдал письмо: она
не поднимала головы,
не отходила.
Он был мрачен лицом, с нависшими бровями, широкими
веками, которые
поднимал медленно, и даром
не тратил ни взглядов, ни слов. Даже движений почти
не делал. От одного разговора на другой он тоже переходил трудно и медленно.
— Нет,
не всё: когда ждешь скромно, сомневаешься,
не забываешься, оно и упадет. Пуще всего
не задирай головы и
не подымай носа, побаивайся: ну, и дастся. Судьба любит осторожность, оттого и говорят: «Береженого Бог бережет». И тут
не пересаливай: кто слишком трусливо пятится, она тоже
не любит и подстережет. Кто воды боится, весь
век бегает реки, в лодку
не сядет, судьба подкараулит: когда-нибудь да сядет, тут и бултыхнется в воду.
Но денька два-три прошли, перемены
не было: тот же ветер нес судно, надувая паруса и навевая на нас прохладу. По-русски приличнее было бы назвать пассат вечным ветром. Он от
века дует одинаково,
поднимая умеренную зыбь, которая
не мешает ни читать, ни писать, ни думать, ни мечтать.
— Именно
век. Я вот и по недавнему моему служению, а всем говорю, что, приехав сюда,
не имел ни с извозчиком чем разделаться, ни платья на себе приличного, и все вашими благодеяниями сделалось… — отрапортовал Румянцев,
подняв глаза кверху.
Литвинов говорил,
не поднимая глаз; да если б он и взглянул на Ирину, он бы все-таки
не мог увидеть, что происходило у ней на лице, так как она по-прежнему
не отнимала рук. А между тем то, что происходило на этом лице, вероятно бы его изумило: и страх, и радость выражало оно, и какое-то блаженное изнеможение, и тревогу; глаза едва мерцали из-под нависших
век, и протяжное, прерывистое дыхание холодило раскрытые, словно жаждавшие губы…
И кажется мне, что
не он исчезает, а я сам в это время исчезаю куда-то,
не слышу ничего,
не могу шевельнуть пальцем,
поднять веки, крикнуть.
«И сию мою родительскую волю, — гласила она, — дочерям моим исполнять и наблюдать свято и нерушимо, яко заповедь; ибо я после бога им отец и глава, и никому отчета давать
не обязан и
не давал; и будут они волю мою исполнять, то будет с ними мое родительское благословение, а
не будут волю мою исполнять, чего боже оборони, то постигнет их моя родительская неключимая клятва, ныне и во
веки веков, аминь!» Харлов
поднял лист высоко над головою, Анна тотчас проворно опустилась на колени и стукнула о пол лбом; за ней кувыркнулся и муж ее.
—
Не таковский я человек, сударыня Наталья Николаевна, чтобы жаловаться или трусить, — угрюмо заговорил он. — Я вам только как благодетельнице моей и уважаемой особе чувства мои изложить пожелал. Но господь бог ведает (тут он
поднял руку над головою), что скорее шар земной в раздробление придет, чем мне от своего слова отступиться, или… (тут он даже фыркнул) или трусить, или раскаиваться в том, что я сделал! Значит, были причины! А дочери мои из повиновения
не выдут, во
веки веков, аминь!
—
Подымите мне
веки:
не вижу! — сказал подземным голосом Вий — и все сонмище кинулось
подымать ему
веки.
— Моя хата, — говорил он, удивленно
поднимая брови и пытаясь выше
поднять отяжелевшие
веки. —
Не позволю, чтобы так криво стояла.
А у той ровно гири на
веки навешены — глаз
не может
поднять, стоит, опустя взоры летучие, и, ровно девушка-слёточка, ничего на
веку своем
не видавшая, перебирает рукой оборочку шелкового передника.
Ведь мать хоть и пьяная и безумная, а высоко руку
подымет, да
не больно опустит, чужой же человек колотит дитя,
не рассудя,
не велика, дескать, беда, хоть и калекой станет
век доживать.
— Да, — сказала Манефа, величаво
поднимая голову и пылким взором оглядывая предстоявших. — По всему видно, что близится скончание
веков. А мы во грехах, как в тине зловонной, валяемся, заслепили очи,
не видим, как пророчества сбываются… Дай-ка сюда Пролог, мать Таифа… Ищи ноемврия шестнадцатое.
— Глаз
не смею
поднять… — задыхающимся, дрожащим голосом промолвил Самоквасов. — Глупость была моя, и теперь должен за нее
век свой мучиться да каяться.
И никто и в 1868 году в общелиберальной печати
не поднимал похода против этого запрета. Может быть, и сюфражистки XX
века, и революционные социалисты, и анархисты
не могут или
не хотят добиваться этого законнейшего права свободных граждан наполнять свои воскресные досуги тем, что им нравится.
— А помнишь, как я антрепренера Савойкина бил? — забормотал он,
поднимая голову. — Да что говорить! Бил я на своем
веку тридцать трех антрепренеров, а что меньшей братии, то и
не упомню. И каких антрепренеров-то бил! Таких, что и ветрам
не позволяли до себя касаться! Двух знаменитых писателей бил, одного художника!
Первый, сравнительно здоровый, сон, как это бывает обыкновенно,
не подкрепил, а наоборот, ослабил больного. Он проснулся в страшном поту, но голова его была свежее. Он с трудом
поднял отяжелевшие
веки, открыл глаза и удивленным взглядом окинул незнакомую ему комнату.
Не будем и мы
поднимать завесу этой будущей новой жизни нашего «героя конца
века».
Все это он осмотрел взглядом полуоткрытых глаз, — в голове он чувствовал еще сильную тяжесть и совсем
не мог
поднять отяжелевших
век, он даже
не в силах был пошевелить головой.
Мне
не нужно было касаться ее тонких ледяных пальцев, сложенных на груди, чтобы увидеть их живыми, такими я их знал всегда, и
не нужно было
поднимать мертвых
век, чтобы увидеть ее знакомый взгляд, живое сияние дорогих и вечно любимых глаз.
Жрецы шли через толпу как по улице, ни до кого
не касаясь; они даже
не поднимали кверху своих опушенных и полуприкрытых
веками глаз.