Неточные совпадения
Вы мне опять скажете, что человек
не может быть так дурен, а я вам скажу, что ежели вы верили возможности существования всех трагических и романтических
злодеев, отчего же вы
не веруете в действительность Печорина?
Глупец я или
злодей,
не знаю; но то верно, что я также очень достоин сожаления,
может быть, больше, нежели она: во мне душа испорчена светом, воображение беспокойное, сердце ненасытное; мне все мало: к печали я так же легко привыкаю, как к наслаждению, и жизнь моя становится пустее день ото дня; мне осталось одно средство: путешествовать.
Но между тем странное чувство отравляло мою радость: мысль о
злодее, обрызганном кровию стольких невинных жертв, и о казни, его ожидающей, тревожила меня поневоле: «Емеля, Емеля! — думал я с досадою, — зачем
не наткнулся ты на штык или
не подвернулся под картечь? Лучше ничего
не мог бы ты придумать». Что прикажете делать? Мысль о нем неразлучна
была во мне с мыслию о пощаде, данной мне им в одну из ужасных минут его жизни, и об избавлении моей невесты из рук гнусного Швабрина.
Василиса Егоровна сдержала свое обещание и никому
не сказала ни одного слова, кроме как попадье, и то потому только, что корова ее ходила еще в степи и
могла быть захвачена
злодеями.
Я
был глубоко оскорблен словами гвардейского офицера и с жаром начал свое оправдание. Я рассказал, как началось мое знакомство с Пугачевым в степи, во время бурана; как при взятии Белогорской крепости он меня узнал и пощадил. Я сказал, что тулуп и лошадь, правда,
не посовестился я принять от самозванца; но что Белогорскую крепость защищал я противу
злодея до последней крайности. Наконец я сослался и на моего генерала, который
мог засвидетельствовать мое усердие во время бедственной оренбургской осады.
«Задним умом крепка! — упрекала она мысленно себя. — Если б я сломала беседку тотчас, когда Верочка сказала мне все… тогда,
может быть,
злодей догадался бы и
не писал ей проклятых писем!»
— Да он еще больше одичал у тебя, — говорит Белинский, — да и волосы какие отрастил! Ты, Кетчер,
мог бы в «Макбете» представлять подвижной лес. Погоди,
не истощай всего запаса ругательств,
есть злодеи, которые позже нашего приезжают.
— И
не злодей, а привычка у тебя пакостная;
не можешь видеть, где плохо лежит. Ну, да
будет. Жаль, брат, мне тебя, а попадешь ты под суд — верное слово говорю. Эй, кто там! накрывайте живее на стол!
— Я вас подлецом теперь уже никогда
не буду считать, — сказал князь. — Давеча я вас уже совсем за
злодея почитал, и вдруг вы меня так обрадовали, — вот и урок:
не судить,
не имея опыта. Теперь я вижу, что вас
не только за
злодея, но и за слишком испорченного человека считать нельзя. Вы, по-моему, просто самый обыкновенный человек, какой только
может быть, разве только что слабый очень и нисколько
не оригинальный.
— Ну, еще бы! Вам-то после… А знаете, я терпеть
не могу этих разных мнений. Какой-нибудь сумасшедший, или дурак, или
злодей в сумасшедшем виде даст пощечину, и вот уж человек на всю жизнь обесчещен, и смыть
не может иначе как кровью, или чтоб у него там на коленках прощенья просили. По-моему, это нелепо и деспотизм. На этом Лермонтова драма «Маскарад» основана, и — глупо, по-моему. То
есть, я хочу сказать, ненатурально. Но ведь он ее почти в детстве писал.
— Это мило, это всего милей — такое наивное сознание! — воскликнул Белавин и захохотал. — И прав ведь,
злодей! Единственный,
может быть, случай, где,
не чувствуя сам того, говорил великую истину, потому что там действительно хоть криво, косо, болезненно, но что-нибудь да делаете «, а тут уж ровно ничего, как только писанье и писанье… удивительно! Но все-таки, значит, вы
не служите? — прибавил он, помолчав.
Ни Калугин с своей блестящей храбростью (bravoure de gentilhomme) и тщеславием, двигателем всех поступков, ни Праскухин пустой, безвредный человек, хотя и павший на брани за веру, престол и отечество, ни Михайлов с своей робостью и ограниченным взглядом, ни Пест, — ребенок без твердых убеждений и правил,
не могут быть ни
злодеями, ни героями повести.
Князя, вероятно,
не убедили бы темные речи незнакомца, но гнев его успел простыть. Он рассудил, что скорая расправа с
злодеями немного принесет пользы, тогда как, предав их правосудию, он,
может быть, откроет всю шайку этих загадочных грабителей. Расспросив подробно, где имеет пребывание ближний губной староста, он приказал старшему ратнику с товарищами проводить туда пленных и объявил, что поедет далее с одним Михеичем.
У Гонкура, Гринвуда, Бальзака —
не было злодеев,
не было добряков,
были просто люди, чудесно живые; они
не позволяли сомневаться, что все сказанное и сделанное ими
было сказано и сделано именно так и
не могло быть сделано иначе.
Да, странно, потому, что вы виной
Моей погибели: но мне вас жаль… я вижу,
Что поражен я тою же рукой,
Которая убьет вас; —
не унижу
Себя ничтожной местью никогда —
Но слушайте и
будьте осторожны:
Ваш муж
злодей, бездушный и безбожный,
И я предчувствую, что вам грозит беда.
Прощайте же навек,
злодей не обнаружен,
И наказать его теперь я
не могу, —
Но день придет, — я подожду…
Возьмите ваш браслет, он больше мне
не нужен.
Он
не помышлял о препятствиях: обстоятельства и время
могли их разрушить; его
не пугало даже то, что Анастасья
была невеста пана Гонсевского; но назвать отцом своим человека, которого он презирал в душе своей, соединиться узами родства с
злодеем, предателем отечества…
— Мисаил Алексеич, ангел вы наш, — продолжал он, — я так понимаю, ежели какой простой человек или господин берет даже самый малый прóцент, тот уже
есть злодей. В таком человеке
не может правда существовать.
Все это происходило в течение какой-нибудь полуминуты, и, честию клянусь,
не могу сказать, чтоб я
был совершенно спокоен, однако ж
не чувствовал ничего необыкновенного; но когда этот
злодей взвел опять курок и преспокойно приложился мне снова в самую средину лба, то сердце мое сжалось, в глазах потемнело, и я почувствовал что-то такое… как бы вам сказать?..
Все это вместе представляло такую отвратительную картину беспорядка и разрушения, что Зарецкой едва
мог удержаться от восклицания: «
Злодеи! что сделали вы с несчастной Москвою!»
Будучи воспитан, как и большая часть наших молодых людей, под присмотром французского гувернера, Зарецкой
не мог назваться набожным; но, несмотря на это, его русское сердце облилось кровью, когда он увидел, что почти во всех церквах стояли лошади; что стойла их
были сколочены из икон, обезображенных, изрубленных и покрытых грязью.
У нее в сердце уж
не было мщения: — теперь, теперь вполне постигла она весь ужас обещанья своего; хотела молиться… ни одна молитва
не предстала ей ангелом утешителем: каждая сделалась укоризною, звуком напрасного раскаянья… «какой красавец сын моего
злодея», — думала Ольга; и эта простая мысль всю ночь являлась ей с разных сторон, под разными видами: она
не могла прогнать других, только покрыла их полусветлой пеленою, — но пропасть, одетая утренним туманом, хотя
не так черна, зато кажется вдвое обширнее бедному путнику.
— Теперь? теперь… — он опустил глаза в землю и замолк; глубокое страданье
было видно в следующих словах: — теперь, убить тебя! — теперь, когда у меня
есть слезы, когда я
могу плакать на твоих коленах… плакать! о! это величайшее наслажденье для того, чей смех мучительнее всякой пытки!.. нет, я еще
не так дурен как ты полагаешь; — человек, для которого видеть тебя
есть блаженство,
не может быть совершенным
злодеем.
Как? Что?
Не может быть!
Не верю! Нет!
Дон Жуан оборачивается к нему, продолжая перебирать струны.
Так! Это он!
Злодей! Бездельник! Изверг!
Катерина Михайловна, исполненная, как известно моему читателю, глубокой симпатии ко всем страданиям человеческим, пролила предварительно обильные слезы; но потом пришла в истинный восторг, услышав, что у Юлии нет денег и что она свои полторы тысячи
может употребить на такое христианское дело, то
есть отдать их m-me Бешметевой для того, чтоб эта несчастная жертва
могла сейчас же уехать к папеньке и никак
не оставаться долее у злодея-мужа.
— Нет, Александр, я
не могу скрываться, я сегодня же скажу ему, что я люблю тебя, и пусть он делает, что хочет, — пусть убьет меня, пусть прогонит. Я решительно
не могу без тебя жить. Друг мой, милый мой! Возьми меня к себе, спаси меня от этого
злодея; увези меня куда-нибудь, — я
буду служить тебе,
буду рабою твоею.
Не правда ли, он
был описан вам
Злодеем, извергом. — О Дона Анна, —
Молва,
быть может,
не совсем неправа,
На совести усталой много зла,
Быть может, тяготеет. Так, разврата
Я долго
был покорный ученик,
Но с той поры, как вас увидел я,
Мне кажется, я весь переродился.
Вас полюбя, люблю я добродетель
И в первый раз смиренно перед ней
Дрожащие колена преклоняю.
Крутицкий. Ничего ты
не знала. Что ты
могла знать! Никто
не знал; жена — и та
не знала. Я возил деньги домой, каждый день возил; а сколько я взял, с кого я взял, никто
не знал. Я
злодей был для просителей, у меня жалости нет, я варвар
был.
Входит царевич в город, видит он — народ ходит по улицам и плачет. Царевич стал спрашивать, о чем плачут. Ему говорят: «Разве
не знаешь, нынче в ночь наш царь умер, и другого царя нам такого
не найти». — «Отчего же он умер?» — «Да, должно
быть,
злодеи наши отравили». Царевич рассмеялся и говорит: «Это
не может быть».
— Так прошу же тебя, доверши мне твои услуги: съезди еще раз на твоих рысаках к ним, к этим подлецам, пока они
не уехали на своих рысаках на пуант любоваться солнцем, и скажи им, что дело
не подается ни на шаг, что они
могут делать со мной, что им угодно:
могут сажать меня в долговую тюрьму, в рабочий дом, словом, куда только
могут, но я
не припишу на себя более ни одной лишней копейки долга; я
не стану себя застраховывать, потому что
не хочу делать мою кончину выгодною для моих
злодеев, и уж наверное (он понизил голос и, весь побагровев, прохрипел)… и уж наверное никогда
не коснуся собственности моей сестры, моей бедной Лары, которой я обещался матери моей
быть опорой и от которой сам удалил себя, благодаря… благодаря… окутавшей меня подтасованной разбойничьей шайке…
Враг национальный, враг социальный, враг религиозный
не есть сосредоточение мирового зла,
не есть злодей, и он
не есть и
не может быть только врагом, предметом «священной» ненависти, он человек со всеми человеческими свойствами национальной, социальной или религиозной группировки людей.
И вот я — пустынник, простоявший тридцать лет, — в тени столпа моего люди получали исцеления, а меня никто
не пускает под крышу, и я
не только
могу быть убит от
злодеев, но еще горше смерти
могу быть оскорблен и обесчестен от извративших природу бесстыдников.
Так и теперь! Разве он
может быть спокойным хотя минуту?
Может ли
быть он уверен, что если
не злодей, то сама смерть
не отнимет у него дорогую жизнь его невесты, потрясенной, видимо, и нравственно и физически? Перед ним восставал образ княжны Людмилы в траурном платье, какою он видел ее сегодня утром.
— Знаю, что он
был злодей, собака; но все-таки следовало позаконнее… по крайней мере
не у меня на дворе… Да, да, где вздумали допытывать?.. Там, куда
могла приехать моя всемилостивейшая государыня, которая все примечает, все видит… как это и случилось.
—
Злодей?
злодей? — твердил про себя добрый Вадбольский. — А
не любить его
не могу. Кабы он
был в такой передряге, как я ныне, ей-ей, вырвал бы его из беды, хотя бы мне стоило жизни.
— Можно ли
быть нам на работе, когда этот
злодей сыплет яд в воду? Он,
может быть, отравил ручей, из которого теперь нельзя
пить воду. Да если бы мы его
не поймали, то он всыпал бы яд в варившуюся на берегу кашицу; шутка ли, сколько бы поморил народу. Мы
не отступим от него до тех пор, пока
не откроет нам и других подобных
злодеев.
— Добро, верю матушке. По голосу твоему слышу, ты
не злодей. Вот видишь, я — воевода, князь Холмский.
Может быть, слыхал обо мне.
Гориславская.
Злодей! как он обманывал нас! О,
не одних вас они губили, и мне от них тяжело достается! Без них я
могла бы
быть счастлива.
Как ни лестно
было французам обвинять зверство Растопчина, и русским обвинять
злодея Бонапарта, или потом влагать героический факел в руки своего народа, нельзя
не видеть, что такой непосредственной причины пожара
не могло быть, потому что Москва должна
была сгореть, как должна сгореть каждая деревня, фабрика, всякий дом, из которого выйдут хозяева, и в который пустят хозяйничать и варить себе кашу чужих людей.
Все почти господствующие оценки революции основаны на том предположении, что ее
могло бы и
не быть и ее можно
было бы
не допустить или что она
могла бы
быть разумной и доброй, если бы
злодеи большевики
не помешали.
«Верещагин
был судим и приговорен к смертной казни» думал Растопчин (хотя Верещагин Сенатом
был только приговорен к каторжной работе). Он
был предатель и изменник; я
не мог оставить его безнаказанным, и потом je faisais d’une pierre deux coups; [я одним камнем делал два удара;] я для успокоения отдавал жертву народу и казнил
злодея».
В то время, когда на юбилее московского актера упроченное тостом явилось общественное мнение, начавшее карать всех преступников; когда грозные комиссии из Петербурга поскакали на юг ловить, обличать и казнить комиссариатских
злодеев; когда во всех городах задавали с речами обеды севастопольским героям и им же, с оторванными руками и ногами, подавали трынки, встречая их на мостах и дорогах; в то время, когда ораторские таланты так быстро развились в народе, что один целовальник везде и при всяком случае писал и печатал и наизусть сказывал на обедах речи, столь сильные, что блюстители порядка должны
были вообще принять укротительные меры против красноречия целовальника; когда в самом аглицком клубе отвели особую комнату для обсуждения общественных дел; когда появились журналы под самыми разнообразными знаменами, — журналы, развивающие европейские начала на европейской почве, но с русским миросозерцанием, и журналы, исключительно на русской почве, развивающие русские начала, однако с европейским миросозерцанием; когда появилось вдруг столько журналов, что, казалось, все названия
были исчерпаны: и «Вестник», и «Слово», и «Беседа», и «Наблюдатель», и «Звезда», и «Орел» и много других, и, несмотря на то, все являлись еще новые и новые названия; в то время, когда появились плеяды писателей, мыслителей, доказывавших, что наука бывает народна и
не бывает народна и бывает ненародная и т. д., и плеяды писателей, художников, описывающих рощу и восход солнца, и грозу, и любовь русской девицы, и лень одного чиновника, и дурное поведение многих чиновников; в то время, когда со всех сторон появились вопросы (как называли в пятьдесят шестом году все те стечения обстоятельств, в которых никто
не мог добиться толку), явились вопросы кадетских корпусов, университетов, цензуры, изустного судопроизводства, финансовый, банковый, полицейский, эманципационный и много других; все старались отыскивать еще новые вопросы, все пытались разрешать их; писали, читали, говорили проекты, все хотели исправить, уничтожить, переменить, и все россияне, как один человек, находились в неописанном восторге.