Неточные совпадения
«А вы что ж
не танцуете? —
Сказал Последыш барыням
И молодым сынам. —
Танцуйте!» Делать нечего!
Прошлись они под музыку.
Старик их осмеял!
Качаясь, как на палубе
В погоду непокойную,
Представил он, как тешились
В его-то времена!
«Спой,
Люба!»
Не хотелося
Петь белокурой барыне,
Да старый так пристал!
Тем
не менее глуповцам показались они так
любы, что немедленно собрали они сходку и порешили так: знатным обоего пола особам кланяться Перуну, а смердам — приносить жертвы Волосу.
Внешность «Летописца» имеет вид самый настоящий, то есть такой, который
не позволяет ни на минуту усомниться в его подлинности; листы его так же желты и испещрены каракулями, так же изъедены мышами и загажены мухами, как и листы
любого памятника погодинского древлехранилища.
Мы ехали рядом, молча, распустив поводья, и были уж почти у самой крепости: только кустарник закрывал ее от нас. Вдруг выстрел… Мы взглянули друг на друга: нас поразило одинаковое подозрение… Опрометью поскакали мы на выстрел — смотрим: на валу солдаты собрались в кучу и указывают в поле, а там летит стремглав всадник и держит что-то белое на седле. Григорий Александрович взвизгнул
не хуже
любого чеченца; ружье из чехла — и туда; я за ним.
Если он
не хотел, чтобы подстригали деревья, деревья оставались нетронутыми, если он просил простить или наградить кого-либо, заинтересованное лицо знало, что так и будет; он мог ездить на
любой лошади, брать в замок
любую собаку; рыться в библиотеке, бегать босиком и есть, что ему вздумается.
— Мой дед землю пахал, — с надменною гордостию отвечал Базаров. — Спросите
любого из ваших же мужиков, в ком из нас — в вас или во мне — он скорее признает соотечественника. Вы и говорить-то с ним
не умеете.
— Зачем ты, Иван, даешь читать глупые книги? — заговорила Лидия. — Ты дал
Любе Сомовой «Что делать?», но ведь это же глупый роман! Я пробовала читать его и —
не могла. Он весь
не стоит двух страниц «Первой любви» Тургенева.
Клим
не помнил, как он добежал до квартиры Сомовых, увлекаемый
Любой. В полутемной спальне, — окна ее были закрыты ставнями, — на растрепанной, развороченной постели судорожно извивалась Софья Николаевна, ноги и руки ее были связаны полотенцами, она лежала вверх лицом, дергая плечами, сгибая колени, била головой о подушку и рычала...
«Я стал слишком мягок с нею, и вот она уже небрежна со мною. Необходимо быть строже. Необходимо овладеть ею с такою полнотой, чтоб всегда и в
любую минуту настраивать ее созвучно моим желаниям. Надо научиться понимать все, что она думает и чувствует,
не расспрашивая ее. Мужчина должен поглощать женщину так, чтоб все тайные думы и ощущения ее полностью передавались ему».
—
Люба Сомова, курносая дурочка, я ее
не люблю, то есть она мне
не нравится, а все-таки я себя чувствую зависимым от нее. Ты знаешь, девицы весьма благосклонны ко мне, но…
«Скотина», — мысленно обругал его Самгин, быстро и сердито перебирая в памяти все возражения, какие можно бы противопоставить Безбедову. Но было совершенно ясно, что возражения бесполезны,
любое из них Безбедов оттолкнет: «
Не хочу», — скажет он.
Наблюдая волнение Варвары, ее быстрые переходы от радости, вызванной его ласковой улыбкой, мягким словом, к озлобленной печали, которую он легко вызывал словом небрежным или насмешливым, Самгин все увереннее чувствовал, что в
любую минуту он может взять девушку. Моментами эта возможность опьяняла его. Он
не соблазнялся, но, любуясь своей сдержанностью, все-таки спрашивал себя: «Что мешает? Лидия? Маракуев?»
— Наивно
не верить. Вы, вероятно, притворяетесь, фальшивите. А представьте, что среди солдат, которых офицер ведет на врага, четверо были выпороты этим офицером в 907 году. И почти в
любой роте возможны родственники мужиков или рабочих, выпоротых или расстрелянных в годы революции.
— Почему —
не способна? Простить — значит наплевать, а я очень способна плюнуть в
любую рожу.
— Просто — тебе стыдно сказать правду, — заявила
Люба. — А я знаю, что урод, и у меня еще скверный характер, это и папа и мама говорят. Мне нужно уйти в монахини…
Не хочу больше сидеть здесь.
— Он из семьи Лордугина, — сказала Марина и усмехнулась. —
Не слыхал такой фамилии? Ну, конечно! С кем был в родстве
любой литератор, славянофил, декабрист — это вы, интеллигенты, досконально знаете, а духовные вожди, которых сам народ выдвигал мимо университетов, — они вам
не известны.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят,
не больше пятисот. И эти пять сотен держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего
не нужно, который никому
не сделал зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В
любую минуту. Безнаказанно…
— Что? — спросил Клим, но
Люба, должно быть,
не слышала его вопроса.
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто
не мешает ему выбрать
любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он
не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы писать в нем. Можно бы неплохо написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
Все примолкли, внимательно глядя в синеватые небеса, но никто ничего
не услышал. Клим, обрадованный, что какой-то фокус
не удался
Любе, начал дразнить ее, притопывая ногой...
— Ну, если б
не стыдно было, так вы —
не говорили бы на эту тему, — сказал Самгин. И прибавил поучительно: — Человек беспокоится потому, что ищет себя. Хочет быть самим собой, быть в
любой момент верным самому себе. Стремится к внутренней гармонии.
— Я те задам! — проворчал Тагильский, облизнул губы, сунул руки в карманы и осторожно, точно кот, охотясь за птицей, мелкими шагами пошел на оратора, а Самгин «предусмотрительно» направился к прихожей, чтоб, послушав Тагильского, в
любой момент незаметно уйти. Но Тагильский
не успел сказать ни слова, ибо толстая дама возгласила...
— Нет, что из дворян делать мастеровых! — сухо перебил Обломов. — Да и кроме детей, где же вдвоем? Это только так говорится, с женой вдвоем, а в самом-то деле только женился, тут наползет к тебе каких-то баб в дом. Загляни в
любое семейство: родственницы,
не родственницы и
не экономки; если
не живут, так ходят каждый день кофе пить, обедать… Как же прокормить с тремя стами душ такой пансион?
— А спроси его, — сказал Райский, — зачем он тут стоит и кого так пристально высматривает и выжидает? Генерала! А нас с тобой
не видит, так что
любой прохожий может вытащить у нас платок из кармана. Ужели ты считал делом твои бумаги?
Не будем распространяться об этом, а скажу тебе, что я, право, больше делаю, когда мажу свои картины, бренчу на рояле и даже когда поклоняюсь красоте…
«Спросить, влюблены ли вы в меня — глупо, так глупо, — думал он, — что лучше уеду, ничего
не узнав, а ни за что
не спрошу… Вот, поди ж ты: „выше мира и страстей“, а хитрит, вертится и ускользает, как
любая кокетка! Но я узнаю! брякну неожиданно, что у меня бродит в душе…»
Мужчины красивы, стройны:
любой из них годится в Меналки, а Хлои их ни на что
не похожи!
Музыканты все тагалы: они очень способны к искусствам вообще. У них отличный слух: в полках их учат будто бы без нот.
Не знаю, сколько правды во всем этом, но знаю только, что игра их сделала бы честь
любому оркестру где бы то ни было — чистотой, отчетливостью и выразительностью.
Да спросите у нас, в степи где-нибудь,
любого мужика, много ли он знает об англичанах, испанцах или итальянцах?
не мешает ли он их под общим именем немцев, как корейцы мешают все народы, кроме китайцев и японцев, под именем варваров?
Улица напоминает
любой наш уездный город в летний день, когда полуденное солнце жжет беспощадно, так что ни одной живой души
не видно нигде; только ребятишки безнаказанно, с непокрытыми головами, бегают по улице и звонким криком нарушают безмолвие.
Его черная, ничем
не прикрытая головка (впрочем, его волосы могли заменить
любую шапку) так и мелькала в кустах.
Этот интересный экземпляр осьминога был достоин помещения в
любой музей, но у меня
не было подходящей посуды и достаточного количества формалина, поэтому пришлось ограничиться только куском ноги.
«Мы на свое житье, — сказал он, — благодаря бога и барина
не жалуемся, а что правда, то правда, иному и дворянину
не худо бы променять усадьбу на
любую здешнюю конурку.
— То-то «представьте»! Там
не посмотрят на то, что ты барин, — так-то отшпарят, что
люба с два! Племянничек нашелся!.. Милости просим! Ты бы чем бунтовать, лучше бы в церковь ходил да Богу молился.
Если б ты и
не отец мой был, и тогда бы
не заставил меня изменить моему
любому, верному мужу.
Плетня видны были одни остатки, потому что всякий выходивший из дому никогда
не брал палки для собак, в надежде, что будет проходить мимо кумова огорода и выдернет
любую из его плетня.
Неприятие
любой земной тирании влечет его к Богу; при условии, однако, что этот Бог — тоже свободолюбец и вольнодумец, почти анархист: «Спасение, которое
не было бы свободным и
не исходило бы от человека свободного, ничего
не сказало бы нам», — говорит Бог — Пеги в «Невинных святых» (фр.).
Закончилось это большим скандалом: в один прекрасный день баба
Люба, уперев руки в бока, ругала Уляницкого на весь двор и кричала, что она свою «дытыну»
не даст в обиду, что учить, конечно, можно, но
не так… Вот посмотрите, добрые люди: исполосовал у мальчика всю спину. При этом баба
Люба так яростно задрала у Петрика рубашку, что он завизжал от боли, как будто у нее в руках был
не ее сын, а сам Уляницкий.
И странно: тотчас же исчезло из памяти и лицо Лены, и я
не мог восстановить его так ясно, как вспоминал
любое другое лицо: Мани Дембицкой, Люни, Басиной Иты, Сони.
Ввиду этого он нанял себе в услужение мальчика Петрика, сына хозяйской кухарки. Кухарка, «пани Рымашевская», по прозванию баба
Люба, была женщина очень толстая и крикливая. Про нее говорили вообще, что это
не баба, а Ирод. А сын у нее был смирный мальчик с бледным лицом, изрытым оспой, страдавший притом же изнурительной лихорадкой. Скупой, как кащей, Уляницкий дешево уговорился с нею, и мальчик поступил в «суторыны».
Песня нам нравилась, но объяснила мало. Брат прибавил еще, что царь ходит весь в золоте, ест золотыми ложками с золотых тарелок и, главное, «все может». Может придти к нам в комнату, взять, что захочет, и никто ему ничего
не скажет. И этого мало: он может
любого человека сделать генералом и
любому человеку огрубить саблей голову или приказать, чтобы отрубили, и сейчас огрубят… Потому что царь «имеет право»…
Глядя на дочерей, Анфуса Гавриловна ругала про себя хитрого старичонка гостя:
не застань он их врасплох,
не показала бы она Харитины, а бери из
любых Серафиму или Агнию.
Серафима слушала мужа только из вежливости. В делах она попрежнему ничего
не понимала. Да и муж как-то
не умел с нею разговаривать. Вот, другое дело, приедет Карл Карлыч, тот все умеет понятно рассказать. Он вот и жене все наряды покупает и даже в шляпах знает больше толку, чем
любая настоящая дама. Сестра Евлампия никакой заботы
не знает с мужем, даром, что немец, и щеголяет напропалую.
— Михей Зотыч, вот мои невесты:
любую выбирай, — брякнул хозяин без обиняков. — Нет, врешь, Харитину
не отдам! Самому дороже стоит!
Гаев(отворяет другое окно). Сад весь белый. Ты
не забыла,
Люба? Вот эта длинная аллея идет прямо, прямо, точно протянутый ремень, она блестит в лунные ночи. Ты помнишь?
Не забыла?
Для христианства
не может быть безразлично содержание религиозной совести, и дорожит оно
не пустой формой свободы, которую можно наполнить
любым содержанием.
Если же в ком и после самодурной дрессировки еще останется какое-нибудь чувство личной самостоятельности и ум сохранит еще способность к составлению собственных суждений, то для этой личности и ума готов торный путь: самодурство, как мы убедились, по самому существу своему, тупоумно и невежественно, следовательно ничего
не может быть легче, как надуть
любого самодура.
— Я, как тебя нет предо мною, то тотчас же к тебе злобу и чувствую, Лев Николаевич. В эти три месяца, что я тебя
не видал, каждую минуту на тебя злобился, ей-богу. Так бы тебя взял и отравил чем-нибудь! Вот как. Теперь ты четверти часа со мной
не сидишь, а уж вся злоба моя проходит, и ты мне опять по-прежнему
люб. Посиди со мной…
Владимир Николаич с пятнадцатилетнего возраста уже умел
не смущаясь войти в
любую гостиную, приятно повертеться в ней и кстати удалиться.
— За что ты меня убила? За что ты меня убила? — так начала свои жалобы огорченная вдова. — Кого тебе еще нужно? Чем он тебе
не муж? Камер-юнкер!
не интересан! Он в Петербурге на
любой фрейлине мог бы жениться. А я-то, я-то надеялась! И давно ли ты к нему изменилась? Откуда-нибудь эта туча надута,
не сама собой пришла. Уж
не тот ли фофан? Вот нашла советчика!
В последние пять лет он много прочел и кое-что увидел; много мыслей перебродило в его голове;
любой профессор позавидовал бы некоторым его познаниям, но в то же время он
не знал многого, что каждому гимназисту давным-давно известно.