Неточные совпадения
— Ты гулял хорошо? — сказал Алексей Александрович, садясь на свое кресло, придвигая к себе
книгу Ветхого Завета и открывая ее. Несмотря на то, что Алексей Александрович
не раз говорил Сереже, что всякий христианин должен твердо
знать священную историю, он сам в Ветхом Завете часто справлялся с
книгой, и Сережа заметил это.
Она пишет детскую
книгу и никому
не говорит про это, но мне читала, и я давал рукопись Воркуеву…
знаешь, этот издатель… и сам он писатель, кажется.
Она
знала тоже, что действительно его интересовали
книги политические, философские, богословские, что искусство было по его натуре совершенно чуждо ему, но что, несмотря на это, или лучше вследствие этого, Алексей Александрович
не пропускал ничего из того, что делало шум в этой области, и считал своим долгом всё читать.
Она еще
не знает, что в порядочном обществе и в порядочной
книге явная брань
не может иметь места; что современная образованность изобрела орудие более острое, почти невидимое и тем
не менее смертельное, которое, под одеждою лести, наносит неотразимый и верный удар.
Может быть, некоторые читатели захотят
узнать мое мнение о характере Печорина? — Мой ответ — заглавие этой
книги. «Да это злая ирония!» — скажут они. —
Не знаю.
Чичиков, вынув из кармана бумажку, положил ее перед Иваном Антоновичем, которую тот совершенно
не заметил и накрыл тотчас ее
книгою. Чичиков хотел было указать ему ее, но Иван Антонович движением головы дал
знать, что
не нужно показывать.
Что ни разворачивал Чичиков
книгу, на всякой странице — проявленье, развитье, абстракт, замкнутость и сомкнутость, и черт
знает, чего там
не было.
Как они делают, бог их ведает: кажется, и
не очень мудреные вещи говорят, а девица то и дело качается на стуле от смеха; статский же советник бог
знает что расскажет: или поведет речь о том, что Россия очень пространное государство, или отпустит комплимент, который, конечно, выдуман
не без остроумия, но от него ужасно пахнет
книгою; если же скажет что-нибудь смешное, то сам несравненно больше смеется, чем та, которая его слушает.
Против моего ожидания, оказалось, что, кроме двух стихов, придуманных мною сгоряча, я, несмотря на все усилия, ничего дальше
не мог сочинить. Я стал читать стихи, которые были в наших
книгах; но ни Дмитриев, ни Державин
не помогли мне — напротив, они еще более убедили меня в моей неспособности.
Зная, что Карл Иваныч любил списывать стишки, я стал потихоньку рыться в его бумагах и в числе немецких стихотворений нашел одно русское, принадлежащее, должно быть, собственно его перу.
Он глубоко задумался о том: «каким же это процессом может так произойти, что он, наконец, пред всеми ими уже без рассуждений смирится, убеждением смирится! А что ж, почему ж и нет? Конечно, так и должно быть. Разве двадцать лет беспрерывного гнета
не добьют окончательно? Вода камень точит. И зачем, зачем же жить после этого, зачем я иду теперь, когда сам
знаю, что все это будет именно так, как по
книге, а
не иначе!»
— Я думаю, что у него очень хорошая мысль, — ответил он. — О фирме, разумеется, мечтать заранее
не надо, но пять-шесть
книг действительно можно издать с несомненным успехом. Я и сам
знаю одно сочинение, которое непременно пойдет. А что касается до того, что он сумеет повести дело, так в этом нет и сомнения: дело смыслит… Впрочем, будет еще время вам сговориться…
Да я сам
знаю, и в тайне храню, сочинения два-три таких, что за одну только мысль перевесть и издать их можно рублей по сту взять за каждую
книгу, а за одну из них я и пятисот рублей за мысль
не возьму.
А тот чахоточный, родня вам,
книгам враг,
В ученый комитет который поселился
И с криком требовал присяг,
Чтоб грамоте никто
не знал и
не учился?
— Я к вашим услугам, Николай Петрович; но куда нам до Либиха! Сперва надо азбуке выучиться и потом уже взяться за
книгу, а мы еще аза в глаза [Аза в глаза
не видать — значит
не знать самого начала чего-либо; аз — первая буква славянской азбуки.]
не видали.
— А помните: вы меня уверяли, что
книга не может заменить… я забыла, как вы выразились, но вы
знаете, что я хочу сказать… помните?
Она
не любила читать
книги, — откуда она
знает то, о чем говорит?
Даже и после этого утверждения Клим
не сразу
узнал Томилина в пыльном сумраке лавки, набитой
книгами. Сидя на низеньком, с подрезанными ножками стуле, философ протянул Самгину руку, другой рукой поднял с пола шляпу и сказал в глубину лавки кому-то невидимому...
— Тоську в Буй выслали. Костромской губернии, — рассказывал он. — Туда как будто раньше и
не ссылали, черт его
знает что за город, жителя в нем две тысячи триста человек. Одна там, только какой-то поляк угряз, опростился, пчеловодством занимается. Она — ничего,
не скучает,
книг просит. Послал все новинки —
не угодил! Пишет: «Что ты смеешься надо мной?» Вот как… Должно быть, она серьезно втяпалась в политику…
— Я —
не купец, я — дворянин, но я
знаю: наше купечество оказалось вполне способным принять и продолжать культуру дворянства, традиции аристократии. Купцы начали поощрять искусство, коллекционировать, отлично издавать
книги, строить красивые дома…
— Разве ты со зла советовал мне читать «Гигиену брака»? Но я
не читала эту
книгу, в ней ведь, наверное,
не объяснено, почему именно я нужна тебе для твоей любви? Это — глупый вопрос? У меня есть другие, глупее этого. Вероятно, ты прав: я — дегенератка, декадентка и
не гожусь для здорового, уравновешенного человека. Мне казалось, что я найду в тебе человека, который поможет… впрочем, я
не знаю, чего ждала от тебя.
— Вы
знаете, Клим Иванович, ваша речь имела большой успех. Я в политике понимаю, наверно,
не больше индюшки, о Дон-Кихоте —
знаю по смешным картинкам в толстой
книге, Фауст для меня — глуповатый человек из оперы, но мне тоже понравилось, как вы говорили.
«Свободным-то гражданином, друг мой, человека
не конституции,
не революции делают, а самопознание. Ты вот возьми Шопенгауэра, почитай прилежно, а после него — Секста Эмпирика о «Пирроновых положениях». По-русски, кажется, нет этой
книги, я по-английски читала, французское издание есть. Выше пессимизма и скепсиса человеческая мысль
не взлетала, и,
не зная этих двух ее полетов, ни о чем
не догадаешься, поверь!»
— Потому что ни черта
не знаешь, — неистово закричал дядя Хрисанф. — Ты почитай
книгу «Политическая роль французского театра», этого… как его? Боборыкина!
— Вы, конечно,
знаете, что люди вообще
не располагают к доверию, — произнес Самгин докторально, но тотчас же сообразил, что говорит снисходительно и этим может усилить иронию гостя. Гость, стоя спиной к нему, рассматривая корешки
книг в шкафе, сказал...
Он отказался, а она все-таки увеличила оклад вдвое. Теперь, вспомнив это, он вспомнил, что отказаться заставило его смущение, недостойное взрослого человека: выписывал и читал он по преимуществу беллетристику русскую и переводы с иностранных языков; почему-то
не хотелось, чтоб Марина
знала это. Но серьезные
книги утомляли его, обильная политическая литература и пресса раздражали. О либеральной прессе Марина сказала...
— Давно
не слыхал хорошей музыки. У Туробоева поиграем, попоем. Комическое учреждение это поместье Туробоева. Мужики изгрызли его, точно крысы. Вы, Самгин, рыбу удить любите? Вы прочитайте Аксакова «Об уженье рыбы» — заразитесь! Удивительная
книга, так,
знаете, написана — Брем позавидовал бы!
— Что я
знаю о нем? Первый раз вижу, а он — косноязычен. Отец его — квакер, приятель моего супруга, помогал духоборам устраиваться в Канаде. Лионель этот, — имя-то на цветок похоже, — тоже интересуется диссидентами, сектантами,
книгу хочет писать. Я
не очень люблю эдаких наблюдателей, соглядатаев. Да и неясно: что его больше интересует — сектантство или золото? Вот в Сибирь поехал. По письмам он интереснее, чем в натуре.
Науки
не очень интересовали Клима, он хотел
знать людей и находил, что роман дает ему больше знания о них, чем научная
книга и лекция. Он даже сказал Марине, что о человеке искусство
знает больше, чем наука.
— Нет,
не знаю, — ответил Самгин, чувствуя, что на висках его выступил пот, а глаза сохнут. — Я даже
не знал, что, собственно, она делает? В технике? Пропагандистка? Она вела себя со мной очень конспиративно. Мы редко беседовали о политике. Но она хорошо
знала быт, а я весьма ценил это. Мне нужно для
книги.
Он почти сердито стал спрашивать ее, почему она
не читает
книг,
не ходит в театр,
не знает ничего лучше постельки, но Рита, видимо,
не уловив его тона, спросила спокойно, расплетая волосы...
«Да, здесь умеют жить», — заключил он, побывав в двух-трех своеобразно благоустроенных домах друзей Айно, гостеприимных и прямодушных людей, которые хорошо были знакомы с русской жизнью, русским искусством, но
не обнаружили русского пристрастия к спорам о наилучшем устроении мира, а страну свою
знали, точно
книгу стихов любимого поэта.
— Я к вам вот почему, — объяснял Дунаев, скосив глаза на стол, загруженный
книгами, щупая пальцами «Наш край». —
Не знаете — товарища Варвару
не тревожили, цела она?
— Да ведь что же,
знаете, я
не вчера живу, а — сегодня, и назначено мне завтра жить. У меня и без помощи
книг от науки жизни череп гол…
Не желая, чтоб она увидала по глазам его, что он ей
не верит, Клим закрыл глаза. Из
книг, из разговоров взрослых он уже
знал, что мужчина становится на колени перед женщиной только тогда, когда влюблен в нее. Вовсе
не нужно вставать на колени для того, чтоб снять с юбки гусеницу.
—
Знаешь что, Илья? — сказал Штольц. — Ты рассуждаешь, точно древний: в старых
книгах вот так всё писали. А впрочем, и то хорошо: по крайней мере, рассуждаешь,
не спишь. Ну, что еще? Продолжай.
Она мечтала, как «прикажет ему прочесть
книги», которые оставил Штольц, потом читать каждый день газеты и рассказывать ей новости, писать в деревню письма, дописывать план устройства имения, приготовиться ехать за границу, — словом, он
не задремлет у нее; она укажет ему цель, заставит полюбить опять все, что он разлюбил, и Штольц
не узнает его, воротясь.
— Верьте же мне, — заключила она, — как я вам верю, и
не сомневайтесь,
не тревожьте пустыми сомнениями этого счастья, а то оно улетит. Что я раз назвала своим, того уже
не отдам назад, разве отнимут. Я это
знаю, нужды нет, что я молода, но…
Знаете ли, — сказала она с уверенностью в голосе, — в месяц, с тех пор, как
знаю вас, я много передумала и испытала, как будто прочла большую
книгу, так, про себя, понемногу…
Не сомневайтесь же…
Это значит ломка, шум; все вещи свалят в кучу на полу: тут и чемодан, и спинка дивана, и картины, и чубуки, и
книги, и склянки какие-то, которых в другое время и
не видать, а тут черт
знает откуда возьмутся!
Недостало духа и
не нужно было обнажаться до дна души перед чиновником. «Я и
книг не знаю», — шевельнулось в нем, но
не сошло с языка и выразилось печальным вздохом.
Начал гаснуть я над писаньем бумаг в канцелярии; гаснул потом, вычитывая в
книгах истины, с которыми
не знал, что делать в жизни, гаснул с приятелями, слушая толки, сплетни, передразниванье, злую и холодную болтовню, пустоту, глядя на дружбу, поддерживаемую сходками без цели, без симпатии; гаснул и губил силы с Миной: платил ей больше половины своего дохода и воображал, что люблю ее; гаснул в унылом и ленивом хождении по Невскому проспекту, среди енотовых шуб и бобровых воротников, — на вечерах, в приемные дни, где оказывали мне радушие как сносному жениху; гаснул и тратил по мелочи жизнь и ум, переезжая из города на дачу, с дачи в Гороховую, определяя весну привозом устриц и омаров, осень и зиму — положенными днями, лето — гуляньями и всю жизнь — ленивой и покойной дремотой, как другие…
— Прощайте, мне некогда. С
книгами не приставай, сожгу, — сказал Райский. — Ну, мудрец, по рожам узнающий влюбленных, — прощайте!
Не знаю, встретимся ли опять…
Он был так беден, как нельзя уже быть беднее. Жил в каком-то чуланчике, между печкой и дровами, работал при свете плошки, и если б
не симпатия товарищей, он
не знал бы, где взять
книг, а иногда белья и платья.
— Помилуй: это значит, гимназия
не увидит ни одной
книги… Ты
не знаешь директора? — с жаром восстал Леонтий и сжал крепко каталог в руках. — Ему столько же дела до
книг, сколько мне до духов и помады… Растаскают, разорвут — хуже Марка!
Видно было, что рядом с
книгами, которыми питалась его мысль, у него горячо приютилось и сердце, и он сам
не знал, чем он так крепко связан с жизнью и с
книгами,
не подозревал, что если б пропали
книги,
не пропала бы жизнь, а отними у него эту живую «римскую голову», по всей жизни его прошел бы паралич.
— Нет, нет —
не то, — говорил, растерявшись, Леонтий. — Ты — артист: тебе картины, статуи, музыка. Тебе что
книги? Ты
не знаешь, что у тебя тут за сокровища! Я тебе после обеда покажу…
«Что она делает? — вертелось у бабушки в голове, — читать
не читает — у ней там нет
книг (бабушка это уже
знала), разве пишет: бумага и чернильница есть».
— Да как же, Борис:
не знаю там, с какими она счетами лезла к тебе, а ведь это лучшее достояние твое, это —
книги,
книги… Ты посмотри!
— Ну, ты ее заступница! Уважает, это правда, а думает свое, значит,
не верит мне: бабушка-де стара, глупа, а мы молоды, — лучше понимаем, много учились, все
знаем, все читаем. Как бы она
не ошиблась…
Не все в
книгах написано!
— Врал, хвастал,
не понимал ничего, Борис, — сказал он, — и
не случись этого… я никогда бы и
не понял. Я думал, что я люблю древних людей, древнюю жизнь, а я просто любил… живую женщину; и любил и
книги, и гимназию, и древних, и новых людей, и своих учеников… и тебя самого… и этот — город, вот с этим переулком, забором и с этими рябинами — потому только — что ее любил! А теперь это все опротивело, я бы готов хоть к полюсу уехать… Да, я это недавно
узнал: вот как тут корчился на полу и читал ее письмо.
— Ну, уж выдумают: труд! — с досадой отозвалась Ульяна Андреевна. — Состояние есть, собой молодец: только бы жить, а они — труд! Что это, право, скоро все на Леонтья будут похожи: тот уткнет нос в
книги и
знать ничего
не хочет. Да пусть его! Вы-то зачем туда же!.. Пойдемте в сад… Помните наш сад!..