Неточные совпадения
— Да, — проговорил он, ни на кого
не глядя, — беда пожить этак годков пять в деревне, в отдалении от великих умов! Как раз дурак дураком станешь. Ты стараешься
не забыть того, чему тебя учили, а там — хвать! — оказывается, что все это вздор, и тебе говорят, что путные люди этакими пустяками больше
не занимаются и что ты, мол, отсталый колпак. [Отсталый колпак — в то время
старики носили ночные колпаки.] Что делать! Видно, молодежь, точно, умнее нас.
— Меня вы
забудете, — начал он опять, — мертвый живому
не товарищ. Отец вам будет говорить, что вот, мол, какого человека Россия теряет… Это чепуха; но
не разуверяйте
старика. Чем бы дитя ни тешилось… вы знаете. И мать приласкайте. Ведь таких людей, как они, в вашем большом свете днем с огнем
не сыскать… Я нужен России… Нет, видно,
не нужен. Да и кто нужен? Сапожник нужен, портной нужен, мясник… мясо продает… мясник… постойте, я путаюсь… Тут есть лес…
Но все это ни к чему
не повело. Из Михея
не выработался делец и крючкотворец, хотя все старания отца и клонились к этому и, конечно, увенчались бы успехом, если б судьба
не разрушила замыслов
старика. Михей действительно усвоил себе всю теорию отцовских бесед, оставалось только применить ее к делу, но за смертью отца он
не успел поступить в суд и был увезен в Петербург каким-то благодетелем, который нашел ему место писца в одном департаменте, да потом и
забыл о нем.
Что ни единой он обиды,
С тех пор как жив,
не забывал,
Что далеко преступны виды
Старик надменный простирал...
Хозяева были любезны. Пора назвать их:
старика зовут Тсутсуй Хизе-но-ками-сама, второй Кавадзи Сойемон-но-ками… нет,
не ками, а дзио-сами, это все равно: «дзио» и «ками» означают равный титул; третий Алао Тосан-но-ками-сама; четвертого…
забыл, после скажу. Впрочем, оба последние приданы только для числа и большей важности, а в сущности они сидели с поникшими головами и молча слушали старших двух, а может быть, и
не слушали, а просто заседали.
Из толпы вышел седой
старик. Он подал мне коготь рыси и велел положить его в карман, для того чтобы я
не забыл просьбы их относительно Ли Тан-куя. После этого мы расстались: удэгейцы вернулись назад, а мы пошли своей дорогой.
Не гони,
И сам уйду.
Не рада
старику,
Про старое скоренько
забываешь,
Вот я,
старик, всегда один и тот же.
Он велел синоду разобрать дело крестьян, а
старика сослать на пожизненное заточение в Спасо-Евфимьевский монастырь; он думал, что православные монахи домучат его лучше каторжной работы; но он
забыл, что наши монахи
не только православные, но люди, любящие деньги и водку, а раскольники водки
не пьют и денег
не жалеют.
Дворовых тоже
не забыла: молодых распустила,
не выжидая срока,
старикам — выстроила избы, отвела огороды и назначила пенсию.
Это говорил Алемпиев собеседник. При этих словах во мне совершилось нечто постыдное. Я мгновенно
забыл о девочке и с поднятыми кулаками, с словами: «Молчать, подлый холуй!» — бросился к
старику. Я
не помню, чтобы со мной случался когда-либо такой припадок гнева и чтобы он выражался в таких формах, но очевидно, что крепостная практика уже свила во мне прочное гнездо и ожидала только случая, чтобы всплыть наружу.
Затем он ссыпал золото в железную кружку, привезенную объездным, и, обругав старателей еще раз, побрел к себе в землянку. С Кишкиным
старик или
забыл проститься, или
не захотел.
Старики разговорились про старину и на время
забыли про настоящее, чреватое непонятными для них интересами, заботами и пакостями. Теперь только поняла баушка Лукерья, зачем приходил Родион Потапыч: тошно ему, а отвести душу
не с кем.
Давно небритое лицо обросло седою щетиной, потухшие темные глаза смотрели неподвижно в одну точку, и вся фигура имела такой убитый, подавленный вид, точно
старик что-то
забыл и
не мог припомнить.
С приездом Женни здесь все пошло жить. Ожил и помолодел сам
старик, сильнее зацвел старый жасмин, обрезанный и подвязанный молодыми ручками; повеселела кухарка Пелагея, имевшая теперь возможность совещаться о соленьях и вареньях, и повеселели самые стены комнаты, заслышав легкие шаги грациозной Женни и ее тихий, симпатичный голосок, которым она, оставаясь одна, иногда безотчетно пела для себя: «Когда б он знал, как пламенной душою» или «Ты скоро меня позабудешь, а я
не забуду тебя».
— Вот это — другое дело. Вежливость прежде всего. Ну а теперь немножко попрыгаем, — продолжал
старик, протягивая невысоко над землею хлыст. — Алле! Нечего, брат, язык-то высовывать. Алле! Гоп! Прекрасно! А ну-ка еще, нох ейн маль… Алле! Гоп! Алле! Гоп! Чудесно, собачка. Придем домой, я тебе морковки дам. А, ты морковку
не кушаешь? Я и
забыл совсем. Тогда возьми мою чилиндру и попроси у господ. Может быть, они тебе препожалуют что-нибудь повкуснее.
Ни одного дня, который
не отравлялся бы думою о куске, ни одной радости. Куда ни оглянется батюшка, всё ему или чуждо, или на все голоса кричит: нужда! нужда! нужда! Сын ли окончил курс — и это
не радует: он совсем исчезнет для него, а может быть, и
забудет о
старике отце. Дочь ли выдаст замуж — и она уйдет в люди, и ее он
не увидит. Всякая минута, приближающая его к старости, приносит ему горе.
— Это делает честь молодому поколению: таких людей
забывать не следует! — заключил
старик и вздохнул.
Появление
старика с дочерью стало повторяться чаще и чаще. И Адуев удостоил их внимания. Он иногда тоже перемолвит слова два со
стариком, а с дочерью все ничего. Ей сначала было досадно, потом обидно, наконец стало грустно. А поговори с ней Адуев или даже обрати на нее обыкновенное внимание — она бы
забыла о нем; а теперь совсем другое. Сердце людское только, кажется, и живет противоречиями:
не будь их, и его как будто нет в груди.
Вздохнув с улыбкою печальной,
Старик в ответ: «Любезный сын,
Уж я
забыл отчизны дальней
Угрюмый край. Природный финн,
В долинах, нам одним известных,
Гоняя стадо сел окрестных,
В беспечной юности я знал
Одни дремучие дубравы,
Ручьи, пещеры наших скал
Да дикой бедности забавы.
Но жить в отрадной тишине
Дано
не долго было мне.
Давно
не говорил он так мягко и миролюбиво. Я слушал его и ждал, что
старик погасит мою обиду, поможет мне
забыть о желтой яме и черных, влажных клочьях в боку ее.
— Скажите, пожалуйста, — ввязался Обноскин (которому, верно,
не понравилось замечание про таланты), как-то особенно независимо развалясь в кресле и рассматривая
старика в свое стеклышко, как какую-нибудь козявку, — скажите, пожалуйста… все я
забываю вашу фамилью… как бишь вас?..
Каждый день утром к
старику приезжает из города бывший правитель его канцелярии, Павел Трофимыч Кошельков, старинный соратник и соархистратиг, вместе с ним некогда возжегший административный светильник и с ним же вместе погасивший его. Это гость всегда дорогой и всегда желанный: от него узнаются все городские новости, и, что всего важнее, он же, изо дня в день, поведывает почтенному старцу трогательную повесть подвигов и деяний того, кто хотя и заменил незаменимого, но
не мог заставить его
забыть.
Вообще о делах внутренней и внешней политики
старик отзывается сдержанно и загадочно.
Не то одобряет,
не то порицает,
не забывая, однако ж, при каждом случае прибавить: «Это еще при мне началось», или: «Я в то время осмелился подать такой-то совет!»
Они
не забыли рассказать об исступленном гневе и угрозах Алексея Степаныча за их выходки против Софьи Николавны, и все уговорились держать себя с нею при Степане Михайловиче ласково и
не говорить ему прямо ничего дурного насчет невестки, но в то же время
не пропускать благоприятных случаев, незаметно для
старика, восстановлять его против ненавистной им Софьи Николавны.
Арина Васильевна, несмотря на грозное положение головы моего дедушки,
забыв и
не понимая, что сама подстрекнула
старика не согласиться на женитьбу сына, громко завопила: «Батюшка Степан Михайлович! сжалься,
не погуби родного своего детища, ведь он у нас один и есть; позволь жениться Алеше!
После кончины Николая Федорыча учредились две опеки над детьми его от двух браков. Алексея Степаныча назначили опекуном братьев Софьи Николавны от одной с ней матери, которые,
не кончив курса учения в Московском благородном пансионе, были вытребованы в Петербург для поступления в гвардию. Я
забыл сказать, что по ходатайству умиравшего
старика Зубина, незадолго до его смерти, Алексея Степаныча определили прокурором Нижнего земского суда.
Старик любил Лукашку, и лишь одного его исключал из презрения ко всему молодому поколению казаков. Кроме того, Лукашка и его мать, как соседи, нередко давали
старику вина, каймачку и т. п. из хозяйственных произведений, которых
не было у Ерошки. Дядя Ерошка, всю жизнь свою увлекавшийся, всегда практически объяснял свои побуждения, «что ж? люди достаточные, — говорил он сам себе. — Я им свежинки дам, курочку, а и они дядю
не забывают: пирожка и лепешки принесут другой раз».
— Разрыва нет, а тебя научу, так и быть: малый хорош,
старика не забываешь. Научить, что ль?
— Люблю, — шептал пьяный
старик,
не выпуская моей руки. — Ах, люблю… Именно хорош этот молодой стыд… эта невинность и девственность просыпающейся мысли. Голубчик, пьяница Селезнев все понимает… да! А только
не забудьте, что канатчик-то все-таки повесился. И какая хитрая штука: тут бытие, вившее свою веревку несколько лет, и тут же небытие, повешенное на этой самой веревке. И притом какая деликатность: пусть теперь другие вьют эту проклятую веревку… хе-хе!
— Что ты, Нагиба, в уме ли! — сказал один из поляков. — Иль
забыл, что наказывал пан региментарь? Если этот
старик служит боярину Кручине-Шалонскому, так мы и волосом
не должны от него поживиться.
Лука. И я скажу — иди за него, девонька, иди! Он — парень ничего, хороший! Ты только почаще напоминай ему, что он хороший парень, чтобы он, значит,
не забывал про это! Он тебе — поверит… Ты только поговаривай ему: «Вася, мол, ты — хороший человек…
не забывай!» Ты подумай, милая, куда тебе идти окроме-то? Сестра у тебя — зверь злой… про мужа про ее — и сказать нечего: хуже всяких слов
старик… И вся эта здешняя жизнь… Куда тебе идти? А парень — крепкий…
Страшная скука, испытанная им в эти последние пять дней, пробуждала в нем лихорадочное желание погулять, размахнуться,
забыть хоть на время сумрачного
старика, ворчавшего с утра до вечера и
не перестававшего браниться.
— Яша, батюшка, голубчик,
не оставь
старика: услужи ты мне! — воскликнул он наконец, приподымаясь на ноги с быстротою, которой нельзя было ожидать от его лет. — Услужи мне! Поколь господь продлит мне век мой,
не забуду тебя!.. А я… я было на них понадеялся! — заключил он, обращая тоскливо-беспокойное лицо свое к стороне Оки и проводя ладонью по глазам, в которых показались две тощие, едва приметные слезинки.
Причитание, готовое уже вырваться из груди ее, мгновенно замерло; она как словно
забыла вдруг свое собственное горе, поспешно отерла слезы и бросилась подсоблять
старику, который, по-видимому,
не терял надежды возвратить дочь к жизни.
— То-то подгулял! Завалился спать —
забыл встать! Я эвтаго
не люблю, — подхватил
старик, между тем как работник запрятывал под мышку гармонию, — я до эвтих до гулянок
не больно охоч… Там как знаешь — дело твое, а только, по уговору по нашему, я за день за этот с тебя вычту — сколько, примерно, принадлежит получить за один день, столько и вычту… У меня, коли жить хочешь, вести себя крепко, дело делай — вот что! Чтоб я, примерно, эвтаго баловства и
не видел больше.
Мы,
старики, уж нынче
не танцуем,
Музыки гром
не призывает нас,
Прелестных рук
не жмем и
не целуем —
Ох,
не забыл старинных я проказ!
— Эге, знаю теперь, знаю, — говорит
старик, принимаясь опять за лапоть. — Вот старая голова, как решето, ничего
не держит. Тех, что давно умерли, помню, — ой, хорошо помню! А новых людей все
забываю… Зажился на свете.
Но она
не умела молчать о
старике и всё уговаривала Илью
забыть о нём. Лунёв сердился, уходил от неё. А когда являлся снова, она бешено кричала ему, что он её из боязни любит, что она этого
не хочет и бросит его, уедет из города. И плакала, щипала Илью, кусала ему плечи, целовала ноги, а потом, в исступлении, сбрасывала с себя одежду и, нагая стоя перед ним, говорила...
— Читай ещё… — Двигая усами,
старик спрятал книгу в карман. — Книга для детей, для чистых сердцем… Он ворчал ласково, Евсею хотелось ещё спрашивать его о чём-то, но вопросы
не складывались, а
старик закурил папиросу, окутался дымом и, должно быть,
забыл о собеседнике. Климков осторожно отошёл прочь, его тяготение к Дудке усилилось, и он подумал...
Сашу, девочку, трогают мои несчастия. Она мне, почти
старику, объясняется в любви, а я пьянею,
забываю про все на свете, обвороженный, как музыкой, и кричу: «Новая жизнь! счастье!» А на другой день верю в эту жизнь и в счастье так же мало, как в домового… Что же со мною? B какую пропасть толкаю я себя? Откуда во мне эта слабость? Что стало с моими нервами? Стоит только больной жене уколоть мое самолюбие, или
не угодит прислуга, или ружье даст осечку, как я становлюсь груб, зол и
не похож на себя…
[
Не забывайте, дорогой мой, что вы протестуете… (как гласит превосходная русская пословица), а ты знаешь, что в этих вещах нельзя ничем пренебрегать!] (Присутствующие переглядываются между собой, как бы говоря: какой тонкий
старик!)
Я сам слышал, как этот добрейший
старик просил Жеванова сделать ему большое одолжение, которого он никогда
не забудет, — заняться рисованьем с бедным мальчиком, который очень тоскует по матери, — и Жеванов занимался со мной; но ученье
не только в этот раз, но и впоследствии
не пошло мне впрок; рисованье кружков, бровей, носов, глаз и губ навсегда отвратило меня от рисованья.
Воевода
не мог
забыть монастырской епитимий, которой его постоянно корила Охоня.
Старик только отплевывался, когда заводилась речь про монастырь. Очень уж горько ему досталось монастырское послушание:
не для бога поработал, а только посмешил добрых людей. То же самое и Охоня говорила…
И боже мой, неужели
не ее встретил он потом, далеко от берегов своей родины, под чужим небом, полуденным, жарким, в дивном вечном городе, в блеске бала, при громе музыки, в палаццо (непременно в палаццо), потонувшем в море огней, на этом балконе, увитом миртом и розами, где она, узнав его, так поспешно сняла свою маску и, прошептав: «Я свободна», задрожав, бросилась в его объятия, и, вскрикнув от восторга, прижавшись друг к другу, они в один миг
забыли и горе, и разлуку, и все мучения, и угрюмый дом, и
старика, и мрачный сад в далекой родине, и скамейку, на которой, с последним, страстным поцелуем, она вырвалась из занемевших в отчаянной муке объятий его…
Не могу
забыть 140-летнего
старика Ипата, который, поддерживая левою рукою дрожащую правую, до капли выпивал поднесенный ему стакан.
Глафира Фирсовна. Капризные
старики кому милы, конечно. Да старик-то он у нас чудной: сам стар, а капризы у него молодые. А ты разве
забыла, что он твоему мужу был первый друг и благодетель? Твой муж перед смертью приказывал ему, чтоб он тебя
не забывал, чтоб помогал тебе и советом, и делом, и был тебе вместо отца.
И в обморок. Ее в охапку
Схватив — с добычей дорогой,
Забыв расчеты, саблю, шапку,
Улан отправился домой.
Поутру вестию забавной
Смущен был город благонравный.
Неделю целую спустя,
Кто очень важно, кто шутя,
Об этом все распространялись.
Старик защитников нашел.
Улана проклял милый пол —
За что, мы, право,
не дознались.
Не зависть ли? Но нет, нет, нет!
Ух! я
не выношу клевет.
— Нынче плохо разбирают дела, Тарас Ермилыч, — уныло ответил генерал, — ежели бы оно поступило ко мне, так я бы его в три дня кончил…
Забыли меня там,
не нужен стал. Молодые умнее хотят быть нас,
стариков… Ну, да это еще посмотрим!
— Все единственной дочке пойдет. Ну-ка, вот вы, молодой человек, — он игриво ткнул меня большим пальцем в бок, — ну-ка, возьмите да женитесь… Тогда и меня,
старика,
не забудете… Я спросил с небрежным видом человека, видавшего виды...
Тёмные, немного прищуренные глаза Николая улыбались, —
старик не любил эту улыбку. На верхней губе и подбородке парня проросли кустики тёмных волос — это имело такой вид, будто Николай ел медовый пряник и
забыл вытереть рот.