Неточные совпадения
— Я уже просил вас
держать себя в свете так, чтоб и
злые языки
не могли ничего сказать против вас. Было время, когда я говорил о внутренних отношениях; я теперь
не говорю про них. Теперь я говорю о внешних отношениях. Вы неприлично
держали себя, и я желал бы, чтоб это
не повторялось.
«Короче, потому что быстро хожу», — сообразил он. Думалось о том, что в городе живет свыше миллиона людей, из них — шестьсот тысяч мужчин, расположено несколько полков солдат, а рабочих, кажется, менее ста тысяч, вооружено из них, говорят,
не больше пятисот. И эти пять сотен
держат весь город в страхе. Горестно думалось о том, что Клим Самгин, человек, которому ничего
не нужно, который никому
не сделал
зла, быстро идет по улице и знает, что его могут убить. В любую минуту. Безнаказанно…
Может быть, Вера несет крест какой-нибудь роковой ошибки; кто-нибудь покорил ее молодость и неопытность и
держит ее под другим
злым игом, а
не под игом любви, что этой последней и нет у нее, что она просто хочет там выпутаться из какого-нибудь узла, завязавшегося в раннюю пору девического неведения, что все эти прыжки с обрыва, тайны, синие письма — больше ничего, как отступления, —
не перед страстью, а перед другой темной тюрьмой, куда ее загнал фальшивый шаг и откуда она
не знает, как выбраться… что, наконец, в ней проговаривается любовь… к нему… к Райскому, что она готова броситься к нему на грудь и на ней искать спасения…»
Мы вообще знаем Европу школьно, литературно, то есть мы
не знаем ее, а судим à livre ouvert, [Здесь: с первого взгляда (фр.).] по книжкам и картинкам, так, как дети судят по «Orbis pictus» о настоящем мире, воображая, что все женщины на Сандвичевых островах
держат руки над головой с какими-то бубнами и что где есть голый негр, там непременно, в пяти шагах от него, стоит лев с растрепанной гривой или тигр с
злыми глазами.
Но ни один из прохожих и проезжих
не знал, чего ей стоило упросить отца взять с собою, который и душою рад бы был это сделать прежде, если бы
не злая мачеха, выучившаяся
держать его в руках так же ловко, как он вожжи своей старой кобылы, тащившейся, за долгое служение, теперь на продажу.
Тогда вот мне в голову и пришло, что до того она меня низко почитает, что и зла-то на мне большого
держать не может.
«Вы об этом
не стужайтесь. Есть бо и правда в пагубу человеком, а ложь во спасение. Апостол Петр и солгал, отрекаясь Христа, да спасся и ключи от царствии его
держит, а Июда беззаконный и правду рек, яко аз вам предам его, да
зле окаянный погибе, яко и струп его расседсся на полы».
Мать
держала ее у себя в девичьей, одевала и кормила так, из сожаленья; но теперь, приставив свою горничную ходить за сестрицей, она попробовала взять к себе княжну и сначала была ею довольна; но впоследствии
не было никакой возможности ужиться с калмычкой: лукавая азиатская природа, льстивая и
злая, скучливая и непостоянная, скоро до того надоела матери, что она отослала горбушку опять в девичью и запретила нам говорить с нею, потому что точно разговоры с нею могли быть вредны для детей.
Тут же, между ними, сидят на земле группы убогих, слепых и хромых калек, из которых каждый
держит в руках деревянную чашку и каждый тянет свой плачевный, захватывающий за душу стих о пресветлом потерянном рае, о пустынном «нужном» житии, о
злой превечной муке, о грешной душе,
не соблюдавшей ни середы, ни пятницы…
Жил у нас в уезде купчина, миллионщик, фабрику имел кумачную, большие дела вел. Ну, хоть что хочешь, нет нам от него прибыли, да и только! так
держит ухо востро, что на-поди. Разве только иногда чайком попотчует да бутылочку холодненького разопьет с нами — вот и вся корысть. Думали мы, думали, как бы нам этого подлеца купчишку на дело натравить —
не идет, да и все тут, даже
зло взяло. А купец видит это, смеяться
не смеется, а так, равнодушествует, будто
не замечает.
Первый день буду
держать по полпуда «вытянутой рукой» пять минут, на другой день двадцать один фунт, на третий день двадцать два фунта и так далее, так что, наконец, по четыре пуда в каждой руке, и так, что буду сильнее всех в дворне; и когда вдруг кто-нибудь вздумает оскорбить меня или станет отзываться непочтительно об ней, я возьму его так, просто, за грудь, подниму аршина на два от земли одной рукой и только
подержу, чтоб чувствовал мою силу, и оставлю; но, впрочем, и это нехорошо; нет, ничего, ведь я ему
зла не сделаю, а только докажу, что я…»
А ведь и
не замечал до сих пор, что грешен, как козел, эгоист первой руки и наделал
зла такую кучу, что диво, как еще земля
держит!
— Хотите еще рюмочку? — сказала Анна Михайловна,
держа в руках графин с остатком водки. — Пейте, чтоб уж
зла не оставалось в доме.
Очевидно, Аксинья крепко
держала в своих руках женолюбивое сердце Бучинского и вполне рассчитывала на свои силы; высокая грудь, румянец во всю щеку, белая, как молоко, шея и неистощимый запас
злого веселья заставляли Бучинского сладко жмурить глаза, и он приговаривал в веселую минуту: «От-то пышная бабенка, возьми ее черт!» Кум
не жмурил глаза и
не считал нужным обнаруживать своих ощущений, но, кажется, на его долю выпала львиная часть в сердце коварной красавицы.
— Да ведь я людям
зла не делаю, в чём же я виновата? А от того, что я себя нечисто
держу, — кому горе? Только мне!
— Что вы так пристально смотрите на меня? Вы
не прочтете того, что у меня в душе, — продолжал больной, — а я ясно читаю в вашей! Зачем вы делаете
зло? Зачем вы собрали эту толпу несчастных и
держите ее здесь? Мне все равно: я все понимаю и спокоен; но они? К чему эти мученья? Человеку, который достиг того, что в душе его есть великая мысль, общая мысль, ему все равно, где жить, что чувствовать. Даже жить и
не жить… Ведь так?
— Чу — Марьушина собака воет, слышишь?
Держат пса на цепи
не кормя, почитай, это — чтобы пес-от
злее был. Видишь, как хорошо ночью на улице-то? Народу совсем никого нету… То-то! Вон — звезда упала. А когда придет конец миру, они — снегом, звезды-то, посыпятся с неба. Вот бы дожить да поглядеть…
Mарина. Так конец, значит, что было, то уплыло. Позабыть велишь! Ну, Никита, помни. Берегла я свою честь девичью пуще глаза. Погубил ты меня ни за что, обманул.
Не пожалел сироту (плачет), отрекся от меня. Убил ты меня, да я на тебя
зла не держу. Бог с тобой. Лучше найдешь — позабудешь, хуже найдешь — воспомянешь. Воспомянешь, Никита. Прощай, коли так. И любила ж я тебя. Прощай в последний. (Хочет обнять его и берет за голову.)
Александра Ивановна. Пожалуйста, меня
не учи. Я уверена, что батюшка на меня
не сердится. Что ж, я сказала все. Хуже бы было, если бы я
зло держала. Правда?
—
Зла не жди, — стал говорить Патап Максимыч. — Гнев
держу —
зла не помню… Гнев дело человеческое, злопамятство — дьявольское… Однако знай, что можешь ты меня и на
зло навести… — прибавил он после короткого молчанья. — Слушай… Про Настин грех знаем мы с женой, больше никто. Если ж, оборони Бог, услышу я, что ты покойницей похваляешься, если кому-нибудь проговоришься — на дне морском сыщу тебя… Тогда
не жди от меня пощады… Попу станешь каяться — про грех скажи, а имени называть
не смей… Слышишь?
— Все бы лучше съездить, а то, пожалуй, зачнут говорить: со злом-де нá сердце поехал от нас, — сказала Манефа. — Мой бы совет съездить, а там мы бы и
держать тебя больше
не стали. А впрочем, как знаешь, мне тебя
не учить.
Нужно заметить, что Устинья Федоровна, весьма почтенная и дородная женщина, имевшая особенную наклонность к скоромной пище и кофею и через силу перемогавшая посты,
держала у себя несколько штук таких постояльцев, которые платили даже и вдвое дороже Семена Ивановича, но,
не быв смирными и будучи, напротив того, все до единого «
злыми надсмешниками» над ее бабьим делом и сиротскою беззащитностью, сильно проигрывали в добром ее мнении, так что
не плати они только денег за свои помещения, так она
не только жить пустить, но и видеть-то
не захотела бы их у себя на квартире.
Пискунок был самый верный раб ее; она делала с ним все, что хотела,
держала его на посылках, на побегушках, заставляла обделывать разные свои делишки и в иную
злую минуту изливала на нем свои душевные ощущения и капризы, так что в коммуне
не в редкость было услышать пронзительный, бранящийся голос Лидиньки и жалобный визг пискуна.
— Смерть все покрывает, — сказал брату Герасим Силыч. — На мертвых
зла не держат, а кто станет
держать, того Господь накажет. Марко Данилыч теперь перед Божьим судом стоит, а
не перед нашим земным, человеческим.
Жизнь глубоко обесценилась. Свет, теплота, радость отлетели от нее. Повсюду кругом человека стояли одни только ужасы, скорби и страдания. И совершенно уже
не было в душе способности собственными силами преодолеть страдание и принять жизнь, несмотря на ее ужасы и несправедливости. Теперь божество должно
держать ответ перед человеком за
зло и неправду мира. Это
зло и неправда теперь опровергают для человека божественное существо жизни. Поэт Феогнид говорит...
— Ты ее
не боишься? Хорошо. Пусть все твои труды ничего
не стоят, пусть на земле ты останешься безнаказанным, бессовестная и
злая тварь, пусть в море лжи, которая есть ваша жизнь, бесследно растворится и исчезнет и твоя ложь, пусть на всей земле нет ноги, которая раздавила бы тебя, волосатый червь. Пусть! Здесь бессилен и я. Но наступит день, и ты уйдешь с этой земли. И когда ты придешь ко Мне и вступишь под сень Моей
державы…
— А вы,
не читавший книг, знаете, о чем эти книги? Только о
зле, ошибках и страдании человечества. Это слезы и кровь, Вандергуд! Смотрите: вот в этой тоненькой книжонке, которую я
держу двумя пальцами, заключен целый океан красной человеческой крови, а если вы возьмете их все… И кто пролил эту кровь? Дьявол?
Кира Дергунова, ужасная лентяйка и в поведении
не уступающая Бельской, была самой отъявленной «мовешкой». На лице ее напечатаны были все ее проказы, но, в сущности, это была предобрая девочка, готовая поделиться последним. Да и шалости ее
не носили того
злого характера, как шалости Бельской. На Рождество она осталась в наказание, но нисколько
не унывала, так как дома ее
держали гораздо строже, чем в институте, в чем она сама откровенно сознавалась.
Шкот осердился и поехал к губернатору объясняться, с желанием доказать, что он старался сделать людям
не злое, а доброе и если наказал одного или двух человек, то «без жестокости», тогда как все без исключения наказывают без милосердия; но Панчулидзев
держал голову высоко и
не дозволял себе ничего объяснять. С Шкотом он был «знаком по музыке», так как Шкот хорошо играл на виолончели и участвовал в губернаторских симфонических концертах; но тут он его даже
не принял.
— Хоть бы ты умерла! Я тебя ненавижу, ты дармоедка, ты бесполезная старуха,
злая, вредная, дрянь! Без тебя на мои сорок пять рублей я жила бы хорошо, я была бы невестой для всякого молодого человека, а с тобой я пропадаю. Ты пола подмести
не умеешь, ты скатерти постлать
не умеешь, только стаканы моешь. Из-за тебя я кухарку
держу, и чтоб ты сдохла, дрянь!