Неточные совпадения
Тем
не менее вопрос «охранительных людей» все-таки
не прошел даром. Когда толпа окончательно
двинулась по указанию Пахомыча, то несколько человек отделились и отправились прямо на бригадирский двор. Произошел раскол. Явились так называемые «отпадшие», то есть такие прозорливцы, которых задача состояла в том, чтобы оградить свои спины от потрясений, ожидающихся в будущем. «Отпадшие» пришли на бригадирский двор, но сказать ничего
не сказали, а только потоптались на месте, чтобы засвидетельствовать.
И началась тут промеж глуповцев радость и бодренье великое. Все чувствовали, что тяжесть спала с сердец и что отныне ничего другого
не остается, как благоденствовать. С бригадиром во главе
двинулись граждане навстречу пожару, в несколько часов сломали целую улицу домов и окопали пожарище со стороны города глубокою канавой. На другой день пожар уничтожился сам собою вследствие недостатка питания.
Он
не ел целый день,
не спал две ночи, провел несколько часов раздетый на морозе и чувствовал себя
не только свежим и здоровым как никогда, но он чувствовал себя совершенно независимым от тела: он
двигался без усилия мышц и чувствовал, что всё может сделать.
Не говорю уже о тех подводных течениях, которые
двинулись в стоячем море народа и которые ясны для всякого непредубежденного человека; взгляни на общество в тесном смысле.
Вронский умышленно избегал той избранной, великосветской толпы, которая сдержанно и свободно
двигалась и переговаривалась пред беседками. Он узнал, что там была и Каренина, и Бетси, и жена его брата, и нарочно, чтобы
не развлечься,
не подходил к ним. Но беспрестанно встречавшиеся знакомые останавливали его, рассказывая ему подробности бывших скачек и расспрашивая его, почему он опоздал.
— Решительно ничего
не понимаю, — сказала Анна, пожимая плечами. «Ему всё равно, подумала она. Но в обществе заметили, и это тревожит его». — Ты нездоров, Алексей Александрович, — прибавила она, встала и хотела уйти в дверь; но он
двинулся вперед, как бы желая остановить ее.
«Нет, надо опомниться!» сказал он себе. Он поднял ружье и шляпу, подозвал к ногам Ласку и вышел из болота. Выйдя на сухое, он сел на кочку, разулся, вылил воду из сапога, потом подошел к болоту, напился со ржавым вкусом воды, намочил разгоревшиеся стволы и обмыл себе лицо и руки. Освежившись, он
двинулся опять к тому месту, куда пересел бекас, с твердым намерением
не горячиться.
Они медленно
двигались по неровному низу луга, где была старая запруда. Некоторых своих Левин узнал. Тут был старик Ермил в очень длинной белой рубахе, согнувшись, махавший косой; тут был молодой малый Васька, бывший у Левина в кучерах, с размаха бравший каждый ряд. Тут был и Тит, по косьбе дядька Левина, маленький, худенький мужичок. Он,
не сгибаясь, шел передом, как бы играя косой, срезывая свой широкий ряд.
Левин понял, но
не совсем, и хотел еще сделать несколько вопросов, когда вдруг все заговорили, зашумели и
двинулись в большую залу.
«Но я
не могу итти, — думала Ласка. — Куда я пойду? Отсюда я чувствую их, а если я
двинусь вперед, я ничего
не пойму, где они и кто они». Но вот он толкнул ее коленом и взволнованным шопотом проговорил: «Пиль, Ласочка, пиль!»
Маленькими ловкими руками, которые нынче особенно напряженно
двигались своими белыми тонкими пальцами, она несколько раз задевала за уголок карточки, но карточка срывалась, и она
не могла достать ее.
Присутствие этого ребенка вызывало во Вронском и в Анне чувство, подобное чувству мореплавателя, видящего по компасу, что направление, по которому он быстро
движется, далеко расходится с надлежащим, но что остановить движение
не в его силах, что каждая минута удаляет его больше и больше от должного направления и что признаться себе в отступлении — всё равно, что признаться в погибели.
Лошадь
не успела
двинуться, как Вронский гибким и сильным движением стал в стальное, зазубренное стремя и легко, твердо положил свое сбитое тело на скрипящее кожей седло.
Но только что он
двинулся, дверь его нумера отворилась, и Кити выглянула. Левин покраснел и от стыда и от досады на свою жену, поставившую себя и его в это тяжелое положение; но Марья Николаевна покраснела еще больше. Она вся сжалась и покраснела до слез и, ухватив обеими руками концы платка, свертывала их красными пальцами,
не зная, что говорить и что делать.
А между тем появленье смерти так же было страшно в малом, как страшно оно и в великом человеке: тот, кто еще
не так давно ходил,
двигался, играл в вист, подписывал разные бумаги и был так часто виден между чиновников с своими густыми бровями и мигающим глазом, теперь лежал на столе, левый глаз уже
не мигал вовсе, но бровь одна все еще была приподнята с каким-то вопросительным выражением.
Когда, взявшись обеими руками за белые руки, медленно
двигался он с ними в хороводе или же выходил на них стеной, в ряду других парней и погасал горячо рдеющий вечер, и тихо померкала вокруг окольность, и далече за рекой отдавался верный отголосок неизменно грустного напева, —
не знал он и сам тогда, что с ним делалось.
Прежде будет кричать и
двигаться, но как только отрубят голову, тогда ему
не можно будет ни кричать, ни есть, ни пить, оттого что у него, душечка, уже больше
не будет головы».
Двинулся было он всеми членами, но уже
не посыпались на землю, как бывало прежде, схватившие его гайдуки.
Был белый утренний час; в огромном лесу стоял тонкий пар, полный странных видений. Неизвестный охотник, только что покинувший свой костер,
двигался вдоль реки; сквозь деревья сиял просвет ее воздушных пустот, но прилежный охотник
не подходил к ним, рассматривая свежий след медведя, направляющийся к горам.
Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и дали девушка почти
не могла уже различать, что
движется: она, корабль или лодка — все
двигалось, кружилось и опадало.
— Ты всегда был очень рассудительный человек и никогда, никогда ты
не был сумасшедшим, — заметил он вдруг с жаром. — Это так: я запью! Прощай! — И он
двинулся идти.
«Ну так что ж! И пожалуй!» — проговорил он решительно,
двинулся с моста и направился в ту сторону, где была контора. Сердце его было пусто и глухо. Мыслить он
не хотел. Даже тоска прошла, ни следа давешней энергии, когда он из дому вышел, с тем «чтобы все кончить!». Полная апатия заступила ее место.
Любопытство меня мучило: куда ж отправляют меня, если уж
не в Петербург? Я
не сводил глаз с пера батюшкина, которое
двигалось довольно медленно. Наконец он кончил, запечатал письмо в одном пакете с паспортом, снял очки и, подозвав меня, сказал: «Вот тебе письмо к Андрею Карловичу Р., моему старинному товарищу и другу. Ты едешь в Оренбург служить под его начальством».
В переводе на русский издавался в 1794, 1800, 1804 годах.] писала одно, много два письма в год, а в хозяйстве, сушенье и варенье знала толк, хотя своими руками ни до чего
не прикасалась и вообще неохотно
двигалась с места.
Она говорила и
двигалась очень развязно и в то же время неловко: она, очевидно, сама себя считала за добродушное и простое существо, и между тем что бы она ни делала, вам постоянно казалось, что она именно это-то и
не хотела сделать; все у ней выходило, как дети говорят, — нарочно, то есть
не просто,
не естественно.
— Да я и
не с тем, чтобы вы поняли. Мне хочется посмотреть на вас, как вы читать будете. У вас, когда вы читаете, кончик носика очень мило
двигается.
Базаров тихонько
двинулся вперед, и Павел Петрович пошел на него, заложив левую руку в карман и постепенно поднимая дуло пистолета… «Он мне прямо в нос целит, — подумал Базаров, — и как щурится старательно, разбойник! Однако это неприятное ощущение. Стану смотреть на цепочку его часов…» Что-то резко зыкнуло около самого уха Базарова, и в то же мгновенье раздался выстрел. «Слышал, стало быть ничего», — успело мелькнуть в его голове. Он ступил еще раз и,
не целясь, подавил пружинку.
Пока он рассказывал, Самгин присмотрелся и увидал, что по деревне
двигается на околицу к запасному магазину густая толпа мужиков, баб, детей, —
двигается не очень шумно, а с каким-то урчащим гулом; впереди шагал небольшой, широкоплечий мужик с толстым пучком веревки на плече.
В тусклом воздухе закачались ледяные сосульки штыков, к мостовой приросла группа солдат; на них
не торопясь
двигались маленькие, сердитые лошадки казаков; в середине шагал, высоко поднимая передние ноги, оскалив зубы, тяжелый рыжий конь, — на спине его торжественно возвышался толстый, усатый воин с красным, туго надутым лицом, с орденами на груди; в кулаке, обтянутом белой перчаткой, он держал нагайку, — держал ее на высоте груди, как священники держат крест.
«Надо искать работы», — напоминал он себе и снова
двигался по бесчисленным залам Эрмитажа, рассматривая вещи, удовлетворяясь тем, что наблюдаемое
не ставит вопросов,
не требует ответов, разрешая думать о них как угодно или —
не думать.
— А пребываем здесь потому, ваше благородие, как, будучи объявлены беженцами,
не имеем возможности
двигаться. Конечно, уехать можно бы, но для того надобно получить заработанные нами деньги. Сюда нас доставили бесплатно, а дальше, от Риги, начинается тайная торговля. За посадку в вагоны на Орел с нас требуют полсотни. Деньги —
не малые, однако и пятак велик, ежели нет его.
Захлестывая панели, толпа сметала с них людей, но сама как будто
не росла, а, становясь только плотнее, тяжелее,
двигалась более медленно. Она
не успевала поглотить и увлечь всех людей, многие прижимались к стенам, забегали в ворота, прятались в подъезды и магазины.
— Мы никуда
не идем, — сказал он. — Мы смятенно топчемся на месте, а огромное, пестрое, тяжелое отечество наше неуклонно всей массой
двигается по наклонной плоскости, скрипит, разрушается. Впереди — катастрофа.
Улыбалась она
не так плотоядно и устрашающе широко, как в Петербурге,
двигалась мягко и бесшумно, с той грацией, которую дает только сила.
Толпа, отхлынув от собора, попятилась к решетке сада, и несколько минут Самгин
не мог видеть ничего, кроме затылков, но вскоре люди, обнажая головы, начали
двигаться вдоль решетки, молча тиская друг друга, и пред Самгиным поплыли разнообразные, но одинаково серьезно настроенные профили.
Самгин, передвигаясь с людями, видел, что казаки разбиты на кучки, на единицы и
не нападают, а защищаются; уже несколько всадников сидело в седлах спокойно, держа поводья обеими руками, а один, без фуражки, сморщив лицо, трясся, точно смеясь. Самгин
двигался и кричал...
Черные массы домов приняли одинаковый облик и, поскрипывая кирпичами, казалось,
двигаются вслед за одиноким человеком, который стремительно идет по дну каменного канала, идет,
не сокращая расстояния до цели.
Шипел паровоз,
двигаясь задним ходом, сеял на путь горящие угли, звонко стучал молоток по бандажам колес, гремело железо сцеплений; Самгин, потирая бок, медленно шел к своему вагону, вспоминая Судакова, каким видел его в Москве, на вокзале: там он стоял, прислонясь к стене, наклонив голову и считая на ладони серебряные монеты; на нем — черное пальто, подпоясанное ремнем с медной пряжкой, под мышкой — маленький узелок, картуз на голове
не мог прикрыть его волос, они торчали во все стороны и свешивались по щекам, точно стружки.
— Обнажаю, обнажаю, — пробормотал поручик, считая деньги. — Шашку и Сашку, и Машку, да, да! И
не иду, а — бегу. И — кричу. И размахиваю шашкой. Главное: надобно размахивать,
двигаться надо! Я, знаете, замечательные слова поймал в окопе, солдат солдату эдак зверски крикнул: «Что ты, дурак, шевелишься, как живой?»
Спешат темнолицые рабочие, безоружные солдаты, какие-то растрепанные женщины, — люди, одетые почище, идут
не так быстро, нередко проходят маленькие отряды солдат с ружьями, но без офицеров, тяжело
двигаются грузовые автомобили, наполненные солдатами и рабочими.
Самгину показалось, что толпа снова
двигается на неподвижную стену солдат и
двигается не потому, что подбирает раненых; многие выбегали вперед, ближе к солдатам, для того чтоб обругать их. Женщина в коротенькой шубке, разорванной под мышкой, вздернув подол платья, показывая солдатам красную юбку, кричала каким-то жестяным голосом...
Какая-то сила вытолкнула из домов на улицу разнообразнейших людей, — они
двигались не по-московски быстро, бойко, останавливались, собирались группами, кого-то слушали, спорили, аплодировали, гуляли по бульварам, и можно было думать, что они ждут праздника. Самгин смотрел на них, хмурился, думал о легкомыслии людей и о наивности тех, кто пытался внушить им разумное отношение к жизни. По ночам пред ним опять вставала картина белой земли в красных пятнах пожаров, черные потоки крестьян.
Когда Муромский встал, он оказался человеком среднего роста, на нем была черная курточка, похожая на блузу; ноги его, в меховых туфлях, напоминали о лапах зверя.
Двигался он слишком порывисто для военного человека. За обедом оказалось, что он
не пьет вина и
не ест мяса.
А с левой стороны, из-за холмов, выкатилась большая, оранжевая луна, тогда как с правой
двигалась туча, мохнатая, точно шкура медведя, ее встряхивали молнии, но грома
не было слышно, и молнии были
не страшны.
Локомотив снова свистнул, дернул вагон, потащил его дальше, сквозь снег, но грохот поезда стал как будто слабее, глуше, а остроносый — победил: люди молча смотрели на него через спинки диванов, стояли в коридоре, дымя папиросами. Самгин видел, как сетка морщин, расширяясь и сокращаясь, изменяет остроносое лицо, как шевелится на маленькой, круглой голове седоватая, жесткая щетина,
двигаются брови. Кожа лица его
не краснела, но лоб и виски обильно покрылись потом, человек стирал его шапкой и говорил, говорил.
Клим, слушая ее, думал о том, что провинция торжественнее и радостней, чем этот холодный город, дважды аккуратно и скучно разрезанный вдоль: рекою, сдавленной гранитом, и бесконечным каналом Невского, тоже как будто прорубленного сквозь камень. И ожившими камнями
двигались по проспекту люди, катились кареты, запряженные машиноподобными лошадями. Медный звон среди каменных стен пел
не так благозвучно, как в деревянной провинции.
На улице люди быстро разделились, большинство,
не очень уверенно покрикивая ура, пошло встречу музыке, меньшинство быстро
двинулось направо, прочь от дворца, а люди в ограде плотно прижались к стенам здания, освободив пред дворцом пространство, покрытое снегом, истоптанным в серую пыль.
Толпа, покрикивая, медленно разорвалась на три части: две отходили по косой вправо и влево от колокольни, третья
двигалась по прямой линии от нее, все три бережно, как нити жемчуга, несли веревки и казались нанизанными на них. Веревки тянулись от ушей большого колокола, а он как будто
не отпускал их, натягивая все туже.
С Поварской вышел высокий солдат, держа в обеих руках винтовку, а за ним, разбросанно, шагах в десяти друг от друга,
двигались не торопясь маленькие солдатики и человек десять штатских с ружьями; в центре отряда ехала пушечка — толщиной с водосточную трубу; хобот ее, немножко наклонясь, как будто нюхал булыжник площади, пересыпанный снегом, точно куриные яйца мякиной.
За окном тяжко
двигался крестный ход: обыватели города, во главе с духовенством всех церквей, шли за город, в поле — провожать икону Богородицы в далекий монастырь, где она пребывала и откуда ее приносили ежегодно в субботу на пасхальной неделе «гостить», по очереди, во всех церквах города, а из церквей, торопливо и
не очень «благолепно», носили по всем домам каждого прихода, собирая с «жильцов» десятки тысяч священной дани в пользу монастыря.