Неточные совпадения
А уж Тряпичкину, точно, если кто
попадет на зубок, берегись: отца родного
не пощадит для словца, и деньгу тоже любит. Впрочем, чиновники эти добрые люди; это с их стороны хорошая черта, что они мне
дали взаймы. Пересмотрю нарочно, сколько у меня денег. Это от судьи триста; это от почтмейстера триста, шестьсот, семьсот, восемьсот… Какая замасленная бумажка! Восемьсот, девятьсот… Ого! за тысячу перевалило… Ну-ка, теперь, капитан, ну-ка, попадись-ка ты мне теперь! Посмотрим, кто кого!
Стучит, гремит, стучит, гремит,
Снохе
спать не дает:
Встань, встань, встань, ты — сонливая!
Встань, встань, встань, ты — дремливая!
Сонливая, дремливая, неурядливая!
— Ну, старички, — сказал он обывателям, —
давайте жить мирно.
Не трогайте вы меня, а я вас
не трону. Сажайте и сейте, ешьте и пейте, заводите фабрики и заводы — что же-с! Все это вам же на пользу-с! По мне, даже монументы воздвигайте — я и в этом препятствовать
не стану! Только с огнем, ради Христа, осторожнее обращайтесь, потому что тут недолго и до греха. Имущества свои
попалите, сами погорите — что хорошего!
— О, в этом мы уверены, что ты можешь
не спать и другим
не давать, — сказала Долли мужу с тою чуть заметною иронией, с которою она теперь почти всегда относилась к своему мужу. — А по-моему, уж теперь пора…. Я пойду, я
не ужинаю.
— В самом деле,
давайте не спать! отлично! — подтвердил Весловский.
— Я устал? Никогда еще
не уставал.
Давайте не спать всю ночь! Пойдемте гулять.
Она знала все подробности его жизни. Он хотел сказать, что
не спал всю ночь и заснул, но, глядя на ее взволнованное и счастливое лицо, ему совестно стало. И он сказал, что ему надо было ехать
дать отчет об отъезде принца.
Впрочем, я
не спал всю ночь, и я
не могу
дать себе ясного отчета, — сказал он себе.
Потому что пора наконец
дать отдых бедному добродетельному человеку, потому что праздно вращается на устах слово «добродетельный человек»; потому что обратили в лошадь добродетельного человека, и нет писателя, который бы
не ездил на нем, понукая и кнутом, и всем чем ни
попало; потому что изморили добродетельного человека до того, что теперь нет на нем и тени добродетели, а остались только ребра да кожа вместо тела; потому что лицемерно призывают добродетельного человека; потому что
не уважают добродетельного человека.
— Вот говорит пословица: «Для друга семь верст
не околица!» — говорил он, снимая картуз. — Прохожу мимо, вижу свет в окне,
дай, думаю себе, зайду, верно,
не спит. А! вот хорошо, что у тебя на столе чай, выпью с удовольствием чашечку: сегодня за обедом объелся всякой дряни, чувствую, что уж начинается в желудке возня. Прикажи-ка мне набить трубку! Где твоя трубка?
Случайно вас когда-то встретя,
В вас искру нежности заметя,
Я ей поверить
не посмел:
Привычке милой
не дал ходу;
Свою постылую свободу
Я потерять
не захотел.
Еще одно нас разлучило…
Несчастной жертвой Ленский
пал…
Ото всего, что сердцу мило,
Тогда я сердце оторвал;
Чужой для всех, ничем
не связан,
Я думал: вольность и покой
Замена счастью. Боже мой!
Как я ошибся, как наказан…
— Ну, дети, теперь надобно
спать, а завтра будем делать то, что Бог
даст. Да
не стели нам постель! Нам
не нужна постель. Мы будем
спать на дворе.
—
Не давать им,
не давать им строиться и становиться в ряды! — кричал кошевой. — Разом напирайте на них все курени! Оставляйте прочие ворота! Тытаревский курень,
нападай сбоку! Дядькивский курень,
нападай с другого! Напирайте на тыл, Кукубенко и Палывода! Мешайте, мешайте и розните их!
А уж
упал с воза Бовдюг. Прямо под самое сердце пришлась ему пуля, но собрал старый весь дух свой и сказал: «
Не жаль расстаться с светом.
Дай бог и всякому такой кончины! Пусть же славится до конца века Русская земля!» И понеслась к вышинам Бовдюгова душа рассказать давно отошедшим старцам, как умеют биться на Русской земле и, еще лучше того, как умеют умирать в ней за святую веру.
И всё продолжали
палить козаки из пищалей, ни на минуту
не давая промежутка.
Тогда Циммер взмахнул смычком — и та же мелодия грянула по нервам толпы, но на этот раз полным, торжествующим хором. От волнения, движения облаков и волн, блеска воды и
дали девушка почти
не могла уже различать, что движется: она, корабль или лодка — все двигалось, кружилось и
опадало.
— Бедный Пантен! — сказал капитан,
не зная, сердиться или смеяться. — Ваша догадка остроумна, но лишена всякой основы. Идите
спать.
Даю вам слово, что вы ошибаетесь. Я делаю то, что сказал.
—
Не войду, некогда! — заторопился он, когда отворили дверь, —
спит во всю ивановскую, отлично, спокойно, и
дай бог, чтобы часов десять проспал. У него Настасья; велел
не выходить до меня. Теперь притащу Зосимова, он вам отрапортует, а затем и вы на боковую; изморились, я вижу, донельзя.
Василий Иванович
дал ему слово
не беспокоиться, тем более что и Арина Власьевна, от которой он, разумеется, все скрыл, начинала приставать к нему, зачем он
не спит и что с ним такое подеялось?
— Ты от Енюши? Знаешь ли, я боюсь: покойно ли ему
спать на диване? Я Анфисушке велела положить ему твой походный матрасик и новые подушки; я бы наш пуховик ему
дала, да он, помнится,
не любит мягко
спать.
— Лекарская? — повторила Фенечка и повернулась к нему. — А знаете что? Ведь с тех пор, как вы мне те капельки
дали, помните? уж как Митя
спит хорошо! Я уж и
не придумаю, как мне вас благодарить; такой вы добрый, право.
— Ты знаешь, — в посте я принуждена была съездить в Саратов, по делу дяди Якова; очень тяжелая поездка! Я там никого
не знаю и
попала в плен местным… радикалам, они много напортили мне. Мне ничего
не удалось сделать, даже свидания
не дали с Яковом Акимовичем. Сознаюсь, что я
не очень настаивала на этом. Что могла бы я сказать ему?
Не более пяти-шести шагов отделяло Клима от края полыньи, он круто повернулся и
упал, сильно ударив локтем о лед. Лежа на животе, он смотрел, как вода, необыкновенного цвета, густая и, должно быть, очень тяжелая, похлопывала Бориса по плечам, по голове. Она отрывала руки его ото льда, играючи переплескивалась через голову его, хлестала по лицу, по глазам, все лицо Бориса дико выло, казалось даже, что и глаза его кричат: «Руку…
дай руку…»
Дома, распорядясь, чтоб прислуга подала ужин и ложилась
спать, Самгин вышел на террасу, посмотрел на реку, на золотые пятна света из окон дачи Телепневой. Хотелось пойти туда, а — нельзя, покуда
не придет таинственная
дама или барышня.
— «И хлопочи об наследстве по дедушке Василье, улещай его всяко, обласкивай покуда он жив и следи чтобы Сашка
не украла чего. Дети оба поумирали на то скажу
не наша воля, бог
дал, бог взял, а ты первое дело сохраняй мельницу и обязательно поправь крылья к осени да
не дранкой, а холстом. Пленику
не потакай, коли он
попал, так пусть работает сукин сын коли черт его толкнул против нас». Вот! — сказал Пыльников, снова взмахнув книжкой.
Притом тетка слышала, как Штольц накануне отъезда говорил Ольге, чтоб она
не давала дремать Обломову, чтоб запрещала
спать, мучила бы его, тиранила,
давала ему разные поручения — словом, распоряжалась им. И ее просил
не выпускать Обломова из вида, приглашать почаще к себе, втягивать в прогулки, поездки, всячески шевелить его, если б он
не поехал за границу.
— Поверьте мне, это было невольно… я
не мог удержаться… — заговорил он, понемногу вооружаясь смелостью. — Если б гром загремел тогда, камень
упал бы надо мной, я бы все-таки сказал. Этого никакими силами удержать было нельзя… Ради Бога,
не подумайте, чтоб я хотел… Я сам через минуту Бог знает что
дал бы, чтоб воротить неосторожное слово…
Как там отец его, дед, дети, внучата и гости сидели или лежали в ленивом покое, зная, что есть в доме вечно ходящее около них и промышляющее око и непокладные руки, которые обошьют их, накормят, напоят, оденут и обуют и
спать положат, а при смерти закроют им глаза, так и тут Обломов, сидя и
не трогаясь с дивана, видел, что движется что-то живое и проворное в его пользу и что
не взойдет завтра солнце, застелют небо вихри, понесется бурный ветр из концов в концы вселенной, а суп и жаркое явятся у него на столе, а белье его будет чисто и свежо, а паутина снята со стены, и он
не узнает, как это сделается,
не даст себе труда подумать, чего ему хочется, а оно будет угадано и принесено ему под нос,
не с ленью,
не с грубостью,
не грязными руками Захара, а с бодрым и кротким взглядом, с улыбкой глубокой преданности, чистыми, белыми руками и с голыми локтями.
— Что ж? примем ее как новую стихию жизни… Да нет, этого
не бывает,
не может быть у нас! Это
не твоя грусть; это общий недуг человечества. На тебя брызнула одна капля… Все это страшно, когда человек отрывается от жизни… когда нет опоры. А у нас…
Дай Бог, чтоб эта грусть твоя была то, что я думаю, а
не признак какой-нибудь болезни… то хуже. Вот горе, перед которым я
упаду без защиты, без силы… А то, ужели туман, грусть, какие-то сомнения, вопросы могут лишить нас нашего блага, нашей…
— Бабушка! ты
не поняла меня, — сказала она кротко, взяв ее за руки, — успокойся, я
не жалуюсь тебе на него. Никогда
не забывай, что я одна виновата — во всем… Он
не знает, что произошло со мной, и оттого пишет. Ему надо только
дать знать, объяснить, как я больна,
упала духом, — а ты собираешься, кажется, воевать! Я
не того хочу. Я хотела написать ему сама и
не могла, — видеться недостает сил, если б я и хотела…
— Так, звон
не дал мне
спать, и мухи тоже. Какая их пропасть у бабушки в доме: отчего это!
Ну, просто
не гони меня,
дай мне иногда быть с тобой, слышать тебя, наслаждаться и мучиться, лишь бы
не спать, а жить: я точно деревянный теперь!
— Все вы мало Богу молитесь, ложась
спать, — сказала она, — вот что! А как погляжу, так всем надо горькой соли
дать, чтоб чепуха
не лезла в голову.
Она легла в постель, почти машинально, как будто
не понимая, что делает. Василиса раздела ее, обложила теплыми салфетками, вытерла ей руки и ноги спиртом и, наконец, заставила проглотить рюмку теплого вина. Доктор велел ее
не беспокоить, оставить
спать и потом
дать лекарство, которое прописал.
— Простите, — продолжал потом, — я ничего
не знал, Вера Васильевна. Внимание ваше
дало мне надежду. Я дурак — и больше ничего… Забудьте мое предложение и по-прежнему
давайте мне только права друга… если стою, — прибавил он, и голос на последнем слове у него
упал. —
Не могу ли я помочь? Вы, кажется, ждали от меня услуги?
— Да,
упасть в обморок
не от того, от чего вы
упали, а от того, что осмелились распоряжаться вашим сердцем, потом уйти из дома и сделаться его женой. «Сочиняет, пишет письма,
дает уроки, получает деньги, и этим живет!» В самом деле, какой позор! А они, — он опять указал на предков, — получали, ничего
не сочиняя, и проедали весь свой век чужое — какая слава!.. Что же сталось с Ельниным?
Я было стала ей говорить, всплакнула даже тут же на постели, — отвернулась она к стене: «Молчите, говорит,
дайте мне
спать!» Наутро смотрю на нее, ходит, на себя непохожа; и вот, верьте
не верьте мне, перед судом Божиим скажу:
не в своем уме она тогда была!
И вот он умирает; Катерина Николавна тотчас вспомнила про письмо: если бы оно обнаружилось в бумагах покойного и
попало в руки старого князя, то тот несомненно прогнал бы ее навсегда, лишил наследства и
не дал бы ей ни копейки при жизни.
— Ах черт… Чего он! — ворчит с своей кровати Ламберт, — постой, я тебе!
Спать не дает… — Он вскакивает наконец с постели, подбегает ко мне и начинает рвать с меня одеяло, но я крепко-крепко держусь за одеяло, в которое укутался с головой.
Я
попал в театр в первый раз в жизни, в любительский спектакль у Витовтовой; свечи, люстры,
дамы, военные, генералы, девицы, занавес, ряды стульев — ничего подобного я до сих пор
не видывал.
Но когда мы
не дали ее, то уткнул револьвер себе прямо в сердце, но я успел оттолкнуть его руку кверху, и пуля
попала ему в плечо.
Он
не договорил и очень неприятно поморщился. Часу в седьмом он опять уехал; он все хлопотал. Я остался наконец один-одинехонек. Уже рассвело. Голова у меня слегка кружилась. Мне мерещился Версилов: рассказ этой
дамы выдвигал его совсем в другом свете. Чтоб удобнее обдумать, я прилег на постель Васина так, как был, одетый и в сапогах, на минутку, совсем без намерения
спать — и вдруг заснул, даже
не помню, как и случилось. Я проспал почти четыре часа; никто-то
не разбудил меня.
По дороге от Паарля готтентот-мальчишка, ехавший на вновь вымененной в Паарле лошади, беспрестанно исчезал дорогой в кустах и гонялся за маленькими черепахами. Он поймал две: одну
дал в наш карт, а другую ученой партии, но мы и свою сбыли туда же, потому что у нас за ней никто
не хотел смотреть, а она ползала везде, карабкаясь вон из экипажа, и
падала.
Но прежде надо зайти на Батан,
дать знать шкуне, чтоб она
не ждала фрегата там, а шла бы далее, к северу. Мы все лавировали к Батану; ветер воет во всю мочь, так что я у себя
не мог
спать: затворишься — душно, отворишь вполовину дверь — шумит как в лесу.
Я
не обогнул еще и четверти, а между тем мне захотелось уже побеседовать с вами на необъятной
дали, среди волн, на рубеже Атлантического, Южнополярного и Индийского морей, когда вокруг все
спит, кроме вахтенного офицера, меня и океана.
Вам
не дадут ни
упасть, ни утонуть, разве только сами непременно того захотите, как захотел в прошлом году какой-то чудак-мещанин, которому опытные якуты говорили, что нельзя пускаться в путь после проливных дождей: горные ручьи раздуваются в стремительные потоки и уносят быстротой лошадей и всадников.
Решились
не допустить мачту
упасть и в помощь ослабевшим вантам «заложили сейтали» (веревки с блоками). Работа кипела, несмотря на то, что уж наступила ночь. Успокоились
не прежде, как кончив ее. На другой день стали вытягивать самые ванты. К счастию, погода стихла и
дала исполнить это, по возможности, хорошо. Сегодня мачта почти стоит твердо; но на всякий случай заносят пару лишних вант, чтоб новый крепкий ветер
не застал врасплох.
— Ну, это гражданская доблесть. Погодите, как проголодаетесь да
спать не дадут,
не то запоете! — еще громче хохоча, заговорил Петр Герасимович.
Обед был подан в номере, который заменял приемную и столовую. К обеду явились пани Марина и Давид. Привалов смутился за свой деревенский костюм и пожалел, что согласился остаться обедать. Ляховская отнеслась к гостю с той бессодержательной светской любезностью, которая ничего
не говорит. Чтобы
попасть в тон этой
дамы, Привалову пришлось собрать весь запас своих знаний большого света. Эти трогательные усилия по возможности разделял доктор, и они вдвоем едва тащили на себе тяжесть светского ига.
Неутешная супруга Ефима Петровича, почти тотчас же по смерти его, отправилась на долгий срок в Италию со всем семейством, состоявшим все из особ женского пола, а Алеша
попал в дом к каким-то двум
дамам, которых он прежде никогда и
не видывал, каким-то дальним родственницам Ефима Петровича, но на каких условиях, он сам того
не знал.