Неточные совпадения
Городничий (вытянувшись и дрожа всем телом).Помилуйте,
не погубите! Жена, дети маленькие…
не сделайте несчастным
человека.
«Никакой надобности, — подумала она, — приезжать
человеку проститься с тою женщиной, которую он любит, для которой хотел погибнуть и
погубить себя и которая
не может жить без него. Нет никакой надобности!» Она сжала губы и опустила блестящие глаза на его руки с напухшими жилами, которые медленно потирали одна другую.
Все было у них придумано и предусмотрено с необыкновенною осмотрительностию; шея, плечи были открыты именно настолько, насколько нужно, и никак
не дальше; каждая обнажила свои владения до тех пор, пока чувствовала по собственному убеждению, что они способны
погубить человека; остальное все было припрятано с необыкновенным вкусом: или какой-нибудь легонький галстучек из ленты, или шарф легче пирожного, известного под именем «поцелуя», эфирно обнимал шею, или выпущены были из-за плеч, из-под платья, маленькие зубчатые стенки из тонкого батиста, известные под именем «скромностей».
Скажи мне сделать то, чего
не в силах сделать ни один
человек, — я сделаю, я
погублю себя.
Беда, коль пироги начнёт печи сапожник,
А сапоги тачать пирожник,
И дело
не пойдёт на лад.
Да и примечено стократ,
Что кто за ремесло чужое браться любит,
Тот завсегда других упрямей и вздорней:
Он лучше дело всё
погубит,
И рад скорей
Посмешищем стать света,
Чем у честных и знающих
людейСпросить иль выслушать разумного совета.
Давить и мучить я никого
не хочу и
не буду; но я знаю, что если б захотел
погубить такого-то
человека, врага моего, то никто бы мне в том
не воспрепятствовал, а все бы подслужились; и опять довольно.
Погубить же, разорить, быть причиной ссылки и заточения сотен невинных
людей вследствие их привязанности к своему народу и религии отцов, как он сделал это в то время, как был губернатором в одной из губерний Царства Польского, он
не только
не считал бесчестным, но считал подвигом благородства, мужества, патриотизма;
не считал также бесчестным то, что он обобрал влюбленную в себя жену и свояченицу.
— Пистолеты? Подожди, голубчик, я их дорогой в лужу выброшу, — ответил Митя. — Феня, встань,
не лежи ты предо мной.
Не погубит Митя, впредь никого уж
не погубит этот глупый
человек. Да вот что, Феня, — крикнул он ей, уже усевшись, — обидел я тебя давеча, так прости меня и помилуй, прости подлеца… А
не простишь, все равно! Потому что теперь уже все равно! Трогай, Андрей, живо улетай!
В слезах раскаяния и жгучего страдальческого умиления он воскликнет: „
Люди лучше, чем я, ибо захотели
не погубить, а спасти меня!“ О, вам так легко это сделать, этот акт милосердия, ибо при отсутствии всяких чуть-чуть похожих на правду улик вам слишком тяжело будет произнести: „Да, виновен“.
— Да нужно ли? — воскликнул, — да надо ли? Ведь никто осужден
не был, никого в каторгу из-за меня
не сослали, слуга от болезни помер. А за кровь пролиянную я мучениями был наказан. Да и
не поверят мне вовсе, никаким доказательствам моим
не поверят. Надо ли объявлять, надо ли? За кровь пролитую я всю жизнь готов еще мучиться, только чтобы жену и детей
не поразить. Будет ли справедливо их
погубить с собою?
Не ошибаемся ли мы? Где тут правда? Да и познают ли правду эту
люди, оценят ли, почтут ли ее?
Будь простое убийство, и вы при ничтожности, при бездоказательности, при фантастичности фактов, если рассматривать каждый из них в отдельности, а
не в совокупности, — отвергли бы обвинение, по крайней мере усумнились бы
губить судьбу
человека по одному лишь предубеждению против него, которое, увы, он так заслужил!
Поняв ее, вы и
не стали начинать процесса, который
не погубил бы
людей, раздраживших вас; вы разочли, что те мелкие неприятности, которые наделали бы им хлопотами по процессу, подвергали бы саму вас гораздо большим хлопотам и убыткам, и потому вы
не начали процесса.
—
Не губите меня, — повторяла бедная Маша, — за что гоните меня от себя прочь и отдаете
человеку нелюбимому? разве я вам надоела? я хочу остаться с вами по-прежнему. Папенька, вам без меня будет грустно, еще грустнее, когда подумаете, что я несчастлива, папенька:
не принуждайте меня, я
не хочу идти замуж…
— Вместо того чтоб
губить людей, вы бы лучше сделали представление о закрытии всех школ и университетов, это предупредит других несчастных, — а впрочем, вы можете делать что хотите, но делать без меня, нога моя
не будет в комиссии.
— Ей-богу,
не погубите благородного
человека. Я с отвращением отдернул руку и сказал ему...
Я ничего никому
не сделала, ничего
не прошу, ничего
не предпринимаю, я только отказываюсь обмануть
человека и
погубить себя, выходя за него замуж.
— Виноват, ну, виноват, что делать! Но я надеюсь, вы
не скажете об этом его превосходительству,
не погубите благородного
человека.
—
Не дай разориться
человеку!
Не погуби христианина! Разве нельзя как?..
— Эхма, — говорила она сыновьям и деду, —
погубите вы мне
человека и лошадь
погубите! И как
не стыдно вам, рожи бессовестные? Али мало своего? Ох, неумное племя, жадюги, — накажет вас господь!
Он рад будет прогнать и
погубить вас, но, зная, что с вами много хлопот, сам постарается избежать новых столкновений и сделается даже очень уступчив: во-первых, у него нет внутренних сил для равной борьбы начистоту, во-вторых, он вообще
не привык к какой бы то ни было последовательной и продолжительной работе, а бороться с
человеком, который смело и неотступно пристает к вам, — это тоже работа немалая…
Ничем
не дорожа, а пуще всего собой (нужно было очень много ума и проникновения, чтобы догадаться в эту минуту, что она давно уже перестала дорожить собой, и чтоб ему, скептику и светскому цинику, поверить серьезности этого чувства), Настасья Филипповна в состоянии была самое себя
погубить, безвозвратно и безобразно, Сибирью и каторгой, лишь бы надругаться над
человеком, к которому она питала такое бесчеловечное отвращение.
Если бы даже и можно было каким-нибудь образом, уловив случай, сказать Настасье Филипповне: «
Не выходите за этого
человека и
не губите себя, он вас
не любит, а любит ваши деньги, он мне сам это говорил, и мне говорила Аглая Епанчина, а я пришел вам пересказать», — то вряд ли это вышло бы правильно во всех отношениях.
— Нет, Лизавета Егоровна, и
не хочу я иметь ее. Теории-то эти, по моему мнению,
погубили и
губят людей.
— Я знаю, Нелли, что твою мать
погубил злой
человек, злой и безнравственный, но знаю тоже, что она отца своего любила и почитала, — с волнением произнес старик, продолжая гладить Нелли по головке и
не стерпев, чтоб
не бросить нам в эту минуту этот вызов. Легкая краска покрыла его бледные щеки; он старался
не взглядывать на нас.
— Главное, Луша… — глухо ответила Раиса Павловна, опуская глаза, — главное, никогда
не повторяй той ошибки, которая
погубила меня и твоего отца… Нас трудно судить, да и невозможно. Имей в виду этот пример, Луша… всегда имей, потому что женщину
губит один такой шаг,
губит для самой себя. Беги, как огня, тех
людей, то есть мужчин, которые тебе нравятся только как мужчины.
— Бог с тобой! Живи как хочешь,
не буду я тебе мешать. Только об одном прошу —
не говори с
людьми без страха! Опасаться надо
людей — ненавидят все друг друга! Живут жадностью, живут завистью. Все рады зло сделать. Как начнешь ты их обличать да судить — возненавидят они тебя,
погубят!
— Василий Нилыч, я удивляюсь вам, — сказал он, взяв Назанского за обе руки и крепко сжимая их. — Вы — такой талантливый, чуткий, широкий
человек, и вот… точно нарочно
губите себя. О нет, нет, я
не смею читать вам пошлой морали… Я сам… Но что, если бы вы встретили в своей жизни женщину, которая сумела бы вас оценить и была бы вас достойна. Я часто об этом думаю!..
Старик начал, кажется, с того, что Пушкин был весьма хороший стихотворец; потом, сбиваясь и мешаясь, перешел вдруг на то, что нужно вести себя хорошо и что если
человек не ведет себя хорошо, то значит, что он балуется; что дурные наклонности
губят и уничтожают
человека; исчислил даже несколько пагубных примеров невоздержания и заключил тем, что он с некоторого времени совершенно исправился и что теперь ведет себя примерно хорошо.
— Вообще мы,
люди добрых намерений, должны держать себя осторожно, чтобы
не погубить дела преуспеяния и свободы.
— Петр Михайлыч! — обратился он с той же просьбой к Годневу. —
Не погубите навеки молодого
человека. Царь небесный заплатит вам за вашу доброту.
— Нет, Жак, это
не каприз, а просто предчувствие, — начала она. — Как ты сказал, что был у тебя князь, у меня так сердце замерло, так замерло, как будто все несчастья угрожают тебе и мне от этого знакомства. Я тебя еще раз прошу,
не езди к генеральше,
не плати визита князю: эти
люди обоих нас
погубят.
— Да, вы одни… Вы одни. Я затем и пришла к вам: я ничего другого придумать
не умела! Вы такой ученый, такой хороший
человек! Вы же за нее заступились. Вам она поверит! Она должна вам поверить — вы ведь жизнью своей рисковали! Вы ей докажете, а я уже больше ничего
не могу! Вы ей докажете, что она и себя, и всех нас
погубит. Вы спасли моего сына — спасите и дочь! Вас сам бог послал сюда… Я готова на коленях просить вас…
«Милан придумал искусственное покушение с целью
погубить радикалов. Лучшие
люди Сербии арестованы; ожидаются казни, если
не будет вмешательства держав».
— Да,
погубить, — повторила Сусанна Николаевна, — потому что, если бы я позволила себе кем-нибудь увлечься и принадлежать тому
человеку, то это все равно, что он убил бы меня!.. Я, наверное, на другой же день лежала бы в гробу. Хотите вы этого достигнуть?.. Таиться теперь больше нечего: я признаюсь вам, что люблю вас, но в то же время думаю и уверена, что вы
не будете столь жестоки ко мне, чтобы воспользоваться моим отчаянием!
Словом сказать, по-прежнему все в нем было так устроено, чтоб никому в целом мире
не могло прийти в голову, что этот
человек многие царства разорил, а прочие совсем
погубил…
— Ты чего на меня смотришь? — сказала Онуфревна. — Ты только безвинных
губишь, а лихого
человека распознать, видно,
не твое дело. Чутья-то у тебя на это
не хватит, рыжий пес!
—
Люди московские! — сказал Иоанн, указывая на осужденных, — се зрите моих и ваших злодеев! Они, забыв крестное свое целование, теснили вас от имени моего и,
не страшася суда божия, грабили животы ваши и
губили народ, который я же их поставил боронити. И се ныне приимут, по делам своим, достойную мзду!
— Князь Никита Романыч, много есть зла на свете.
Не потому
люди губят людей, что одни опричники, другие земские, а потому, что и те и другие
люди! Положим, я бы сказал царю; что ж из того выйдет? Все на меня подымутся, и сам царь на меня ж опалится!..
Но план этот
не удался Чернышеву только потому, что в это утро 1 января Николай был особенно
не в духе и
не принял бы какое бы ни было и от кого бы то ни было предложение только из чувства противоречия; тем более он
не был склонен принять предложение Чернышева, которого он только терпел, считая его пока незаменимым
человеком, но, зная его старания
погубить в процессе декабристов Захара Чернышева и попытку завладеть его состоянием, считал большим подлецом.
Это может быть, может и
не быть, но то, что вы
губите тысячи
людей в тюрьмах, каторгах, крепостях, ссылках, разоряете миллионы семей и
губите в солдатстве физически и нравственно миллионы
людей, — это
не предполагаемое, а действительное насилие, против которого, по вашему же рассуждению, должно бороться насилием.
Запугать угрозами еще менее можно, потому что лишения и страдания, которым они будут подвергнуты за их исповедание, только усиливают их желание исповедания, и в их законе прямо сказано, что надо повиноваться богу более, чем
людям, и
не надо бояться тех, которые могут
погубить тело, а того, что может
погубить и тело и душу.
Убьют, повесят, засекут женщин, стариков, невинных, как у нас в России недавно на Юзовском заводе и как это делается везде в Европе и Америке — в борьбе с анархистами и всякими нарушителями существующего порядка: расстреляют, убьют, повесят сотни, тысячи
людей, или, как это делают на войнах, — побьют,
погубят миллионы
людей, или как это делается постоянно, —
губят души
людей в одиночных заключениях, в развращенном состоянии солдатства, и никто
не виноват.
Но
не говоря уже о грехе обмана, при котором самое ужасное преступление представляется
людям их обязанностью,
не говоря об ужасном грехе употребления имени и авторитета Христа для узаконения наиболее отрицаемого этим Христом дела, как это делается в присяге,
не говоря уже о том соблазне, посредством которого
губят не только тела, но и души «малых сих»,
не говоря обо всем этом, как могут
люди даже в виду своей личной безопасности допускать то, чтобы образовывалась среди них,
людей, дорожащих своими формами жизни, своим прогрессом, эта ужасная, бессмысленная и жестокая и губительная сила, которую составляет всякое организованное правительство, опирающееся на войско?
Ты, всякую минуту могущий умереть, подписываешь смертный приговор, объявляешь войну, идешь на войну, судишь, мучаешь, обираешь рабочих, роскошествуешь среди нищих и научаешь слабых и верящих тебе
людей тому, что это так и должно быть и что в этом обязанность
людей, рискуя тем, что в тот самый момент, как ты сделал это, залетит в тебя бактерия или пуля, и ты захрипишь и умрешь и навеки лишишься возможности исправить, изменить то зло, которое ты сделал другим и, главное, себе,
погубив задаром один раз в целой вечности данную тебе жизнь,
не сделав в ней то одно, что ты несомненно должен был сделать.
— Вы ко мне с бумагами как можно реже ходите, — говорил он письмоводителю, — потому что я
не разорять приехал, а созидать-с.
Погубить человека не трудно-с. Черкнул: Помпадур 4-й, и нет его. Только я совсем
не того хочу. Я и сам хочу быть жив и другим того же желаю. Чтоб все были живы: и я, и вы, и прочие-с! А ежели вам невтерпеж бумаги писать, то можете для своего удовольствия строчить сколько угодно, я же подписывать
не согласен.
Следом за нею вошел Калмык и,
не дав ей даже кончить, кукся глаза и крестясь на образ, с клятвою начал уверять, что всё это клевета, что он никогда ничего подобного
не говаривал и что грех Софье Николавне
губить невинного
человека!..
Видишь —
не меньше чумы
губит любовь
людей; коли посчитать —
не меньше…
— Так зачем же вы ее
губите? Если б вы были
человек с душою, вы остановились бы на первой ступени, вы
не дали бы заметить своей любви! Зачем вы
не оставили их дом? Зачем?
Ох, вышел грех, большой грех… — пожалела Татьяна Власьевна грешного
человека, Поликарпа Семеныча, и
погубила свою голову, навсегда
погубила. Сделалось с нею страшное, небывалое… Сама она теперь
не могла жить без Поликарпа Семеныча, без его грешной ласки, точно кто ее привязал к нему. Позабыла и мужа, и деток, и свою спобедную головушку для одного ласкового слова, для приворотного злого взгляда.
— Помните, Гордей Евстратыч, как вы мне тогда сказали про великое слово о Нюше… Вот я хочу поговорить с вами о нем. Зачем вы ее
губите, Гордей Евстратыч? Посмотрите, что из нее сталось в полгода: кукла какая-то, а
не живой
человек… Ежели еще так полгода пройдет, так, пожалуй, к весне и совсем она ноги протянет. Я это
не к тому говорю, чтобы мне самой очень нравился Алексей… Я и раньше смеялась над Нюшей, ну, оно вышло вон как. Если он ей нравится, так…