Неточные совпадения
Кто видывал, как слушает
Своих захожих странников
Крестьянская семья,
Поймет, что ни работою
Ни вечною заботою,
Ни игом рабства долгого,
Ни кабаком самим
Еще народу
русскомуПределы
не поставлены:
Пред ним широкий путь.
Когда изменят пахарю
Поля старозапашные,
Клочки в лесных окраинах
Он пробует пахать.
Работы тут достаточно.
Зато полоски новые
Дают без удобрения
Обильный урожай.
Такая почва добрая —
Душа народа
русского…
О сеятель! приди!..
Эх! эх! придет ли времечко,
Когда (приди, желанное!..)
Дадут
понять крестьянину,
Что розь портрет портретику,
Что книга книге розь?
Когда мужик
не Блюхера
И
не милорда глупого —
Белинского и Гоголя
С базара понесет?
Ой люди, люди
русские!
Крестьяне православные!
Слыхали ли когда-нибудь
Вы эти имена?
То имена великие,
Носили их, прославили
Заступники народные!
Вот вам бы их портретики
Повесить в ваших горенках,
Их книги прочитать…
— Вот и я, — сказал князь. — Я жил за границей, читал газеты и, признаюсь, еще до Болгарских ужасов никак
не понимал, почему все
Русские так вдруг полюбили братьев Славян, а я никакой к ним любви
не чувствую? Я очень огорчался, думал, что я урод или что так Карлсбад на меня действует. Но, приехав сюда, я успокоился, я вижу, что и кроме меня есть люди, интересующиеся только Россией, а
не братьями Славянами. Вот и Константин.
С тем тактом, которого так много было у обоих, они за границей, избегая
русских дам, никогда
не ставили себя в фальшивое положение и везде встречали людей, которые притворялись, что вполне
понимали их взаимное положение гораздо лучше, чем они сами
понимали его.
В чем состояла особенность его учения, Левин
не понял, потому что и
не трудился
понимать: он видел, что Метров, так же как и другие, несмотря на свою статью, в которой он опровергал учение экономистов, смотрел всё-таки на положение
русского рабочего только с точки зрения капитала, заработной платы и ренты.
— Я
не понимаю, — сказал Сергей Иванович, заметивший неловкую выходку брата, — я
не понимаю, как можно быть до такой степени лишенным всякого политического такта. Вот чего мы,
Русские,
не имеем. Губернский предводитель — наш противник, ты с ним ami cochon [запанибрата] и просишь его баллотироваться. А граф Вронский… я друга себе из него
не сделаю; он звал обедать, я
не поеду к нему; но он наш, зачем же делать из него врага? Потом, ты спрашиваешь Неведовского, будет ли он баллотироваться. Это
не делается.
Принял он Чичикова отменно ласково и радушно, ввел его совершенно в доверенность и рассказал с самоуслажденьем, скольких и скольких стоило ему трудов возвесть именье до нынешнего благосостояния; как трудно было дать
понять простому мужику, что есть высшие побуждения, которые доставляют человеку просвещенная роскошь, искусство и художества; сколько нужно было бороться с невежеством
русского мужика, чтобы одеть его в немецкие штаны и заставить почувствовать, хотя сколько-нибудь, высшее достоинство человека; что баб, несмотря на все усилия, он до сих <пор>
не мог заставить надеть корсет, тогда как в Германии, где он стоял с полком в 14-м году, дочь мельника умела играть даже на фортепиано, говорила по-французски и делала книксен.
Он
не мог
понять, как подобное обстоятельство
не пришло ему в самом начале рассказа, и сознался, что совершенно справедлива поговорка: «
Русский человек задним умом крепок».
Русский мужик сметлив и умен: он
понял скоро, что барин хоть и прыток, и есть в нем охота взяться за многое, но как именно, каким образом взяться, — этого еще
не смыслит, говорит как-то чересчур грамотно и затейливо, мужику невдолбеж и
не в науку.
«Куда? Уж эти мне поэты!»
— Прощай, Онегин, мне пора.
«Я
не держу тебя; но где ты
Свои проводишь вечера?»
— У Лариных. — «Вот это чудно.
Помилуй! и тебе
не трудно
Там каждый вечер убивать?»
— Нимало. — «
Не могу
понять.
Отселе вижу, что такое:
Во-первых (слушай, прав ли я?),
Простая,
русская семья,
К гостям усердие большое,
Варенье, вечный разговор
Про дождь, про лён, про скотный двор...
Борис. Эх, Кулигин, больно трудно мне здесь без привычки-то! Все на меня как-то дико смотрят, точно я здесь лишний, точно мешаю им. Обычаев я здешних
не знаю. Я
понимаю, что все это наше
русское, родное, а все-таки
не привыкну никак.
Русское слово учитель дано во французском написании для придания ему комического оттенка.]
не очень
понимая значение этого слова.
— Да я ничего тут
не пойму. Она у вас
русская? — спросила Фенечка, принимая в обе руки тяжело переплетенный том. — Какая толстая!
— Я вас
не понимаю после этого. Вы оскорбляете
русский народ. Я
не понимаю, как можно
не признавать принсипов, правил! В силу чего же вы действуете?
— Кто ж его знает! — ответил Базаров, — всего вероятнее, что ничего
не думает. —
Русский мужик — это тот самый таинственный незнакомец, о котором некогда так много толковала госпожа Ратклифф. [Госпожа Ратклиф (Редклифф) — английская писательница (1764–1823). Для ее произведений характерны описания фантастических ужасов и таинственных происшествий.] Кто его
поймет? Он сам себя
не понимает.
Вообще это газетки группы интеллигентов, которые, хотя и
понимают, что страна безграмотных мужиков нуждается в реформах, а
не в революции, возможной только как «бунт, безжалостный и беспощадный», каким были все «политические движения
русского народа», изображенные Даниилом Мордовцевым и другими народолюбцами, книги которых он читал в юности, но,
понимая,
не умеют говорить об этом просто, ясно, убедительно.
— Это я могу
понять, там много ваших. Странно все-таки: в Париже немало
русских эмигрантов, но они… недостаточно общительны. Вас как будто
не интересует французский рабочий…
— Мне кажется, что появился новый тип
русского бунтаря, — бунтарь из страха пред революцией. Я таких фокусников видел. Они органически
не способны идти за «Искрой», то есть, определеннее говоря, — за Лениным, но они, видя рост классового сознания рабочих,
понимая неизбежность революции, заставляют себя верить Бернштейну…
— Правильная оценка. Прекрасная идея. Моя идея. И поэтому:
русская интеллигенция должна
понять себя как некое единое целое. Именно. Как, примерно, орден иоаннитов, иезуитов, да! Интеллигенция, вся, должна стать единой партией, а
не дробиться! Это внушается нам всем ходом современности. Это должно бы внушать нам и чувство самосохранения. У нас нет друзей, мы — чужестранцы. Да. Бюрократы и капиталисты порабощают нас. Для народа мы — чудаки, чужие люди.
«Дмитрий нашел ‹смысл› в политике, в большевизме. Это — можно
понять как последнее прибежище для людей его типа — бездарных людей. Для неудачников. Обилие неудачников — характерно для
русской интеллигенции. Она всегда смотрела на себя как на средство, никто
не учил ее быть самоцелью, смотреть на себя как на ценнейшее явление мира».
— Он был добрый. Знал — все, только
не умеет знать себя. Он сидел здесь и там, — женщина указала рукою в углы комнаты, — но его никогда
не было дома. Это есть такие люди, они никогда
не умеют быть дома, это есть —
русские, так я думаю. Вы —
понимаете?
— Она будет очень счастлива в известном, женском смысле понятия о счастье. Будет много любить; потом, когда устанет, полюбит собак, котов, той любовью, как любит меня. Такая сытая,
русская. А вот я
не чувствую себя
русской, я — петербургская. Москва меня обезличивает. Я вообще мало знаю и
не понимаю Россию. Мне кажется — это страна людей, которые
не нужны никому и сами себе
не нужны. А вот француз, англичанин — они нужны всему миру. И — немец, хотя я
не люблю немцев.
— Немцы считаются самым ученым народом в мире. Изобретательные — ватерклозет выдумали. Христиане. И вот они объявили нам войну. За что? Никто этого
не знает. Мы,
русские, воюем только для защиты людей. У нас только Петр Первый воевал с христианами для расширения земли, но этот царь был врагом бога, и народ
понимал его как антихриста. Наши цари всегда воевали с язычниками, с магометанами — татарами, турками…
Один он, даже с помощью профессоров,
не сладил бы с классиками: в
русском переводе их
не было, в деревне у бабушки, в отцовской библиотеке, хотя и были некоторые во французском переводе, но тогда еще он, без руководства,
не понимал значения и обегал их. Они казались ему строги и сухи.
[
Понимаешь? (франц.)]) и в высшей степени уменье говорить дело, и говорить превосходно, то есть без глупого ихнего дворового глубокомыслия, которого я, признаюсь тебе, несмотря на весь мой демократизм, терпеть
не могу, и без всех этих напряженных русизмов, которыми говорят у нас в романах и на сцене «настоящие
русские люди».
О,
не беспокойся, я знаю, что это было «логично», и слишком
понимаю неотразимость текущей идеи, но, как носитель высшей
русской культурной мысли, я
не мог допустить того, ибо высшая
русская мысль есть всепримирение идей.
Не понимаю, как человек
не злой, как Тушар, иностранец, и даже столь радовавшийся освобождению
русских крестьян, мог бить такого глупого ребенка, как я.
Мне наскучил якутский язык, я обрадовался
русскому, даже и этому, хотя
не все и по-русски
понимал.
— Я ничего
не требую от тебя…
Понимаешь — ничего! — говорила она Привалову. — Любишь — хорошо, разлюбишь —
не буду плакать… Впрочем, часто у меня является желание задушить тебя, чтобы ты
не доставался другой женщине. Иногда мне хочется, чтобы ты обманывал меня, даже бил… Мне мало твоих ласк и поцелуев,
понимаешь? Ведь
русскую бабу нужно бить, чтобы она была вполне счастлива!..
Достоевский прямо провозгласил, что
русский человек — всечеловек, что дух России — вселенский дух, и миссию России он
понимал не так, как ее
понимают националисты.
Но необходимо
понять, что исконный
русский коллективизм есть лишь преходящее явление первоначальной стадии натуральной эволюции, а
не вечное явление духа.
Русский народ должен искупить свою историческую вину перед народом польским,
понять чуждое ему в душе Польши и
не считать дурным непохожий на его собственный духовный склад.
— Я столько, столько вынесла, смотря на всю эту умилительную сцену… —
не договорила она от волнения. — О, я
понимаю, что вас любит народ, я сама люблю народ, я желаю его любить, да и как
не любить народ, наш прекрасный, простодушный в своем величии
русский народ!
О, он отлично
понимал, что для смиренной души
русского простолюдина, измученной трудом и горем, а главное, всегдашнею несправедливостью и всегдашним грехом, как своим, так и мировым, нет сильнее потребности и утешения, как обрести святыню или святого, пасть пред ним и поклониться ему: «Если у нас грех, неправда и искушение, то все равно есть на земле там-то, где-то святой и высший; у того зато правда, тот зато знает правду; значит,
не умирает она на земле, а, стало быть, когда-нибудь и к нам перейдет и воцарится по всей земле, как обещано».
— Пуркуа ву туше, пуркуа ву туше? [Зачем вы тушите, вы тушите? (фр.)] — закричал Антон Пафнутьич, спрягая с грехом пополам
русский глагол тушу на французский лад. — Я
не могу дормир [спать (фр.).] в потемках. — Дефорж
не понял его восклицания и пожелал ему доброй ночи.
Один закоснелый сармат, старик, уланский офицер при Понятовском, делавший часть наполеоновских походов, получил в 1837 году дозволение возвратиться в свои литовские поместья. Накануне отъезда старик позвал меня и несколько поляков отобедать. После обеда мой кавалерист подошел ко мне с бокалом, обнял меня и с военным простодушием сказал мне на ухо: «Да зачем же вы,
русский?!» Я
не отвечал ни слова, но замечание это сильно запало мне в грудь. Я
понял, что этому поколению нельзя было освободить Польшу.
— Вас спрашивал какой-то человек сегодня утром; он, никак, дожидается в полпивной, — сказал мне, прочитав в подорожной мое имя, половой с тем ухарским пробором и отчаянным виском, которым отличались прежде одни
русские половые, а теперь — половые и Людовик-Наполеон. Я
не мог
понять, кто бы это мог быть.
На славянофилах лежит грех, что мы долго
не понимали ни народа
русского, ни его истории; их иконописные идеалы и дым ладана мешали нам разглядеть народный быт и основы сельской жизни.
Князь Д. В. Голицын был почтенный
русский барин, но почему он был «виг», с чего он был «виг» —
не понимаю. Будьте уверены: князь на старости лет хотел понравиться Дюраму и прикинулся вигом.
Русскому народу присущ своеобразный коллективизм, который нужно
понять не социологически.
— Вот это я
понимаю… да! Очень хорошо, молодой человек! Я и сам об этом подумывал, да одному
не разорваться. Мы еще потолкуем об этом серьезно. А вы далеко пойдете, Галактион Михеич. Именно нам,
русским, недостает разумной предприимчивости.
Благодарная детская память сохранила и перенесла это первое впечатление через много лет, когда Устенька уже
понимала, как много и красноречиво говорят вот эти гравюры картин Яна Матейки [Ян Матейко (1838–1893) — выдающийся польский живописец.] и Семирадского [Семирадский Генрих Ипполитович (1843–1902) —
русский живописец.], копии с знаменитых статуй, а особенно та этажерка с нотами, где лежали рыдающие вальсы Шопена, старинные польские «мазуры» и еще много-много других хороших вещей, о существовании которых в Заполье даже и
не подозревали.
— Чего я боюсь? Всего боюсь, детки… Трудно прожить жизнь, особенно
русской женщине. Вот я и думаю о вас… что вас будет интересовать в жизни, с какими людьми вы встретитесь… Сейчас мы еще
не поймем друг друга.
Харитина
не понимала, что Галактион приходил к ней умирать, в нем мучительно умирал тот простой
русский купец, который еще мог жалеть и себя и других и говорить о совести. Положим, что он
не умел ей высказать вполне ясно своего настроения, а она была еще глупа молодою бабьей глупостью. Она даже рассердилась, когда Галактион вдруг поднялся и начал прощаться...
— А вы забыли, как я на вашей свадьбе была? Как же, мы тогда еще с Харитиной
русскую отплясывали. Какие мы тогда глупые были: ничего-то, ничего
не понимали. Совсем девчонки.
—
Не перешибай.
Не люблю… Говорю тебе
русским языком: все подлецы. И первые подлецы — мои зятья… Молчи, молчи! Пашка Булыгин десятый год грозится меня удавить, немец Штофф продаст, Полуянов арестант, Галактион сам продался, этот греческий учителишка тоже оборотень какой-то… Никому
не верю!
Понимаешь?
Лопахин. Простите, таких легкомысленных людей, как вы, господа, таких неделовых, странных, я еще
не встречал. Вам говорят
русским языком, имение ваше продается, а вы точно
не понимаете.
Славянофилы
не поняли неизбежности реформы Петра для самой миссии России в мире,
не хотели признать, что лишь в петровскую эпоху стали возможны в России мысль и слово, и мысль самих славянофилов, стала возможна и великая
русская литература.
Киреевский противополагает тип
русского богословия типу богословия западного, то это нужно
понимать, как программу, план
русского богословия, так как никакого
русского богословия
не было, оно лишь начинается с Хомякова.
Русские не скептики, они догматики, у них все приобретает религиозный характер, они плохо
понимают относительное.