Неточные совпадения
Г-жа Простакова (обробев и иструсясь). Как! Это ты! Ты, батюшка! Гость наш бесценный! Ах, я дура бессчетная! Да так ли бы надобно
было встретить отца родного, на которого вся надежда, который у нас один, как порох в глазе. Батюшка! Прости меня. Я дура. Образумиться
не могу. Где
муж? Где сын? Как в пустой дом приехал! Наказание Божие! Все обезумели. Девка! Девка! Палашка! Девка!
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову
не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет, а добродетели ничто заменить
не может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только
будет спокойно, когда увижу тебя за
мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Стародум. Так. Только, пожалуй,
не имей ты к
мужу своему любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это
будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность.
Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее
быть может! Надобно, мой друг, чтоб
муж твой повиновался рассудку, а ты
мужу, и
будете оба совершенно благополучны.
Писать и входить в сношения с
мужем ей
было мучительно и подумать: она
могла быть спокойна, только когда
не думала о
муже.
Подразделения следующие (он продолжал загибать свои толстые пальцы, хотя случаи и подразделения, очевидно,
не могли быть классифицированы вместе): физические недостатки
мужа или жены, затем прелюбодеяние
мужа или жены.
— Анна, ради Бога
не говори так, — сказал он кротко. —
Может быть, я ошибаюсь, но поверь, что то, что я говорю, я говорю столько же за себя, как и за тебя. Я
муж твой и люблю тебя.
Она раскаивалась утром в том, чтó она сказала
мужу, и желала только одного, чтоб эти слова
были как бы
не сказаны. И вот письмо это признавало слова несказанными и давало ей то, чего она желала. Но теперь это письмо представлялось ей ужаснее всего, что только она
могла себе представить.
Она никак
не могла бы выразить тот ход мыслей, который заставлял ее улыбаться; но последний вывод
был тот, что
муж ее, восхищающийся братом и унижающий себя пред ним,
был неискренен. Кити знала, что эта неискренность его происходила от любви к брату, от чувства совестливости за то, что он слишком счастлив, и в особенности от неоставляющего его желания
быть лучше, — она любила это в нем и потому улыбалась.
Но хорошо
было говорить так тем, у кого
не было дочерей; а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто
не захочет жениться, или в того, кто
не годится в
мужья.
То, что он теперь, искупив пред
мужем свою вину, должен
был отказаться от нее и никогда
не становиться впредь между ею с ее раскаянием и ее
мужем,
было твердо решено в его сердце; но он
не мог вырвать из своего сердца сожаления о потере ее любви,
не мог стереть в воспоминании те минуты счастия, которые он знал с ней, которые так мало ценимы им
были тогда и которые во всей своей прелести преследовали его теперь.
— Бетси говорила, что граф Вронский желал
быть у нас, чтобы проститься пред своим отъездом в Ташкент. — Она
не смотрела на
мужа и, очевидно, торопилась высказать всё, как это ни трудно
было ей. — Я сказала, что я
не могу принять его.
— Костя! сведи меня к нему, нам легче
будет вдвоем. Ты только сведи меня, сведи меня, пожалуйста, и уйди, — заговорила она. — Ты пойми, что мне видеть тебя и
не видеть его тяжелее гораздо. Там я
могу быть,
может быть, полезна тебе и ему. Пожалуйста, позволь! — умоляла она
мужа, как будто счастье жизни ее зависело от этого.
— Вы говорите, — продолжала хозяйка начатый разговор, — что
мужа не может интересовать всё русское. Напротив, он весел бывает за границей, но никогда так, как здесь. Здесь он чувствует себя в своей сфере. Ему столько дела, и он имеет дар всем интересоваться. Ах, вы
не были в нашей школе?
Княгиня подошла к
мужу, поцеловала его и хотела итти; но он удержал ее, обнял и нежно, как молодой влюбленный, несколько раз, улыбаясь, поцеловал ее. Старики, очевидно, спутались на минутку и
не знали хорошенько, они ли опять влюблены или только дочь их. Когда князь с княгиней вышли, Левин подошел к своей невесте и взял ее за руку. Он теперь овладел собой и
мог говорить, и ему многое нужно
было сказать ей. Но он сказал совсем
не то, что нужно
было.
Воспоминание о вас для вашего сына
может повести к вопросам с его стороны, на которые нельзя отвечать,
не вложив в душу ребенка духа осуждения к тому, что должно
быть для него святыней, и потому прошу понять отказ вашего
мужа в духе христианской любви. Прошу Всевышнего о милосердии к вам.
— Я спрашивала доктора: он сказал, что он
не может жить больше трех дней. Но разве они
могут знать? Я всё-таки очень рада, что уговорила его, — сказала она, косясь на
мужа из-за волос. — Всё
может быть, — прибавила она с тем особенным, несколько хитрым выражением, которое на ее лице всегда бывало, когда она говорила о религии.
Когда она проснулась на другое утро, первое, что представилось ей,
были слова, которые она сказала
мужу, и слова эти ей показались так ужасны, что она
не могла понять теперь, как она
могла решиться произнести эти странные грубые слова, и
не могла представить себе того, что из этого выйдет.
Жена узнала, что
муж был в связи с бывшею в их доме Француженкою-гувернанткой, и объявила
мужу, что
не может жить с ним в одном доме.
—
Муж даст ей развод, и тогда я опять уеду в свое уединение, а теперь я
могу быть полезна и исполню свой долг, как мне это ни тяжело,
не так как другие.
— Ну скажи, руку на сердце,
был ли…
не в Кити, а в этом господине такой тон, который
может быть неприятен,
не неприятен, но ужасен, оскорбителен для
мужа?
Она всё еще говорила, что уедет от него, но чувствовала, что это невозможно; это
было невозможно потому, что она
не могла отвыкнуть считать его своим
мужем и любить его.
В женском вопросе он
был на стороне крайних сторонников полной свободы женщин и в особенности их права на труд, но жил с женою так, что все любовались их дружною бездетною семейною жизнью, и устроил жизнь своей жены так, что она ничего
не делала и
не могла делать, кроме общей с
мужем заботы, как получше и повеселее провести время.
Как ни старался Степан Аркадьич
быть заботливым отцом и
мужем, он никак
не мог помнить, что у него
есть жена и дети.
Она знала, что̀ мучало ее
мужа. Это
было его неверие. Несмотря на то, что, если бы у нее спросили, полагает ли она, что в будущей жизни он, если
не поверит,
будет погублен, она бы должна
была согласиться, что он
будет погублен, — его неверие
не делало ее несчастья; и она, признававшая то, что для неверующего
не может быть спасения, и любя более всего на свете душу своего
мужа, с улыбкой думала о его неверии и говорила сама себе, что он смешной.
Дарья Александровна исполнила свое намерение и поехала к Анне. Ей очень жалко
было огорчить сестру и сделать неприятное ее
мужу; она понимала, как справедливы Левины,
не желая иметь никаких сношений с Вронским; но она считала своею обязанностью побывать у Анны и показать ей, что чувства ее
не могут измениться, несмотря на перемену ее положения.
—
Были, ma chère. Они нас звали с
мужем обедать, и мне сказывали, что соус на этом обеде стоил тысячу рублей, — громко говорила княгиня Мягкая, чувствуя, что все ее слушают, — и очень гадкий соус, что-то зеленое. Надо
было их позвать, и я сделала соус на восемьдесят пять копеек, и все
были очень довольны. Я
не могу делать тысячерублевых соусов.
Если она
будет разведенною женой, он знал, что она соединится с Вронским, и связь эта
будет незаконная и преступная, потому что жене, по смыслу закона церкви,
не может быть брака, пока
муж жив.
Княгиня
была сперва твердо уверена, что нынешний вечер решил судьбу Кити и что
не может быть сомнения в намерениях Вронского; но слова
мужа смутили ее. И, вернувшись к себе, она, точно так же как и Кити, с ужасом пред неизвестностью будущего, несколько раз повторила в душе: «Господи помилуй, Господи помилуй, Господи помилуй!»
Вот они и сладили это дело… по правде сказать, нехорошее дело! Я после и говорил это Печорину, да только он мне отвечал, что дикая черкешенка должна
быть счастлива, имея такого милого
мужа, как он, потому что, по-ихнему, он все-таки ее
муж, а что Казбич — разбойник, которого надо
было наказать. Сами посудите, что ж я
мог отвечать против этого?.. Но в то время я ничего
не знал об их заговоре. Вот раз приехал Казбич и спрашивает,
не нужно ли баранов и меда; я велел ему привести на другой день.
— Послушай, — говорила мне Вера, — я
не хочу, чтоб ты знакомился с моим
мужем, но ты должен непременно понравиться княгине; тебе это легко: ты
можешь все, что захочешь. Мы здесь только
будем видеться…
Самая полнота и средние лета Чичикова много повредят ему: полноты ни в каком случае
не простят герою, и весьма многие дамы, отворотившись, скажут: «Фи, такой гадкий!» Увы! все это известно автору, и при всем том он
не может взять в герои добродетельного человека, но…
может быть, в сей же самой повести почуются иные, еще доселе
не бранные струны, предстанет несметное богатство русского духа, пройдет
муж, одаренный божескими доблестями, или чудная русская девица, какой
не сыскать нигде в мире, со всей дивной красотой женской души, вся из великодушного стремления и самоотвержения.
— Это, однако ж, странно, — сказала во всех отношениях приятная дама, — что бы такое
могли значить эти мертвые души? Я, признаюсь, тут ровно ничего
не понимаю. Вот уже во второй раз я все слышу про эти мертвые души; а
муж мой еще говорит, что Ноздрев врет; что-нибудь, верно же,
есть.
Тогда —
не правда ли? — в пустыне,
Вдали от суетной молвы,
Я вам
не нравилась… Что ж ныне
Меня преследуете вы?
Зачем у вас я на примете?
Не потому ль, что в высшем свете
Теперь являться я должна;
Что я богата и знатна,
Что
муж в сраженьях изувечен,
Что нас за то ласкает двор?
Не потому ль, что мой позор
Теперь бы всеми
был замечен
И
мог бы в обществе принесть
Вам соблазнительную честь?
Да,
может быть, боязни тайной,
Чтоб
муж иль свет
не угадал
Проказы, слабости случайной…
Всего, что мой Онегин знал…
Надежды нет! Он уезжает,
Свое безумство проклинает —
И, в нем глубоко погружен,
От света вновь отрекся он.
И в молчаливом кабинете
Ему припомнилась пора,
Когда жестокая хандра
За ним гналася в шумном свете,
Поймала, за ворот взяла
И в темный угол заперла.
— А вы убеждены, что
не может? (Свидригайлов прищурился и насмешливо улыбнулся.) Вы правы, она меня
не любит; но никогда
не ручайтесь в делах, бывших между
мужем и женой или любовником и любовницей. Тут
есть всегда один уголок, который всегда всему свету остается неизвестен и который известен только им двум. Вы ручаетесь, что Авдотья Романовна на меня с отвращением смотрела?
— О будущем
муже вашей дочери я и
не могу быть другого мнения, — твердо и с жаром отвечал Разумихин, — и
не из одной пошлой вежливости это говорю, а потому… потому… ну хоть по тому одному, что Авдотья Романовна сама, добровольно, удостоила выбрать этого человека.
Вон Варенц семь лет с
мужем прожила, двух детей бросила, разом отрезала
мужу в письме: «Я сознала, что с вами
не могу быть счастлива.
Кнуров. Вы
можете мне сказать, что она еще и замуж-то
не вышла, что еще очень далеко то время, когда она
может разойтись с
мужем. Да, пожалуй,
может быть, что и очень далеко, а ведь,
может быть, что и очень близко. Так лучше предупредить вас, чтоб вы еще
не сделали какой-нибудь ошибки, чтоб знали, что я для Ларисы Дмитриевны ничего
не пожалею… Что вы улыбаетесь?
Во всю ночь Василиса Егоровна
не могла заснуть и никак
не могла догадаться, что бы такое
было в голове ее
мужа, о чем бы ей нельзя
было знать.
Вскоре я выздоровел и
мог перебраться на мою квартиру. С нетерпением ожидал я ответа на посланное письмо,
не смея надеяться и стараясь заглушить печальные предчувствия. С Василисой Егоровной и с ее
мужем я еще
не объяснялся; но предложение мое
не должно
было их удивить. Ни я, ни Марья Ивановна
не старались скрывать от них свои чувства, и мы заранее
были уж уверены в их согласии.
— О! — возразил генерал. — Это еще
не беда: лучше ей
быть покамест женою Швабрина: он теперь
может оказать ей протекцию; а когда его расстреляем, тогда, бог даст, сыщутся ей и женишки. Миленькие вдовушки в девках
не сидят; то
есть, хотел я сказать, что вдовушка скорее найдет себе
мужа, нежели девица.
— Но — нет! Хлыстовство — балаган. За ним скрывалось что-то другое. Хлыстовство — маскировка. Она
была жадна, деньги любила.
Муж ее давал мне на нужды партии щедрее. Я смотрел на него как на кандидата в революционеры. Имел основания. Он и о деревне правильно рассуждал, в эсеры
не годился. Да, вот что я
могу сказать о ней.
И, подтверждая свою любовь к истории, он неплохо рассказывал, как талантливейший Андреев-Бурлак пропил перед спектаклем костюм, в котором он должен
был играть Иудушку Головлева, как
пил Шуйский, как Ринна Сыроварова в пьяном виде
не могла понять, который из трех мужчин ее
муж. Половину этого рассказа, как и большинство других, он сообщал шепотом, захлебываясь словами и дрыгая левой ногой. Дрожь этой ноги он ценил довольно высоко...
— Вообразить
не могла, что среди вашего брата
есть такие… милые уроды. Он перелистывает людей, точно книги. «Когда же мы венчаемся?» — спросила я. Он так удивился, что я почувствовала себя калуцкой дурой. «Помилуй, говорит, какой же я
муж, семьянин?» И я сразу поняла: верно, какой он
муж? А он — еще: «Да и ты, говорит, разве ты для семейной жизни с твоими данными?» И это верно, думаю. Ну, конечно, поплакала.
Выпьем. Какая это прелесть, рябиновая!
Самгин чувствовал, что эта большеглазая девица
не верит ему, испытывает его. Непонятно
было ее отношение к сводному брату; слишком часто и тревожно останавливались неприятные глаза Татьяны на лице Алексея, — так следит жена за
мужем с больным сердцем или склонным к неожиданным поступкам, так наблюдают за человеком, которого хотят, но
не могут понять.
— В-вывезли в лес, раздели догола, привязали руки, ноги к березе, близко от муравьиной кучи, вымазали все тело патокой, сели сами-то, все трое —
муж да хозяин с зятем, насупротив, водочку
пьют, табачок покуривают, издеваются над моей наготой, ох, изверги! А меня осы, пчелки жалят, муравьи, мухи щекотят, кровь мою
пьют, слезы
пьют. Муравьи-то — вы подумайте! — ведь они и в ноздри и везде ползут, а я и ноги крепко-то зажать
не могу, привязаны ноги так, что
не сожмешь, — вот ведь что!
Она так полно и много любила: любила Обломова — как любовника, как
мужа и как барина; только рассказать никогда она этого, как прежде,
не могла никому. Да никто и
не понял бы ее вокруг. Где бы она нашла язык? В лексиконе братца, Тарантьева, невестки
не было таких слов, потому что
не было понятий; только Илья Ильич понял бы ее, но она ему никогда
не высказывала, потому что
не понимала тогда сама и
не умела.
Сонечка
не задумалась бы сказать и про Обломова, что пошутила с ним, для развлечения, что он такой смешной, что можно ли любить «такой мешок», что этому никто
не поверит. Но такой образ поведения
мог бы
быть оправдан только
мужем Сонечки и многими другими, но
не Штольцем.
— Mнe Мика говорил, что вы заняты в тюрьмах. Я очень понимаю это, — говорила она Нехлюдову. — Мика (это
был ее толстый
муж, Масленников)
может иметь другие недостатки, но вы знаете, как он добр. Все эти несчастные заключенные — его дети. Он иначе
не смотрят на них. Il est d’une bonté [Он так добр…]…
Она всегда
была мыслями с
мужем и как прежде никого
не любила, так и теперь
не могла любить никого, кроме своего
мужа.