Неточные совпадения
О матери Сережа
не думал весь вечер, но, уложившись в постель, он вдруг вспомнил
о ней и помолился своими словами
о том, чтобы мать его
завтра, к его рожденью, перестала скрываться и пришла к нему.
Оставшись одна, Долли помолилась Богу и легла в постель. Ей всею душой было жалко Анну в то время, как она говорила с ней; но теперь она
не могла себя заставить
думать о ней. Воспоминания
о доме и детях с особенною, новою для нее прелестью, в каком-то новом сиянии возникали в ее воображении. Этот ее мир показался ей теперь так дорог и мил, что она ни за что
не хотела вне его провести лишний день и решила, что
завтра непременно уедет.
— Старо, но знаешь, когда это поймешь ясно, то как-то всё делается ничтожно. Когда поймешь, что нынче-завтра умрешь, и ничего
не останется, то так всё ничтожно! И я считаю очень важной свою мысль, а она оказывается так же ничтожна, если бы даже исполнить ее, как обойти эту медведицу. Так и проводишь жизнь, развлекаясь охотой, работой, — чтобы только
не думать о смерти.
— Разумеется, так! — ответил Раскольников. «А что-то ты
завтра скажешь?» —
подумал он про себя. Странное дело, до сих пор еще ни разу
не приходило ему в голову: «что
подумает Разумихин, когда узнает?»
Подумав это, Раскольников пристально поглядел на него. Теперешним же отчетом Разумихина
о посещении Порфирия он очень немного был заинтересован: так много убыло с тех пор и прибавилось!..
«В ней действительно есть много простого, бабьего. Хорошего, дружески бабьего», — нашел он подходящие слова. «
Завтра уедет…» — скучно
подумал он, допил вино, встал и подошел к окну. Над городом стояли облака цвета красной меди, очень скучные и тяжелые. Клим Самгин должен был сознаться, что ни одна из женщин
не возбуждала в нем такого волнения, как эта — рыжая. Было что-то обидное в том, что неиспытанное волнение это возбуждала женщина,
о которой он
думал не лестно для нее.
«Черт меня дернул говорить с нею! Она вовсе
не для бесед. Очень пошлая бабенка», — сердито
думал он, раздеваясь, и лег в постель с твердым намерением
завтра переговорить с Мариной по делу
о деньгах и
завтра же уехать в Крым.
«Да, она становится все более чужим человеком, —
подумал Самгин, раздеваясь. —
Не стоит будить ее,
завтра скажу
о Сипягине», — решил он, как бы наказывая жену.
— Пробовал я там говорить с людями —
не понимают. То есть — понимают, но —
не принимают. Пропагандист я — неумелый,
не убедителен. Там все индивидуалисты…
не пошатнешь! Один сказал: «Что ж мне
о людях заботиться, ежели они обо мне и
не думают?» А другой говорит: «Может,
завтра море смерти моей потребует, а ты мне внушаешь, чтоб я на десять лет вперед жизнь мою рассчитывал». И все в этом духе…
Думалось трезво и даже удовлетворенно, — видеть такой жалкой эту давно чужую женщину было почти приятно. И приятно было слышать ее истерический визг, — он проникал сквозь дверь.
О том, чтоб разорвать связь с Варварой, Самгин никогда
не думал серьезно; теперь ему казалось, что истлевшая эта связь лопнула. Он спросил себя, как это оформить: переехать
завтра же в гостиницу? Но — все и всюду бастуют…
«В самом деле, сирени вянут! —
думал он. — Зачем это письмо? К чему я
не спал всю ночь, писал утром? Вот теперь, как стало на душе опять покойно (он зевнул)… ужасно спать хочется. А если б письма
не было, и ничего б этого
не было: она бы
не плакала, было бы все по-вчерашнему; тихо сидели бы мы тут же, в аллее, глядели друг на друга, говорили
о счастье. И сегодня бы так же и
завтра…» Он зевнул во весь рот.
— Да, да, — повторял он, — я тоже жду утра, и мне скучна ночь, и я
завтра пошлю к вам
не за делом, а чтоб только произнести лишний раз и услыхать, как раздастся ваше имя, узнать от людей какую-нибудь подробность
о вас, позавидовать, что они уж вас видели… Мы
думаем, ждем, живем и надеемся одинаково. Простите, Ольга, мои сомнения: я убеждаюсь, что вы любите меня, как
не любили ни отца, ни тетку, ни…
— Довольно, Марк, я тоже утомлена этой теорией
о любви на срок! — с нетерпением перебила она. — Я очень несчастлива, у меня
не одна эта туча на душе — разлука с вами! Вот уж год я скрытничаю с бабушкой — и это убивает меня, и ее еще больше, я вижу это. Я
думала, что на днях эта пытка кончится; сегодня,
завтра мы наконец выскажемся вполне, искренно объявим друг другу свои мысли, надежды, цели… и…
— Я
не говорю: сейчас,
завтра… — продолжал он тем же шепотом. — Но я всегда скажу тебе только то, что Привалов любил тебя раньше и любит теперь… Может быть, из-за тебя он и наделал много лишних глупостей! В другой раз нельзя полюбить, но ты можешь привыкнуть и уважать второго мужа… Деточка, ничего
не отвечай мне сейчас, а только скажи, что
подумаешь,
о чем я тебе говорил сейчас. Если хочешь, я буду тебя просить на коленях…
А так как начальство его было тут же, то тут же и прочел бумагу вслух всем собравшимся, а в ней полное описание всего преступления во всей подробности: «Как изверга себя извергаю из среды людей, Бог посетил меня, — заключил бумагу, — пострадать хочу!» Тут же вынес и выложил на стол все, чем мнил доказать свое преступление и что четырнадцать лет сохранял: золотые вещи убитой, которые похитил,
думая отвлечь от себя подозрение, медальон и крест ее, снятые с шеи, — в медальоне портрет ее жениха, записную книжку и, наконец, два письма: письмо жениха ее к ней с извещением
о скором прибытии и ответ ее на сие письмо, который начала и
не дописала, оставила на столе, чтобы
завтра отослать на почту.
О Катерине Ивановне он почти что и
думать забыл и много этому потом удивлялся, тем более что сам твердо помнил, как еще вчера утром, когда он так размашисто похвалился у Катерины Ивановны, что
завтра уедет в Москву, в душе своей тогда же шепнул про себя: «А ведь вздор,
не поедешь, и
не так тебе будет легко оторваться, как ты теперь фанфаронишь».
Завтра я буду счастлив! У счастья нет завтрашнего дня; у него нет и вчерашнего; оно
не помнит прошедшего,
не думает о будущем; у него есть настоящее — и то
не день — а мгновенье.
Даже накануне суда Харитина
думала не о муже, которого
завтра будут судить, а
о Галактионе. Придет он на суд или
не придет? Даже когда ехала она на суд, ее мучила все та же мысль
о Галактионе, и Харитина презирала себя, как соучастницу какого-то непростительного преступления. И все-таки, войдя в залу суда, она искала глазами
не мужа.
— И
думать нечего, — настаивал Ефим Андреич. — Ведь мы
не чужие, Петр Елисеич… Ежели разобрать, так и я-то
не о себе хлопочу: рудника жаль, если в чужие руки попадет. Чужой человек, чужой и есть… Сегодня здесь,
завтра там, а мы, заводские, уж никуда
не уйдем. Свое лихо… Как пошлют какого-нибудь инженера на рудник-то, так я тогда что буду делать?
Я
думал, что мы уж никогда
не поедем, как вдруг,
о счастливый день! мать сказала мне, что мы едем
завтра. Я чуть
не сошел с ума от радости. Милая моя сестрица разделяла ее со мной, радуясь, кажется, более моей радости. Плохо я спал ночь. Никто еще
не вставал, когда я уже был готов совсем. Но вот проснулись в доме, начался шум, беготня, укладыванье, заложили лошадей, подали карету, и, наконец, часов в десять утра мы спустились на перевоз через реку Белую. Вдобавок ко всему Сурка был с нами.
— Милый Ромочка! Милый, добрый, трусливый, милый Ромочка. Я ведь вам сказала, что этот день наш.
Не думайте ни
о чем, Ромочка. Знаете, отчего я сегодня такая смелая? Нет?
Не знаете? Я в вас влюблена сегодня. Нет, нет, вы
не воображайте, это
завтра же пройдет.
— Боже ты мой, царь милостивый! Верх ребячества невообразимого! — воскликнул он. — Ну,
не видайтесь, пожалуй! Действительно, что тут накупаться на эти бабьи аханья и стоны; оставайтесь у меня, ночуйте, а
завтра напишите записку: так и так, мой друг, я жив и здоров, но уезжаю по очень экстренному делу, которое устроит наше благополучие. А потом, когда женитесь, пошлите деньги — и делу конец: ларчик, кажется, просто открывался! Я, признаюсь, Яков Васильич, гораздо больше
думал о вашем уме и характере…
Мы, все христианские народы, живущие одной духовной жизнью, так что всякая добрая, плодотворная мысль, возникающая на одном конце мира, тотчас же сообщаясь всему христианскому человечеству, вызывает одинаковые чувства радости и гордости независимо от национальности; мы, любящие
не только мыслителей, благодетелей, поэтов, ученых чужих народов; мы, гордящиеся подвигом Дамиана, как своим собственным; мы, просто любящие людей чужих национальностей: французов, немцев, американцев, англичан; мы,
не только уважающие их качества, но радующиеся, когда встречаемся с ними, радостно улыбающиеся им,
не могущие
не только считать подвигом войну с этими людьми, но
не могущие без ужаса
подумать о том, чтобы между этими людьми и нами могло возникнуть такое разногласие, которое должно бы было быть разрешено взаимным убийством, — мы все призваны к участию в убийстве, которое неизбежно,
не нынче, так
завтра должно совершиться.
— Татьяна Власьевна, конечно, весьма благомысленная и благоугодная женщина, но она все-таки человек, и каждый человек в состоянии заблуждаться, особенно когда дело слишком близко затрогивает нас… Она смотрит земными очами, как человек, который
не думает о завтрашнем дне. Старушка уже в преклонном возрасте,
не сегодня
завтра призовется к суду Божию, тогда что будет? С своей стороны, я
не осуждаю ее нисколько, даже согласен с ней, но нужно прозирать в самую глубину вещей.
Петр.
О тебе-то и
думаю. У меня надвое; вот одно дело: приставать к тятеньке. Нынче он, примерно, поругает, а я
завтра опять за то же. Ну,
завтра, будем так говорить, хоть и прибьет, а я послезавтра опять за то же; так, покудова ему
не надоест ругаться. Да чтоб уж кряду, ни одного дня
не пропускать. Либо он убьет меня поленом, либо сделает по-моему; по крайности развязка.
— А ну вас, когда так! — подхватил Захар, махнув рукою и опуская ее потом на плечо Гришки, который казался совершенно бесчувственным ко всему, что происходило вокруг. — Пей, душа! Али боишься, нечем будет
завтра опохмелиться?.. Небось деньги еще есть!
Не горюй!.. Что было, то давно сплыло!
Думай не думай —
не воротишь… Да и думать-то
не о чем… стало, все единственно… веселись, значит!.. Пей!.. Ну!.. — заключил Захар, придвигая штоф к приятелю.
Долго смотрела Елена Петровна на свое отражение и многое успела передумать:
о муже, которого она до сих пор
не простила,
о вечном страхе за Сашу и
о том, что будет
завтра; но,
о чем бы ни
думала она и как бы ни колотилось сердце, строгое лицо оставалось спокойным, как глубокая вода в предвечерний сумрак.
В коридоре часы бьют час, потом два, потом три… Последние месяцы моей жизни, пока я жду смерти, кажутся мне гораздо длиннее всей моей жизни. И никогда раньше я
не умел так мириться с медленностию времени, как теперь. Прежде, бывало, когда ждешь на вокзале поезда или сидишь на экзамене, четверть часа кажутся вечностью, теперь же я могу всю ночь сидеть неподвижно на кровати и совершенно равнодушно
думать о том, что
завтра будет такая же длинная, бесцветная ночь, и послезавтра…
У него с рода-родясь
не было никаких друзей, а были у него только кое-какие невзыскательные приятели, с которыми он, как, например, со мною,
не был ничем особенно связан, так что могли мы с ним, я
думаю, целый свой век прожить в ладу и в согласии вместе, а могли и
завтра, без особого друг
о друге сожаления, расстаться хоть и на вечные времена.
—
Не правда ли я очень безобразен! — воскликнул Вадим. Она пустила его руку. — Да, — продолжал он. — Я это знаю сам. — Небо
не хотело, чтоб меня кто-нибудь любил на свете, потому что оно создало меня для ненависти; —
завтра ты всё узнаешь: — на что мне беречь тебя? —
О, если б…
не укоряй за долгое молчанье. — Быть может настанет время и ты
подумаешь: зачем этот человек
не родился немым, слепым и глухим, — если он мог родиться кривобоким и горбатым?..
Он ушёл из сторожки возмущённый,
думая о том, что Тихона следует рассчитать.
Завтра же и рассчитать бы. Ну —
не завтра, а через неделю. В конторе его ожидала Попова. Она поздоровалась сухо, как незнакомая, садясь на стул, ударила зонтиком в пол и заговорила
о том, что
не может уплатить сразу все проценты по закладной.
Я пойду к ней и поговорю с нею. Я соберу все свои силы и буду говорить спокойно. Пусть она выбирает между мною и им. Я скажу только правду, скажу, что ей нельзя рассчитывать на этого впечатлительного человека, который сегодня
думает о ней, а
завтра его поглотит что-нибудь другое, и она будет забыта. Иду! Так или иначе, а это нужно кончить. Я слишком измучен и больше
не могу…
Нил. Я знаю — ты меня любишь… я вижу… я
не спрашиваю тебя. Ты — смешная! Вчера сказала: отвечу
завтра, мне надо
подумать! Вот смешная!
О чем
думать — ведь любишь?
Думал ли он
о том, как он
завтра прихватит язык лошади и вольет ей в рот эту удивительную микстуру, или он размышлял
о том, как для нужного человека ни у кого
не бывает отказа, и что вот Никита прислал-таки табачку.
Конечно, больше искать слухов было негде, и я помирился с той мыслью, что, вероятно, так
завтра и уеду, ничего
не узнав
о Шерамуре. А потом,
думаю, он, пожалуй, так и затеряется, и в сознании моем
о нем останется какой-то рассучившийся обрывок… Будет и жалко и досадно всю жизнь воображать, что он по-прежнему все голоден и холоден и блуждает от одной скамьи до другой,
не имея где выспаться.
Больной посмотрел ему в лицо, молча освободился от его руки и в волнении пошел по дорожке. «
О несчастные! —
думал он. — Вы
не видите, вы ослепли до такой степени, что защищаете его. Но во что бы то ни стало я покончу с ним.
Не сегодня, так
завтра мы померяемся силами. И если я погибну,
не все ли равно…»
Настасья Кириловна. Ай нет,
не говори; он предобрейший и преродственный всегда был, а теперь и подавно: куда ему беречь. Говорят,
не сегодня, а
завтра ляжет в могилу. (Таинственным полушепотом.)Я даже
думаю о духовной его попросить:
не сделает ли он духовной на наше семейство.
Он, как я вам докладывал, поехал в жидовский город и приехал туда поздно ночью, когда никто
о нем
не думал, да прямо все до одной лавки и опечатал, и дал знать полиции, что
завтра утром с ревизией пойдет.
— Предложение сделано, — возразил Петр Васильич с расстановкой, — отец благословил, дочь
не отказала, стало быть, рассуждать уж более нечего. Может быть, оно точно все к лучшему. Теперь надо
о свадьбе
думать, а
не рассуждать; но утро вечера мудренее…
Завтра потолкуем как следует. Эй! кто там? проводите Бориса Андреича.
Возвращаясь в Поромово,
не о том
думал Алексей, как обрадует отца с матерью, принеся нежданные деньги и сказав про обещанье Чапурина дать взаймы рублев триста на разживу,
не о том мыслил, что
завтра придется ему прощаться с домом родительским. Настя мерещилась. Одно он
думал, одно передумывал, шагая крупными шагами по узенькой снежной дорожке: «Зародилась же на свете такая красота!»
Уже отправляясь на прогулку, чинно выступая подле Дорушки, среди бесконечной вереницы пар по широкому, уличному тротуару и глядя на высокие дома и роскошные магазины, Дуня с ужасом
думала о том, как бы ей
не пришлось попасть в число «счастливых», назначенных на
завтра в гости к попечительнице.
На свете
не должно быть ничего страшного, нужно возносить свой дух выше страданий и нужно жить, жить и радоваться жизни. Радоваться жизни,
не думать о смерти, как будто она еще очень далека, и в то же время жить жадно, глубоко и ярко, как будто смерть должна наступить
завтра. В недавно найденной оде Вакхилида Аполлон говорит...
Он сладко дремлет, ни
о чем
не думает и всем телом чувствует, что ему
не идти на службу ни сегодня, ни
завтра, ни послезавтра.
— Да я что ж… Я бы готов, вы
не думайте, — заговорил поручик
О., отвечая на свое собственное сомнение, — а то
завтра, может, набег или движение, выспаться надо.
Палтусов вошел на Пречистенский бульвар, сел на скамейку и смотрел вслед быстро удалявшейся карете. Только ее глухой грохот и раздавался. Ни души
не видно было кругом, кроме городового, дремавшего на перекрестке. Истома и усталость от танцев приковывали Палтусова к скамье. Но ему
не хотелось спать. И хорошо, что так вышло!.. Ему жаль было Станицыну… Но
не о ней стал он
думать.
Завтра надо действовать. Поскорей в Петербург —
не дальше первой недели поста.
«Странно… —
думал, раздеваясь и ложась спать, граф Сигизмунд Владиславович. — Что бы это все значило? Неужели он заявил на него следователю и хочет предать суду за растрату?..
Не может быть… Впрочем,
о чем
думать? Все это узнаем
завтра вечером…»
— Моей!.. Боже мой!.. в каком она теперь состоянии?.. Я положил это прекрасное творение на смертный одр, сколотил ей усердно, своими руками, гроб, и я же, безумный, могу говорить об утешении, могу надеяться, как человек правдивый, благородный, достойный чести, достойный любви ее! Чем мог я купить эту надежду? Разве злодейским обманом!
Не новым ли дополнить хочу прекрасное начало? Она умирает, а я, злодей, могу
думать о счастье!..
Завтра, сказал ты, Фриц…
— Вот видишь ли, я тебе в двух словах открою всю тайну дуэли. Ежели ты идешь на дуэль и пишешь завещания да нежные письма родителям, ежели ты
думаешь о том, что тебя могут убить, ты — дурак и наверно пропал; а ты иди с твердым намерением его убить, как можно поскорее и повернее, тогда всё исправно. Как мне говаривал наш костромской медвежатник: медведя-то, говорит, как
не бояться? да как увидишь его, и страх прошел, как бы только
не ушел! Ну, так-то и я. A demain, mon cher! [До
завтра, мой милый!]
Офицер как будто смутился, как будто он понял, что можно
думать о том, сколь многих
не досчитаются
завтра, но
не следует говорить об этом.
«Надо бы к ветеринару отвезти, а мне
завтра некогда. Ну, да так пройдет», —
думал Владимир Михайлович и забыл
о собаке, мечтая
о том счастье, какое может дать ему красивая девушка. Весь следующий день его
не было дома, а когда он вернулся, рука его долго шарила, ища звонка, а найдя, долго недоумевала, что делать с этой деревяшкой.
— Я говорила с ним. Он надеется, что мы успеем уехать
завтра; но я
думаю, что теперь лучше бы было остаться здесь, — сказала m-lle Bourienne. — Потому что, согласитесь, chère Marie попасть в руки солдат или бунтующих мужиков на дороге — было бы ужасно. M-lle Bourienne достала из ридикюля объявление (
не на русской обыкновенной бумаге) французского генерала Рамо
о том, чтобы жители
не покидали своих домов, что им оказано будет должное покровительство французскими властями, и подала его княжне.