Неточные совпадения
И долго, долго дедушка
О горькой доле пахаря
С тоскою говорил…
Случись купцы московские,
Вельможи государевы,
Сам царь случись:
не надо бы
Ладнее
говорить!
Его нежданным появленьем,
Мгновенной нежностью очей
И странным
с Ольгой поведеньем
До глубины души своей
Она проникнута;
не может
Никак понять его; тревожит
Ее ревнивая
тоска,
Как будто хладная рука
Ей сердце жмет, как будто бездна
Под ней чернеет и шумит…
«Погибну, — Таня
говорит, —
Но гибель от него любезна.
Я
не ропщу: зачем роптать?
Не может он мне счастья дать».
Тоска любви Татьяну гонит,
И в сад идет она грустить,
И вдруг недвижны очи клонит,
И лень ей далее ступить.
Приподнялася грудь, ланиты
Мгновенным пламенем покрыты,
Дыханье замерло в устах,
И в слухе шум, и блеск в очах…
Настанет ночь; луна обходит
Дозором дальный свод небес,
И соловей во мгле древес
Напевы звучные заводит.
Татьяна в темноте
не спит
И тихо
с няней
говорит...
Мартышка, в Зеркале увидя образ свой,
Тихохонько Медведя толк ногой:
«Смотри-ка»,
говорит: «кум милый мой!
Что́ это там за рожа?
Какие у неё ужимки и прыжки!
Я удавилась бы
с тоски,
Когда бы на неё хоть чуть была похожа.
А, ведь, признайся, есть
Из кумушек моих таких кривляк пять-шесть:
Я даже их могу по пальцам перечесть». —
«Чем кумушек считать трудиться,
Не лучше ль на себя, кума, оборотиться?»
Ей Мишка отвечал.
Но Мишенькин совет лишь попусту пропал.
Красавина. Как
не любить! Только чтобы
не торопясь,
с прохладой. Ну, таким-то родом, сударыня ты моя, от этакой-то жизни стала она толстеть и
тоску чувствовать. И даже так, я тебе скажу, тяжесть такая на нее напала, вроде как болезнь. Ну сейчас
с докторами советоваться. Я была при одном докторе. Вот доктор ей и
говорит: «Вам,
говорит, лекарства никакого
не нужно; только чтоб,
говорит, развлечение и беспременно чтоб замуж шли».
— Да куда это? Да зачем? —
с тоской говорил Обломов. — Чего я там
не видал? Отстал я,
не хочется…
— Ну вот, шутка! —
говорил Илья Ильич. — А как дико жить сначала на новой квартире! Скоро ли привыкнешь? Да я ночей пять
не усну на новом месте; меня
тоска загрызет, как встану да увижу вон вместо этой вывески токаря другое что-нибудь, напротив, или вон ежели из окна
не выглянет эта стриженая старуха перед обедом, так мне и скучно… Видишь ли ты там теперь, до чего доводил барина — а? — спросил
с упреком Илья Ильич.
— Нет, нет, все
не то! —
говорил он
с тоской. — Вот видишь ли что… — нерешительно начал он, — мы видимся
с тобой… тихонько…
А она думала
с тоской: «Зачем
не он
говорит это!»
Она звала его домой,
говорила, что она воротилась, что «без него скучно», Малиновка опустела, все повесили нос, что Марфенька собирается ехать гостить за Волгу, к матери своего жениха, тотчас после дня своего рождения, который будет на следующей неделе, что бабушка останется одна и пропадет
с тоски, если он
не принесет этой жертвы… и бабушке, и ей…
Он
не заметил ни ее ужаса и
тоски, ни ее слов, что она тоже готовилась «
поговорить с ним». Он был поглощен своей мыслью. А ее жгла догадка, что он узнал все и сейчас даст ей удар ножа, как Райский.
— Ты сегодня особенно меток на замечания, — сказал он. — Ну да, я был счастлив, да и мог ли я быть несчастлив
с такой
тоской? Нет свободнее и счастливее русского европейского скитальца из нашей тысячи. Это я, право,
не смеясь
говорю, и тут много серьезного. Да я за
тоску мою
не взял бы никакого другого счастья. В этом смысле я всегда был счастлив, мой милый, всю жизнь мою. И от счастья полюбил тогда твою маму в первый раз в моей жизни.
Тоска сжимает сердце, когда проезжаешь эти немые пустыни. Спросил бы стоящие по сторонам горы, когда они и все окружающее их увидело свет; спросил бы что-нибудь, кого-нибудь,
поговорил хоть бы
с нашим проводником, якутом; сделаешь заученный по-якутски вопрос: «Кась бироста ям?» («Сколько верст до станции?»). Он и скажет, да
не поймешь, или «гра-гра» ответит («далеко»), или «чугес» («скоро, тотчас»), и опять едешь целые часы молча.
В ожидании товарищей, я прошелся немного по улице и рассмотрел, что город выстроен весьма правильно и чистота в нем доведена до педантизма. На улице
не увидишь ничего лишнего, брошенного. Канавки, идущие по обеим сторонам улиц, мостики содержатся как будто в каком-нибудь парке. «Скучный город!» —
говорил Зеленый
с тоской, глядя на эту чистоту. При постройке города
не жалели места: улицы так широки и длинны, что в самом деле, без густого народонаселения, немного скучно на них смотреть.
Матушка
с тоской смотрит на графинчик и
говорит себе: «Целый стакан давеча влили, а он уж почти все слопал!» И, воспользовавшись минутой, когда Стриженый отвернул лицо в сторону, отодвигает графинчик подальше. Жених, впрочем, замечает этот маневр, но на этот раз, к удовольствию матушки,
не настаивает.
Грустно подумать, что мы расстались до неизвестного времени; твоя деревня, как говорится, мне шибко
не нравится;
не смею предлагать тебе Туринска, где, может быть, тоже
тоска, но лучше бы вместе доживать век. По крайней мере устройся так, чтобы быть
с Трубецкими: они душевно этого желают. Ребиндер хотел на этот счет
поговорить с твоей сестрой — пожалуйста,
не упрямься.
Когда же учение окончилось, они пошли
с Веткиным в собрание и вдвоем
с ним выпили очень много водки. Ромашов, почти потеряв сознание, целовался
с Веткиным, плакал у него на плече громкими истеричными слезами, жалуясь на пустоту и
тоску жизни, и на то, что его никто
не понимает, и на то, что его
не любит «одна женщина», а кто она — этого никто никогда
не узнает; Веткин же хлопал рюмку за рюмкой и только время от времени
говорил с презрительной жалостью...
«Пти-ком-пё», —
говорю, и сказать больше нечего, а она в эту минуту вдруг как вскрикнет: «А меня
с красоты продадут, продадут», да как швырнет гитару далеко
с колен, а
с головы сорвала косынку и пала ничком на диван, лицо в ладони уткнула и плачет, и я, глядя на нее, плачу, и князь… тоже и он заплакал, но взял гитару и точно
не пел, а, как будто службу служа, застонал: «Если б знала ты весь огонь любви, всю
тоску души моей пламенной», — да и ну рыдать.
Настенька тоже была сконфужена: едва владея собой, начала она
говорить довольно тихо и просто, но, помимо слов, в звуках ее голоса, в задумчивой позе, в этой тонкой игре лица чувствовалась какая-то глубокая затаенная
тоска, сдержанные страдания, так что все смолкло и притаило дыхание, и только в конце монолога, когда она,
с грустной улыбкой и взглянув на Калиновича, произнесла: «Хотя на свете одни только глаза, которых я должна страшиться», публика
не вытерпела и разразилась аплодисментом.
— Нет, можно:
не говорите этого, можно! — повторяла молодая женщина
с раздирающей душу
тоской и отчаянием. — Я вот стану перед вами на колени, буду целовать ваши руки… — произнесла она и действительно склонилась перед Калиновичем, так что он сам поспешил наклониться.
Тот сначала своими жестами усыпил его, и что потом было
с офицером в этом сне, — он
не помнит; но когда очнулся, магнетизер велел ему взять ванну и дал ему при этом восковую свечку, полотенчико и небольшое зеркальце… «Свечку эту,
говорит, вы зажгите и садитесь
с нею и
с зеркальцем в ванну, а когда вы там почувствуете сильную
тоску под ложечкой, то окунитесь… свечка при этом —
не бойтесь —
не погаснет, а потом,
не выходя из ванны, протрите полотенчиком зеркальце и, светя себе свечкою, взгляните в него…
Прошло еще два дня: сердце молодого человека разрывалось;
тоска по Софье Николавне и любовь к ней росли
с каждым часом, но, вероятно, он
не скоро бы осмелился
говорить с отцом, если бы Степан Михайлович
не предупредил его сам.
Аксюша. Я
не могу тебе сказать
с чего, я неученая. А пусто, вот и все. По-своему я так думаю, что
с детства меня грызет горе да
тоска; вот, должно быть, подле сердца-то у меня и выело, вот и пусто. Да все я одна; у другой мать есть, бабушка, ну хоть нянька или подруга; все-таки есть
с кем слово сказать о жизни своей, а мне
не с кем, — вот у меня все и копится. Плакать я
не плачу, слез у меня нет, и
тоски большой нет, а вот,
говорю я тебе, пусто тут, у сердца. А в голове все дума. Думаю, думаю.
Таким образом, в душе Боброва чередовалась
тоска по Нине, по нервному пожатию ее всегда горячих рук,
с отвращением к скуке и манерности ее семьи. Бывали минуты, когда он уже совершенно готовился сделать ей предложение. Тогда его
не остановило бы даже сознание, что она,
с ее кокетством дурного тона и душевной пустотой, устроит из семейной жизни ад, что он и она думают и
говорят на разных языках. Но он
не решался и молчал.
— Ни в чем я
не уверен, — сказал
с тоской Лаптев. — Ни в чем. Я ничего
не понимаю. Ради бога, Полина,
не будем
говорить об этом.
Штукатуры
говорили про десятника и про какого-то Федота Васильева, я
не понимал, и мною мало-помалу овладела
тоска, —
тоска физическая, когда чувствуешь свои руки, ноги и все свое большое тело и
не знаешь, что делать
с ними, куда деваться.
Маша бывала
не рада его приезду,
не верила ему и в то же время советовалась
с ним; когда он, выспавшись после обеда и вставши
не в духе, дурно отзывался о нашем хозяйстве или выражал сожаление, что купил Дубечню, которая принесла ему уже столько убытков, то на лице у бедной Маши выражалась
тоска; она жаловалась ему, он зевал и
говорил, что мужиков надо драть.
Мне было тяжело, холодно, неуютно. Выл ветер. — «Вой!» —
говорил я, и он выл, как будто находил силу в моей
тоске. Крошил дождь. — «Лей!» —
говорил я, радуясь, что все плохо, все сыро и мрачно, —
не только мой счет
с шкипером. Было холодно, и я верил, что простужусь и умру, мое неприкаянное тело…
— Ради бога, —
не мало, любезная Ольга! — я готов тебя слушать целый день;
не можешь вообразить, какая
тоска завладела мной; брожу везде…
не с кем слова молвить… матушка хозяйничает, — … ради неба,
говори,
говори мне… брани меня,.. только
не избегай!..
Не одна Варвара делала Насте этакие претексты, даже и невестка Домна,
с своего доброго сердца,
говорила ей: «И-и! да гуляй, Настя. Ведь другие ж гуляют. Чего тебе-то порожнем ходить? Неш ты хуже других; аль тебе молодость
не надо будет вспомянуть?» Но Настя все оставалась Настею. Все ей было грустно, и все она
не знала, что поделать
с своею
тоскою. А о «гулянье» у нее и думки
не было.
Таким образом
говоря и словами себя облегчая, господин Голядкин отряхнулся немного, стряхнул
с себя снежные хлопья, навалившиеся густою корою ему на шляпу, на воротник, на шинель, на галстук, на сапоги и на все, — но странного чувства, странной темной
тоски своей все еще
не мог оттолкнуть от себя, сбросить
с себя.
Жмигулина. Я очень хорошо помню:
с пестрой недели третий год пошел, как вы уехали. Ваша мамаша, бывало, даже
не любили, когда кто задумается или книжку читает. Что,
говорят, ты тоску-то нагоняешь! Ну и бесились все до упаду. А промежду этим весельем, у кого замечательный глаз, мог многое кой-что заметить.
— Нет, я
не спала, — отвечала Катерина,
с усилием подавляя свое волнение. — Сон и
не шел ко мне. Он все молчал и только раз позвал меня. Я подходила, окликала его,
говорила ему; мне стало страшно; он
не просыпался и
не слышал меня. Он в тяжелом недуге, подай Господь ему помощи! Тогда мне на сердце стала
тоска западать, горькая
тоска! Я ж все молилась, все молилась, и вот это и нашло на меня.
Не прошло полчаса, выходит Безрукой
с заседателем на крыльцо, в своей одежде, как есть на волю выправился, веселый. И заседатель тоже смеется. «Вот ведь, думаю, привели человека
с каким отягчением, а между прочим, вины за ним
не имеется». Жалко мне, признаться, стало —
тоска. Вот, мол, опять один останусь. Только огляделся он по двору, увидел меня и манит к себе пальцем. Подошел я, снял шапку, поклонился начальству, а Безрукой-то и
говорит...
— Витя, а Витя! Опять
с тобою, мамочка,
тоска; разве
не проходит от глаженья? У тебя прежде от этого проходило, —
говорила Анна Сидоровна.
Пускай от сердца, полного
тоскойИ желчью тайных тщетных сожалений,
Подобно чаше, ядом налитой,
Следов
не остается… Без волнений
Я выпил яд по капле, ни одной
Не уронил; но люди
не видали
В лице моем ни страха, ни печали,
И
говорили хладно: он привык.
И
с той поры я облил свой язык
Тем самым ядом, и по праву мести
Стал унижать толпу под видом лести…
Что у них тут было,
не знаю; волей али неволей, только усадили они ее в сани да в усадьбу и увезли, и сначала он ее, кормилец, поселил в барском кабинете, а тут, со страху, что ли, какого али так, перевел ее на чердак, и стала она словно арестантка какая: что хотел, то и делал: а у ней самой, кормилец, охоты к этому
не было:
с первых дней она в
тоску впала и все ему
говорила: «Экое,
говорит, Егор Парменыч, ты надо мною дело сделал; отпусти ты меня к мамоньке;
не май ты ни ее, ни меня».
Послушаться она его точно послушалась, только сердцем начала больно тосковать, а
с тоски этой, вестимо, и припадки стали приключаться; в церковь божью сходить хочется, а выстоять
не может «Много раз,
говорит, мамонька, сбиралась тебе всю правду открыть, только больно стыдно было».
О домашних животных нечего и
говорить: скот крупный и мелкий прятался под навес; собака, вырыв себе под амбаром яму, улеглась туда и, полузакрыв глаза, прерывисто дышала, высунув розовый язык чуть
не на пол-аршина; иногда она, очевидно от
тоски, происходящей от смертельной жары, так зевала, что при этом даже раздавался тоненький визг; свиньи, маменька
с тринадцатью детками, отправились на берег и улеглись в черную жирную грязь, причем из грязи видны были только сопевшие и храпевшие свиные пятачки
с двумя дырочками, продолговатые, облитые грязью спины да огромные повислые уши.
—
Говорил, что в таких делах говорится, — отвечала Фленушка. — Что ему без тебя весь свет постыл, что иссушила ты его, что
с горя да
тоски деваться
не знает куда и что очень боится он самарского жениха. Как я ни уверяла, что опричь его ни за кого
не пойдешь, —
не верит. Тебе бы самой сказать ему.
Не дай ей Бог познать третью любовь. Бывает, что женщина на переходе от зрелого возраста к старости полюбит молодого. Тогда закипает в ней страсть безумная, нет на свете ничего мучительней, ничего неистовей страсти той…
Не сердечная
тоска идет
с ней об руку, а лютая ненависть, черная злоба ко всему на свете, особливо к красивым и молодым женщинам…
Говорят: первая любовь óт Бога, другая от людей, а третья от ангела, что
с рожками да
с хвостиками пишут.
Она была исполнена печали,
И между тем, как шумны и резвы
Три отрока вокруг нее играли,
Ее уста задумчиво шептали:
«Несчастные! зачем родились вы?
Пойдете вы дорогою прямою
И вам судьбы своей
не избежать!»
Не омрачай веселья их
тоскою,
Не плачь над ними, мученица-мать!
Но
говори им
с молодости ранней:
Есть времена, есть целые века,
В которые нет ничего желанней,
Прекраснее — тернового венка…
Росту он был высокого,
с лица сурьезный, да ранее приветливо смотрел, а тут зверем на меня, как есть, глянул. Подал было руку, а потом вдруг руку мою бросил и сам отвернулся. «
Не могу,
говорит, я тебя видеть теперь. Уйди, братец, бога ради, уйди!..» Опустил голову, да и пошел, а я на фатеру пришел, и так меня засосало, — просто пищи дня два
не принимал.
С этих самых пор
тоска и увязалась ко мне. Точно порченый.
— Зашел я этто, вашескобродие, в салун виски выпить, как ко мне увязались трое мериканцев и стали угощать… «Фрейнд»,
говорят… Ну, я, виноват, вашескобродие, предела
не упомнил и помню только, что был пьян. А дальше проснулся я, вашескобродие, на купеческом бриге в море, значит, промеж чужих людей и почти голый,
с позволения сказать… И такая меня
тоска взяла, вашескобродие, что и обсказать никак невозможно. А только понял я из ихнего разговора, что бриг идет в Африку.
С той минуты, как случилась
с ней перемена,
не могла она равнодушно смотреть на женщину, завлекшую ее в новую веру, на ту, кого еще так недавно звала своим светом и радостью,
говоря: «При вас я ровно из забытья вышла, а без вас и день в
тоске, и ночь в
тоске,
не глядела б и на вольный свет».
— Потерпи же!.. Потерпи, голубчик!.. Желанный ты мой, ненаглядный!.. До верхотины Вражка
не даль какая. — Так нежно и страстно шептала Фленушка, ступая быстрыми шагами и склоняясь на плечо Самоквасова. — Там до́сыта наговоримся… — ровно дитя, продолжала она лепетать. — Ох, как сердце у меня по тебе изболело!.. Исстрадалась я без тебя, Петенька, измучилась!
Не брани меня. Марьюшка мне
говорила… знаешь ты от кого-то… что
с тоски да
с горя я пить зачала…
—
С тоски, Аграфена Петровна,
с одной только
тоски, — отвечал Самоквасов. — Опротивел мне Божий свет, во всем я отчаялся. «Дай, подумал я, съезжу в Комаров, там много знакомых.
Не размыкаю ли
с ними кручину». Однако напрасно ездил. Хоть бы словечко кто мне по душе сказал. Все только
говорили, что очень я переменился — ни прежнего-де удальства, ни прежней отваги, ни веселости нисколько во мне
не осталось.
Тоски в Комарове прибыло, и там я пробыл всего трое суток.
Потянулись тяжелые дни одиночества. Я тосковала по Нине, мало ела, мало
говорила, но зато
с невыразимым рвением принялась за книги. В них я хотела потопить мое горе… Два оставшихся экзамена были довольно легкими, но мне было чрезвычайно трудно сосредоточиться для подготовки. Глубокая
тоска — последствие бурного душевного потрясения — мешала мне учиться. Частые слезы туманили взор, устремленный на книгу, и
не давали читать.
Мне шестьдесят лет. Как бы я, семнадцатилетний, удивился, если бы увидел себя теперешнего, шестидесятилетнего: что такое? И
не думает оглядываться
с тоскою назад,
не льет слез о «невозвратной юности», — а приветственно простирает руки навстречу «холодному призраку» и
говорит: «Какая неожиданная радость!»
— Pardon! —
говорит он
с тоскою. — Pardon. Мужчины медленно и неохотно расступаются, оглядывая недружелюбно Юрасова; дама в окошке
не слышит, и другая смешливая дама долго трогает ее за круглое, обтянутое плечо. Наконец она поворачивается и, прежде чем дать дорогу, медленно и страшно долго осматривает Юрасова, его желтые ботинки и пальто из настоящего английского сукна. В глазах у нее темнота ночи, и она щурится, точно раздумывая, пропустить этого господина или нет.