Неточные совпадения
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел
с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным
утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
Рыбачьи лодки, повытащенные
на берег, образовали
на белом песке длинный ряд темных килей, напоминающих хребты громадных рыб. Никто не отваживался заняться промыслом в такую погоду.
На единственной
улице деревушки редко можно было увидеть человека, покинувшего дом; холодный вихрь, несшийся
с береговых холмов в пустоту горизонта, делал открытый воздух суровой пыткой. Все трубы Каперны дымились
с утра до вечера, трепля дым по крутым крышам.
Дронов
с утра исчезал из дома
на улицу, где он властно командовал группой ребятишек, ходил
с ними купаться, водил их в лес за грибами, посылал в набеги
на сады и огороды.
Выпустили Самгина неожиданно и
с какой-то обидной небрежностью:
утром пришел адъютант жандармского управления
с товарищем прокурора, любезно поболтали и ушли, объявив, что вечером он будет свободен, но освободили его через день вечером. Когда он ехал домой, ему показалось, что
улицы необычно многолюдны и в городе шумно так же, как в тюрьме. Дома его встретил доктор Любомудров, он шел по двору в больничном халате, остановился, взглянул
на Самгина из-под ладони и закричал...
Город
с утра сердито заворчал и распахнулся, открылись окна домов, двери, ворота, солидные люди поехали куда-то
на собственных лошадях, по
улицам зашагали пешеходы
с тростями,
с палками в руках, нахлобучив шляпы и фуражки
на глаза, готовые к бою; но к вечеру пронесся слух, что «союзники» собрались
на Старой площади, тяжко избили двух евреев и фельдшерицу Личкус, —
улицы снова опустели, окна закрылись, город уныло притих.
Давно уже
на улицах и площадях города
с утра до вечера обучались солдаты, звучала команда...
Прочитав
утром крикливые газеты, он
с полудня уходил
на улицы, бывал
на собраниях, митингах, слушая, наблюдая, встречая знакомых, выспрашивал, но не высказывался, обедал в ресторанах, позволяя жене думать, что он занят конспиративными делами.
Лондон ждет приезжего часов семь
на ногах, овации растут
с каждым днем; появление человека в красной рубашке
на улице делает взрыв восторга, толпы провожают его ночью, в час, из оперы, толпы встречают его
утром, в семь часов, перед Стаффорд Гаузом.
На другой день
с девяти часов
утра полицмейстер был уже налицо в моей квартире и торопил меня. Пермский жандарм, гораздо более ручной, чем Крутицкий, не скрывая радости, которую ему доставляла надежда, что он будет 350 верст пьян, работал около коляски. Все было готово; я нечаянно взглянул
на улицу — идет мимо Цеханович, я бросился к окну.
Летом
с пяти, а зимой
с семи часов вся квартира
на ногах. Закусив наскоро, хозяйки и жильцы, перекидывая
на руку вороха разного барахла и сунув за пазуху туго набитый кошелек, грязные и оборванные, бегут
на толкучку,
на промысел. Это съемщики квартир, которые сами работают
с утра до ночи. И жильцы у них такие же. Даже детишки вместе со старшими бегут
на улицу и торгуют спичками и папиросами без бандеролей, тут же сфабрикованными черт знает из какого табака.
С утра толпы народа запрудили
улицу, любуясь
на щегольской фасад «нового стиля»
с фронтоном,
на котором вместо княжеского герба белелось что-то из мифологии, какие-то классические фигуры.
На тротуаре была толчея людей, жадно рассматривавших сквозь зеркальные стекла причудливые постройки из разных неведомых доселе Москве товаров.
Разделавшись со школой, я снова зажил
на улице, теперь стало еще лучше, — весна была в разгаре, заработок стал обильней, по воскресеньям мы всей компанией
с утра уходили в поле, в сосновую рощу, возвращались в слободу поздно вечером, приятно усталые и еще более близкие друг другу.
Потом, как-то не памятно, я очутился в Сормове, в доме, где всё было новое, стены без обоев,
с пенькой в пазах между бревнами и со множеством тараканов в пеньке. Мать и вотчим жили в двух комнатах
на улицу окнами, а я
с бабушкой — в кухне,
с одним окном
на крышу. Из-за крыш черными кукишами торчали в небо трубы завода и густо, кудряво дымили, зимний ветер раздувал дым по всему селу, всегда у нас, в холодных комнатах, стоял жирный запах гари. Рано
утром волком выл гудок...
Быть бы Якову собакою —
Выл бы Яков
с утра до ночи:
Ой, скушно мне!
Ой, грустно мне!
По
улице монахиня идет;
На заборе ворона сидит.
Ой, скушно мне!
За печкою сверчок торохтит,
Тараканы беспокоятся.
Ой, скушно мне!
Нищий вывесил портянки сушить,
А другой нищий портянки украл!
Ой, скушно мне!
Да, ох, грустно мне!
Утром было холодно и в постели, и в комнате, и
на дворе. Когда я вышел наружу, шел холодный дождь и сильный ветер гнул деревья, море ревело, а дождевые капли при особенно жестоких порывах ветра били в лицо и стучали по крышам, как мелкая дробь. «Владивосток» и «Байкал», в самом деле, не совладали со штормом, вернулись и теперь стояли
на рейде, и их покрывала мгла. Я прогулялся по
улицам, по берегу около пристани; трава была мокрая,
с деревьев текло.
Компания Рогожина была почти в том же самом составе, как и давеча
утром; прибавился только какой-то беспутный старичишка, в свое время бывший редактором какой-то забулдыжной обличительной газетки и про которого шел анекдот, что он заложил и пропил свои вставные
на золоте зубы, и один отставной подпоручик, решительный соперник и конкурент, по ремеслу и по назначению, утрешнему господину
с кулаками и совершенно никому из рогожинцев не известный, но подобранный
на улице,
на солнечной стороне Невского проспекта, где он останавливал прохожих и слогом Марлинского просил вспоможения, под коварным предлогом, что он сам «по пятнадцати целковых давал в свое время просителям».
В одно погожее августовское
утро по
улицам, прилегающим к самому Лефортовскому дворцу, шел наш знакомый доктор Розанов. По медленности,
с которою он рассматривал оригинальный фасад старого дворца и читал некоторые надписи
на воротах домов, можно бы подумать, что он гуляет от нечего делать или ищет квартиры.
По
утрам полиция, ругаясь, ходила по слободе, срывая и соскабливая лиловые бумажки
с заборов, а в обед они снова летали
на улице, подкатываясь под ноги прохожих.
Он умер
утром, в те минуты, когда гудок звал
на работу. В гробу лежал
с открытым ртом, но брови у него были сердито нахмурены. Хоронили его жена, сын, собака, старый пьяница и вор Данила Весовщиков, прогнанный
с фабрики, и несколько слободских нищих. Жена плакала тихо и немного, Павел — не плакал. Слобожане, встречая
на улице гроб, останавливались и, крестясь, говорили друг другу...
Горячее солнце, выкатываясь
на небо, жгло пыльные
улицы, загоняя под навесы юрких детей Израиля, торговавших в городских лавках; «факторы» лениво валялись
на солнцепеке, зорко выглядывая проезжающих; скрип чиновничьих перьев слышался в открытые окна присутственных мест; по
утрам городские дамы сновали
с корзинами по базару, а под вечер важно выступали под руку со своими благоверными, подымая уличную пыль пышными шлейфами.
— Господи! Иван Перфильич! и ты-то! голубчик! ну, ты умница! Прохладись же ты хоть раз, как следует образованному человеку! Ну, жарко тебе — выпей воды, иль выдь, что ли,
на улицу… а то водки! Я ведь не стою за нее, Иван Перфильич! Мне что водка! Христос
с ней! Я вам всем завтра
утром по два стаканчика поднесу… ей-богу! да хоть теперь-то ты воздержись… а! ну, была не была! Эй, музыканты!
Тверская
улица как будто присмирела, Кузнецкий мост — тоже, но зато в «Городе»,
на Ильинке,
на Никольской,
с раннего
утра была труба нетолченая от возов.
Нигде вы не услышите таких веселых, так сказать, натуральных звуков, как те, которые
с утра до вечера раздаются по
улицам Парижа. Les cris de Paris [Голоса Парижа] — это целая поэма, слагающая хвалу неистощимой производительности этой благословенной страны, поэма,
на каждый предмет,
на каждую подробность этой производительности отвечающая особым характерным звуком.
Одним
утром, не зная, что
с собой делать, он лежал в своем нумере, опершись грудью
на окно, и
с каким-то тупым и бессмысленным любопытством глядел
на улицу,
на которой происходили обыкновенные сцены: дворник противоположного дома, в ситцевой рубахе и в вязаной фуфайке, лениво мел мостовую; из квартиры
с красными занавесками, в нижнем этаже, выскочила,
с кофейником в руках, растрепанная девка и пробежала в ближайший трактир за водой; прошли потом похороны
с факельщиками,
с попами впереди и
с каретами назади, в которых мелькали черные чепцы и белые плерезы.
Двенадцатого числа, наконец, еще
с десяти часов
утра вся почти
улица перед подъездом начальника губернии переполнилась экипажами разнообразнейших фасонов, начиная
с уродливых дрожек судьи Бобкова до очень красивой кареты
на лежачих рессорах советника питейного отделения.
Утро было прелестное.
Улицы Франкфурта, едва начинавшие оживляться, казались такими чистыми и уютными; окна домов блестели переливчато, как фольга; а лишь только карета выехала за заставу — сверху,
с голубого, еще не яркого неба, так и посыпались голосистые раскаты жаворонков. Вдруг
на повороте шоссе из-за высокого тополя показалась знакомая фигура, ступила несколько шагов и остановилась. Санин пригляделся… Боже мой! Эмиль!
Колокольчик звякнул над наружной дверью. Молодой крестьянский парень в меховой шапке и красном жилете вошел
с улицы в кондитерскую.
С самого
утра ни один покупатель не заглядывал в нее… «Вот так-то мы торгуем!» — заметила со вздохом во время завтрака фрау Леноре Санину. Она продолжала дремать; Джемма боялась принять руку от подушки и шепнула Санину: «Ступайте поторгуйте вы за меня!» Санин тотчас же
на цыпочках вышел в кондитерскую. Парню требовалось четверть фунта мятных лепешек.
Когда молодые показались
на улице,
на дрожках парой, делая визиты, узаконенные нашим обычаем непременно
на другой же день после венца, несмотря ни
на какие случайности, — вся эта кавалькада окружила дрожки
с веселым смехом и сопровождала их целое
утро по городу.
Он начал
с того, что его начальник получил в наследство в Повенецком уезде пустошь, которую предполагает отдать в приданое за дочерью («гм… вместо одной, пожалуй, две Проплеванных будет!» — мелькнуло у меня в голове); потом перешел к тому, что сегодня в квартале
с утра полы и образа чистили, а что вчера пани квартальная ездила к портнихе
на Слоновую
улицу и заказала для дочери «монто».
Бывало, суседи
на всю
улицу слышат, как Акулька ревмя ревет: секут
с утра до ночи.
По
утрам, в холодном сумраке рассвета, я иду
с ним через весь город по сонной купеческой
улице Ильинке
на Нижний базар; там, во втором этаже гостиного двора, помещается лавка.
Было горько;
на дворе сияет праздничный день, крыльцо дома, ворота убраны молодыми березками; к каждой тумбе привязаны свежесрубленные ветви клена, рябины; вся
улица весело зазеленела, все так молодо, ново;
с утра мне казалось, что весенний праздник пришел надолго и
с этого дня жизнь пойдет чище, светлее, веселее.
Мне было тягостно и скучно, я привык жить самостоятельно,
с утра до ночи
на песчаных
улицах Кунавина,
на берегу мутной Оки, в поле и в лесу. Не хватало бабушки, товарищей, не
с кем было говорить, а жизнь раздражала, показывая мне свою неказистую, лживую изнанку.
Весною я все-таки убежал: пошел
утром в лавочку за хлебом к чаю, а лавочник, продолжая при мне ссору
с женой, ударил ее по лбу гирей; она выбежала
на улицу и там упала; тотчас собрались люди, женщину посадили в пролетку, повезли ее в больницу; я побежал за извозчиком, а потом, незаметно для себя, очутился
на набережной Волги,
с двугривенным в руке.
С того дня я почти каждое
утро видел дворника; иду по
улице, а он метет мостовую или сидит
на крыльце, как бы поджидая меня. Я подхожу к нему, он встает, засучивая рукава, и предупредительно извещает...
Гулять
на улицу меня не пускали, да и некогда было гулять, — работа все росла; теперь, кроме обычного труда за горничную, дворника и «мальчика
на посылках», я должен был ежедневно набивать гвоздями
на широкие доски коленкор, наклеивать
на него чертежи, переписывать сметы строительных работ хозяина, проверять счета подрядчиков, — хозяин работал
с утра до ночи, как машина.
На третий день после набега Бутлер вышел уже не рано
утром с заднего крыльца
на улицу, намереваясь пройтись и подышать воздухом до утреннего чая, который он пил обыкновенно вместе
с Петровым.
Он начинал полемизировать
с утра. Когда он приходил в правление, первое лицо,
с которым он встречался в передней, был неизменный мещанин Прохоров, подобранный в бесчувственном виде
на улице и посаженный в часть. В прежнее время свидание это имело, в глазах помпадура, характер обычая и заканчивалось словом: «влепить!» Теперь —
на первый план выступила полемика, то есть терзание, отражающееся не столько
на Прохорове, сколько
на самом помпадуре.
И вот, однажды
утром, Надежда Петровна едва успела встать
с постельки, как увидала, что
на улице происходит какое-то необыкновенное смятение. Как ни поглощена была ее мысль воспоминаниями прошлого, но сердце ее невольно вздрогнуло и заколотилось в груди.
Одновременно подавив тяжелый вздох (старшему из них было только десять лет, и к тому же оба
с утра ничего не ели, кроме пустых щей) и кинув последний влюбленно-жадный взгляд
на гастрономическую выставку, мальчуганы торопливо побежали по
улице.
Закусив и выпив водки
на дорогу, Оленин
с стариком вышли вместе
на улицу часу в восьмом
утра.
Когда
на другой день
утром она в своем родном городе ехала
с вокзала домой, то
улицы казались ей пустынными, безлюдными, снег серым, а дома маленькими, точно кто приплюснул их. Встретилась ей процессия: несли покойника в открытом гробе,
с хоругвями.
Оказывается, что Распротаков
с утра пахать ушел, а к вечеру боронить будет (а по другим свидетельствам: ушел в кабак и выйти оттуда не предполагает), а об Чацком я уже вам писал, что он нынче, ради избежания встреч,
с одной стороны
улицы на другую перебегает и
на днях даже чуть под вагон впопыхах не попал.
И вот Илья начал торговать.
С утра до вечера он ходил по
улицам города
с ящиком
на груди и, подняв нос кверху,
с достоинством поглядывал
на людей. Нахлобучив картуз глубоко
на голову, он выгибал кадык и кричал молодым, ломким голосом...
В день бенефиса Тамара едет
утром на вокзал, встречает Райчеву, везет ее в лучшую гостиницу по людным
улицам. Артистку узнают, видят, говорят о ней, и около театральной кассы толпится народ. К вечеру — аншлаг. При первом выходе бенефицианта встречают аплодисментами и полным молчанием после каждого акта и лучших монологов Гамлета. Тепло встретили Офелию, красавицу
С. Г. Бороздину, дочь известного артиста Г. И. Григорьева. Она только одна пока удостоилась аплодисментов и бисировала песнь Офелии.
Мы приехали
на пристань Каменку ночью.
Утром, когда я проснулся, ласковое апрельское солнце весело глядело во все окна моей комнаты; где-то любовно ворковали голуби, задорно чирикали воробьи, и
с улицы доносился тот неопределенный шум, какой врывается в комнату
с первой выставленной рамой.
Не спать ночью — значит каждую минуту сознавать себя ненормальным, а потому я
с нетерпением жду
утра и дня, когда я имею право не спать. Проходит много томительного времени, прежде чем
на дворе закричит петух. Это мой первый благовеститель. Как только он прокричит, я уже знаю, что через час внизу проснется швейцар и, сердито кашляя, пойдет зачем-то вверх по лестнице. А потом за окнами начнет мало-помалу бледнеть воздух, раздадутся
на улице голоса…
…Пировать в Дрёмове любили; свадьба растянулась
на пять суток; колобродили
с утра до полуночи, толпою расхаживая по
улицам из дома в дом, кружась в хмельном чаду. Особенно обилен и хвастлив пир устроили Барские, но Алексей побил их сына за то, что тот обидел чем-то подростка Ольгу Орлову. Когда отец и мать Барские пожаловались Артамонову
на Алексея, он удивился...
Его и детей точно вихрем крутило,
с утра до вечера они мелькали у всех
на глазах, быстро шагая по всем
улицам, торопливо крестясь
на церкви; отец был шумен и неистов, старший сын угрюм, молчалив и, видимо, робок или застенчив, красавец Олёшка — задорен
с парнями и дерзко подмигивал девицам, а Никита
с восходом солнца уносил острый горб свой за реку,
на «Коровий язык», куда грачами слетелись плотники, каменщики, возводя там длинную кирпичную казарму и в стороне от неё, под Окою, двухэтажный большой дом из двенадцативершковых брёвен, — дом, похожий
на тюрьму.
Утром она отпустила его, но
с тех пор уже много дней подряд видела она повсюду во дворце, в храме,
на улицах — два влюбленных, покорных, тоскующих глаза, которые покорно провожали ее.