Неточные совпадения
Дни мчались: в воздухе нагретом
Уж разрешалася зима;
И он не сделался поэтом,
Не умер, не сошел с ума.
Весна живит его: впервые
Свои покои запертые,
Где зимовал он, как сурок,
Двойные окна, камелек
Он ясным утром оставляет,
Несется вдоль Невы в санях.
На синих, иссеченных льдах
Играет солнце; грязно тает
На улицах разрытый
снег.
Куда по нем свой быстрый бег...
У нас теперь не то в предмете:
Мы лучше поспешим
на бал,
Куда стремглав в ямской карете
Уж мой Онегин поскакал.
Перед померкшими домами
Вдоль сонной
улицы рядами
Двойные фонари карет
Веселый изливают свет
И радуги
на снег наводят;
Усеян плошками кругом,
Блестит великолепный дом;
По цельным окнам тени ходят,
Мелькают профили голов
И дам и модных чудаков.
Снег поднимался против них с мостовой, сыпался
на головы с крыш домов,
на скрещении
улиц кружились и свистели вихри.
Зимними вечерами приятно было шагать по хрупкому
снегу, представляя, как дома, за чайным столом, отец и мать будут удивлены новыми мыслями сына. Уже фонарщик с лестницей
на плече легко бегал от фонаря к фонарю, развешивая в синем воздухе желтые огни, приятно позванивали в зимней тишине ламповые стекла. Бежали лошади извозчиков, потряхивая шершавыми головами.
На скрещении
улиц стоял каменный полицейский, провожая седыми глазами маленького, но важного гимназиста, который не торопясь переходил с угла
на угол.
Обе баррикады, и в
улице и в переулке, обросли
снегом; несмотря
на протесты медника, их все-таки облили водой.
На улице густо падал
снег, поглощая людей, лошадей; белый пух тотчас осыпал шапочку Варвары, плечи ее, ослепил Самгина. Кто-то сильно толкнул его.
Этой части города он не знал, шел наугад, снова повернул в какую-то
улицу и наткнулся
на группу рабочих, двое были удобно, головами друг к другу, положены к стене, под окна дома, лицо одного — покрыто шапкой: другой, небритый, желтоусый, застывшими глазами смотрел в сизое небо, оно крошилось
снегом;
на каменной ступени крыльца сидел пожилой человек в серебряных очках, толстая женщина, стоя
на коленях, перевязывала ему ногу выше ступни, ступня была в крови, точно в красном носке, человек шевелил пальцами ноги, говоря негромко, неуверенно...
Самгин еще в спальне слышал какой-то скрежет, — теперь, взглянув в окно, он увидал, что фельдшер Винокуров, повязав уши синим шарфом, чистит железным скребком панель, а мальчик в фуражке гимназиста сметает
снег метлою в кучки; влево от них, ближе к баррикаде, работает еще кто-то. Работали так, как будто им не слышно охающих выстрелов. Но вот выстрелы прекратились, а скрежет
на улице стал слышнее, и сильнее заныли кости плеча.
Он остановился
на углу, оглядываясь: у столба для афиш лежала лошадь с оторванной ногой, стоял полицейский, стряхивая перчаткой
снег с шинели, другого вели под руки, а посреди
улицы — исковерканные сани, красно-серая куча тряпок, освещенная солнцем; лучи его все больше выжимали из нее крови, она как бы таяла...
Он почти неделю не посещал Дронова и не знал, что Юрин помер, он встретил процессию
на улице. Зимою похороны особенно грустны, а тут еще вспомнились похороны Варвары: день такой же враждебно холодный, шипел ветер, сеялся мелкий, колючий
снег, точно так же навстречу катафалку и обгоняя его, но как бы не замечая, поспешно шагали равнодушные люди, явилась та же унылая мысль...
На Неве было холоднее, чем
на улицах, бестолково метался ветер, сдирал
снег, обнажая синеватые лысины льда, окутывал ноги белым дымом. Шли быстро, почти бегом, один из рабочих невнятно ворчал, коротконогий, оглянувшись
на него раза два, произнес строго, храбрым голосом...
На улице люди быстро разделились, большинство, не очень уверенно покрикивая ура, пошло встречу музыке, меньшинство быстро двинулось направо, прочь от дворца, а люди в ограде плотно прижались к стенам здания, освободив пред дворцом пространство, покрытое
снегом, истоптанным в серую пыль.
Бойкая рыжая лошаденка быстро и легко довезла Самгина с вокзала в город; люди
на улицах, тоже толстенькие и немые, шли навстречу друг другу спешной зимней походкой; дома, придавленные пуховиками
снега, связанные заборами, прочно смерзлись, стояли крепко;
на заборах, с розовых афиш, лезли в глаза черные слова: «Горе от ума», — белые афиши тоже черными словами извещали о втором концерте Евдокии Стрешневой.
На улице было пустынно и неприятно тихо. Полночь успокоила огромный город. Огни фонарей освещали грязно-желтые клочья облаков. Таял
снег, и от него уже исходил запах весенней сырости. Мягко падали капли с крыш, напоминая шорох ночных бабочек о стекло окна.
Было уже очень поздно.
На пустынной
улице застыл холодный туман, не решаясь обратиться в
снег или в дождь. В тумане висели пузыри фонарей, окруженные мутноватым радужным сиянием, оно тоже застыло. Кое-где среди черных окон поблескивали желтые пятна огней.
Утром, сварив кофе, истребили остатки пищи и вышли
на улицу. Было холодно, суетился ветер, разбрасывая мелкий, сухой
снег, суетился порывисто минуту, две, подует и замрет, как будто понимая, что уже опоздал сеять
снег.
Он сидел, курил, уставая сидеть — шагал из комнаты в комнату, подгоняя мысли одну к другой, так провел время до вечерних сумерек и пошел к Елене.
На улицах было не холодно и тихо, мягкий
снег заглушал звуки, слышен был только шорох, похожий
на шепот. В разные концы быстро шли разнообразные люди, и казалось, что все они стараются как можно меньше говорить, тише топать.
На улице снова охватил ветер, теперь уже со
снегом, мягким, как пух, и влажным. Туробоев, скорчившись, спрятав руки в карманы, спросил...
Потом мало-помалу место живого горя заступило немое равнодушие. Илья Ильич по целым часам смотрел, как падал
снег и наносил сугробы
на дворе и
на улице, как покрыл дрова, курятники, конуру, садик, гряды огорода, как из столбов забора образовались пирамиды, как все умерло и окуталось в саван.
Но все еще пустая Лена; кое-где
на лугах видны большие кучи
снегу — это стога сена; кое-где три-четыре двора, есть хижины, буквально заваленные
снегом, с отверстиями, то есть окошками, в которых вставлены льдины вместо стекол: ничего, тепло, только
на улицу ничего не видать.
Посредине
улицы едва оставался свободный проезд для экипажей; дорога в обыкновенном смысле не существовала, а превратилась в узкое, избитое ямами корыто, до краев наполненное смятым грязно-бурого цвета
снегом, походившим
на неочищенный сахарный песок.
В груди у Половодова точно что жгло, язык пересох,
снег попадал ему за раскрытый воротник шубы, но он ничего не чувствовал, кроме глухого отчаяния, которое придавило его как камень. Вот
на каланче пробило двенадцать часов… Нужно было куда-нибудь идти; но куда?.. К своему очагу, в «Магнит»? Пошатываясь, Половодов, как пьяный, побрел вниз по Нагорной
улице. Огни в домах везде были потушены; глухая осенняя ночь точно проглотила весь город. Только в одном месте светил огонек… Половодов узнал дом Заплатиной.
На мерзлую землю упало в ночь немного сухого
снегу, и ветер «сухой и острый» подымает его и метет по скучным
улицам нашего городка и особенно по базарной площади.
Ночь была хотя и темная, но благодаря выпавшему
снегу можно было кое-что рассмотреть. Во всех избах топились печи. Беловатый дым струйками выходил из труб и спокойно подымался кверху. Вся деревня курилась. Из окон домов свет выходил
на улицу и освещал сугробы. В другой стороне, «
на задах», около ручья, виднелся огонь. Я догадался, что это бивак Дерсу, и направился прямо туда. Гольд сидел у костра и о чем-то думал.
С наступлением зимы пришлось закупориться, и палисадник и
улицу занесло
снегом так, что и глазам не
на что было порадоваться.
Эта находка так его обрадовала, что он позабыл все и, стряхнувши с себя
снег, вошел в сени, нимало не беспокоясь об оставшемся
на улице куме.
Безветренный
снег валил густыми хлопьями, сквозь его живую вуаль изредка виднелись какие-то светлевшие пятна, и, только наткнувшись
на деревянный столб, можно было удостовериться, что это фонарь для освещения
улиц, но он освещал только собственные стекла, залепленные сырым
снегом.
Извозчик бьет кнутом лошаденку. Скользим легко то по
снегу, то по оголенным мокрым булыгам, благо широкие деревенские полозья без железных подрезов. Они скользят, а не режут, как у городских санок. Зато
на всех косогорах и уклонах горбатой
улицы сани раскатываются, тащат за собой набочившуюся лошадь и ударяются широкими отводами о деревянные тумбы. Приходится держаться за спинку, чтобы не вылететь из саней.
Продрогнув
на снегу, чувствуя, что обморозил уши, я собрал западни и клетки, перелез через забор в дедов сад и пошел домой, — ворота
на улицу были открыты, огромный мужик сводил со двора тройку лошадей, запряженных в большие крытые сани, лошади густо курились паром, мужик весело посвистывал, — у меня дрогнуло сердце.
Было приятно слушать добрые слова, глядя, как играет в печи красный и золотой огонь, как над котлами вздымаются молочные облака пара, оседая сизым инеем
на досках косой крыши, — сквозь мохнатые щели ее видны голубые ленты неба. Ветер стал тише, где-то светит солнце, весь двор точно стеклянной пылью досыпан,
на улице взвизгивают полозья саней, голубой дым вьется из труб дома, легкие тени скользят по
снегу, тоже что-то рассказывая.
Перины распарывали и выбрасывали пух
на улицу, и еще долго потом — дня два — летали и кружились над Ямками, как хлопья
снега, бесчисленные пушинки.
— Я его три недели не видела, — начала Нелли, — до самой зимы. Тут зима стала, и
снег выпал. Когда же я встретила дедушку опять,
на прежнем месте, то очень обрадовалась… потому что мамаша тосковала, что он не ходит. Я, как увидела его, нарочно побежала
на другую сторону
улицы, чтоб он видел, что я бегу от него.
Оставшись одна, она подошла к окну и встала перед ним, глядя
на улицу. За окном было холодно и мутно. Играл ветер, сдувая
снег с крыш маленьких сонных домов, бился о стены и что-то торопливо шептал, падал
на землю и гнал вдоль
улицы белые облака сухих снежинок…
Она вышла из суда и удивилась, что уже ночь над городом, фонари горят
на улице и звезды в небе. Около суда толпились кучки людей, в морозном воздухе хрустел
снег, звучали молодые голоса, пересекая друг друга. Человек в сером башлыке заглянул в лицо Сизова и торопливо спросил...
Осень приближалась к концу; грязь
на улицах застыла; местами, где было мало езды, виднелись уже полосы
снега. Над городом навис темный октябрьский вечер.
На улицах не видно было клочка
снега, грязное тесто заменилось мокрой, блестящей мостовой и быстрыми ручьями.
На дворе стоял почти зимний холод.
Улицы покрыты были какой-то гололедицей, чем-то средним между замерзшим дождем и растаявшим
снегом, когда в скромную в то время квартиру нового редактора-издателя вошел Иван Андреевич Вашков, довольно хороший и известный в Москве литератор, но вечно бедствовавший, частью благодаря своему многочисленному семейству, состоявшему из семи или восьми душ, а частью (и даже большей) благодаря своей губительной и неудержимой страсти к вину.
На другой день мне дали пятиалтынный и отправили меня причащаться. Пасха была поздняя, уже давно стаял
снег,
улицы просохли, по дорогам курилась пыль; день был солнечный, радостный.
Тихими ночами мне больше нравилось ходить по городу, из
улицы в
улицу, забираясь в самые глухие углы. Бывало, идешь — точно
на крыльях несешься; один, как луна в небе; перед тобою ползет твоя тень, гасит искры света
на снегу, смешно тычется в тумбы, в заборы. Посредине
улицы шагает ночной сторож, с трещоткой в руках, в тяжелом тулупе, рядом с ним — трясется собака.
— Отдай, наши, отдай! — кричат рассеянные слобожане, не успевая собраться в ряд; их разбивают
на мелкие кучки и дружно гонят по узким
улицам слободы, в поле, в сугробы рыхлого
снега.
Кожемякин некоторое время чувствовал себя победителем; голова его приятно кружилась от успеха и вина, но когда он, дружелюбно приглашённый всеми в гости и сам всех пригласив к себе, вышел
на улицу и под ногами у него захрустел
снег — сердце охладело, сжалось в унынии, и невольно с грустью он подумал...
Кожемякин с Шакиром отошли шагов
на десять, и густой
снег погасил воющие голоса людей;
на улице стало тихо, а всё, что слышали они, точно скользнуло прочь из города в молчание белых полей.
Будто чувствовалось, что вот-вот и природа оживет из-подо льда и
снега, но это так чувствовалось новичку, который суетно надеялся в первых числах февраля видеть весну в NN;
улица, видно, знала, что опять придут морозы, вьюги и что до 15/27 мая не будет признаков листа, она не радовалась; сонное бездействие царило
на ней; две-три грязные бабы сидели у стены гостиного двора с рязанью и грушей; они, пользуясь тем, что пальцы не мерзнут, вязали чулки, считали петли и изредка только обращались друг к другу, ковыряя в зубах спицами, вздыхая, зевая и осеняя рот свой знамением креста.
Несколько тронутый картиной, развернувшейся перед его глазами, Бельтов закурил сигару и сел у окна;
на дворе была оттепель, — оттепель всегда похожа
на весну; вода капала с крыш, по
улицам бежали ручьи талого
снега.
Когда приятели вернулись в свой город, был уже ноябрь и
на улицах лежал глубокий
снег. Место Андрея Ефимыча занимал доктор Хоботов; он жил еще
на старой квартире в ожидании, когда Андрей Ефимыч приедет и очистит больничную квартиру. Некрасивая женщина, которую он называл своей кухаркой, уже жила в одном из флигелей.
Шумною толпой выбегают ребятишки
на побелевшую
улицу; в волоковые окна выглядывают сморщенные лица бабушек; крестясь или радостно похлопывая рукавицами, показываются из-за скрипучих ворот отцы и старые деды, такие же почти белые, как самый
снег, который продолжает валить пушистыми хлопьями.
Когда
на другой день утром она в своем родном городе ехала с вокзала домой, то
улицы казались ей пустынными, безлюдными,
снег серым, а дома маленькими, точно кто приплюснул их. Встретилась ей процессия: несли покойника в открытом гробе, с хоругвями.
Был лунный, ясный вечер,
на улице катались по свежему
снегу, и в комнату с
улицы доносился шум. Нина Федоровна лежала в постели
на спине, а Саша, которую уже некому было сменить, сидела возле и дремала.
Няня пошла наверх в спальню и, взглянув
на больную, сунула ей в руки зажженную восковую свечу. Саша в ужасе суетилась и умоляла, сама не зная кого, сходить за папой, потом надела пальто и платок и выбежала
на улицу. От прислуги она знала, что у отца есть еще другая жена и две девочки, с которыми он живет
на Базарной. Она побежала влево от ворот, плача и боясь чужих людей, и скоро стала грузнуть в
снегу и зябнуть.
Через час он шёл с ящиком
на груди по
улице и, прищуривая глаза от блеска
снега, спокойно разглядывал встречных людей.