Неточные совпадения
Ударили к заутрене,
Как в город я вошла.
Ищу соборной
площади,
Я знала: губернаторский
Дворец
на площади.
Темна, пуста площадочка,
Перед дворцом начальника
Шагает часовой.
Утро было свежее, но прекрасное. Золотые облака громоздились
на горах, как новый ряд воздушных гор;
перед воротами расстилалась широкая
площадь; за нею базар кипел народом, потому что было воскресенье; босые мальчики-осетины, неся за плечами котомки с сотовым медом, вертелись вокруг меня; я их прогнал: мне было не до них, я начинал разделять беспокойство доброго штабс-капитана.
Чего нет и что не грезится в голове его? он в небесах и к Шиллеру заехал в гости — и вдруг раздаются над ним, как гром, роковые слова, и видит он, что вновь очутился
на земле, и даже
на Сенной
площади, и даже близ кабака, и вновь пошла по-будничному щеголять
перед ним жизнь.
Они перешли через церковь, не замеченные никем, и вышли потом
на площадь, бывшую
перед нею.
Жители решились защищаться до последних сил и крайности и лучше хотели умереть
на площадях и улицах
перед своими порогами, чем пустить неприятеля в домы.
Но когда
перед ним развернулась
площадь, он увидел, что немногочисленные прохожие разбегаются во все стороны, прячутся во двор трактира извозчиков, только какой-то высокий старик с палкой в руке, держась за плечо мальчика, медленно и важно шагает посреди
площади, направляясь
на Арбат.
Самгин молчал, глядя
на площадь, испытывая боязнь
перед открытым пространством. Ноги у него отяжелели, даже как будто примерзли к земле. Егорша все говорил тихо, но возбужденно, помахивая шапкой в лицо свое...
За спиною курносеньких солдат
на площади расхаживали офицеры, а
перед фронтом не было ни одного, только унтер-офицер, тоже не крупный, с лицом преждевременно одряхлевшего подростка, лениво покрикивал...
Под ветлой стоял Туробоев, внушая что-то уряднику, держа белый палец у его носа. По
площади спешно шагал к ветле священник с крестом в руках, крест сиял, таял, освещая темное, сухое лицо. Вокруг ветлы собрались плотным кругом бабы, урядник начал расталкивать их, когда подошел поп, — Самгин увидал под ветлой парня в розовой рубахе и Макарова
на коленях
перед ним.
— Ты знаешь, нет ничего тайного, что не вышло бы наружу! — заговорила Татьяна Марковна, оправившись. — Сорок пять лет два человека только знали: он да Василиса, и я думала, что мы умрем все с тайной. А вот — она вышла наружу! Боже мой! — говорила как будто в помешательстве Татьяна Марковна, вставая, складывая руки и протягивая их к образу Спасителя, — если б я знала, что этот гром ударит когда-нибудь в другую… в мое дитя, — я бы тогда же
на площади,
перед собором, в толпе народа, исповедала свой грех!
Я как сейчас его
перед собой вижу. Высокий, прямой, с опрокинутой назад головой, в старой поярковой шляпе грешневиком, с клюкою в руках, выступает он, бывало, твердой и сановитой походкой из ворот, выходивших
на площадь, по направлению к конторе, и вся его фигура сияет честностью и сразу внушает доверие. Встретившись со мной, он возьмет меня за руку и спросит ласково...
Зарядившись в пивных, студенчество толпами спускается по бульварам вниз
на Трубную
площадь, с песнями, но уже «Gaudeamus» заменен «Дубинушкой». К ним присоединилось уже несколько белоподкладочников, которые, не желая отставать от товарищей, сбросили свой щегольской наряд дома и в стареньких пальтишках вышагивают по бульварам.
Перед «Московскими ведомостями» все останавливаются и орут...
Перед окнами дома Моссовета раскинута Советская
площадь.
На фоне сквера, целый день оживленного группами гуляющих детей, — здание Института Маркса — Энгельса — Ленина.
На площади перед «Эрмитажем» барские запряжки сменились лихачами в неудобных санках, запряженных тысячными, призовыми рысаками. Лихачи стояли также и
на Страстной
площади и у гостиниц «Дрезден», «Славянский базар», «Большая Московская» и «Прага».
В приемной Английского клуба теперь стоит узкая железная клетка. В ней везли Емельяна с Урала до Москвы и выставляли
на площадях и базарах попутных городов «
на позорище и устрашение»
перед толпами народа, еще так недавно шедшего за ним. В этой клетке привезли его и
на Болотную
площадь и 16 января 1775 года казнили.
Это была свадьба, совершаемая с соблюдением всех старинных обычаев. Венчали
перед синагогой
на площади, в сумерки. Над женихом и невестой держали богатый балдахин… Читали молитвы, пили вино, и жених, бросив
на пол рюмку, топтал ее ногой…
Перед ним
на площади — каменная колонна со статуей богородицы.
От думы они поехали
на Соборную
площадь, а потом
на главную Московскую улицу. Летом здесь стояла непролазная грязь, как и
на главных улицах, не говоря уже о предместьях, как Теребиловка, Дрекольная, Ерзовка и Сибирка. Миновали зеленый кафедральный собор, старый гостиный двор и остановились у какого-то двухэтажного каменного дома. Хозяином оказался Голяшкин. Он каждого гостя встречал внизу, подхватывал под руку, поднимал наверх и
передавал с рук
на руки жене, испитой болезненной женщине с испуганным лицом.
Счастливо молодость моя
Прошла в стенах твоих,
Твои балы любила я,
Катанья с гор крутых,
Любила блеск Невы твоей
В вечерней тишине,
И эту
площадь перед ней
С героем
на коне…
Мы выходили уж
на площадь;
перед нами во мраке вставал памятник, освещенный снизу газовыми рожками, и еще далее подымалась темная, огромная масса Исакия, неясно отделявшаяся от мрачного колорита неба.
— Постой, что еще вперед будет! Площадь-то какая прежде была? экипажи из грязи народом вытаскивали! А теперь посмотри — как есть красавица! Собор-то, собор-то!
на кумпол-то взгляни! За пятнадцать верст, как по остреченскому тракту едешь, видно! Как с последней станции выедешь — всё
перед глазами, словно вот рукой до города-то подать! Каменных домов сколько понастроили! А ужо, как Московскую улицу вымостим да гостиный двор выстроим — чем не Москва будет!
Целыми волостями валил народ в город и располагался лагерем
на площади перед губернским рекрутским присутствием, в ожидании приемки.
По улицам бродили праздные кучки любопытных, а
на площади,
перед зданием заводоуправления и особенно около господского дома, народ стоял стена стеной, несмотря
на отчаянные усилия станового и нескольких полицейских водворить порядок в этом галдевшем живом море.
Мы пошли
на Сенатскую
площадь и в немом благоговении остановились
перед памятником Петра Великого. Вспомнился „Медный всадник“ Пушкина, и тут же кстати пришли
на ум и слова профессора Морошкина о Петре...
В нем самом было что-то от «Испанского дворянина»: однажды
на площади перед каланчой трое пожарных, забавляясь, били мужика; толпа людей, человек в сорок, смотрела
на избиение и похваливала солдат. Ситанов бросился в драку, хлесткими ударами длинных рук посшибал пожарных, поднял мужика и сунул его к людям, крикнув...
Перед глазами пляшут огни фонарей
на площади; справа, в черной куче деревьев, возвышается белый институт благородных девиц. Лениво нанизывая грязные слова одно
на другое, казак идет
на площадь, помахивая белым тряпьем, и наконец исчезает, как дурной сон.
Старики хозяева собрались
на площади и, сидя
на корточках, обсуждали свое положение. О ненависти к русским никто и не говорил. Чувство, которое испытывали все чеченцы от мала до велика, было сильнее ненависти. Это была не ненависть, а непризнание этих русских собак людьми и такое отвращение, гадливость и недоумение
перед нелепой жестокостью этих существ, что желание истребления их, как желание истребления крыс, ядовитых пауков и волков, было таким же естественным чувством, как чувство самосохранения.
В густом потоке людей они оба скатились с лестницы
на площадь перед крыльцом, Кожемякина вырвали из рук сапожника, он взошёл
на ступени, захлёбываясь от волнения и усталости, обернулся к людям и сквозь шум в ушах услышал чьи-то крики...
Матвей перестал ходить
на реку и старался обегать городскую
площадь, зная, что при встрече с Хряповым и товарищами его он снова неизбежно будет драться. Иногда,
перед тем как лечь спать, он опускался
на колени и, свесив руки вдоль тела, наклонив голову — так стояла Палага в памятный день
перед отцом — шептал все молитвы и псалмы, какие знал. В ответ им мигала лампада, освещая лик богоматери, как всегда задумчивый и печальный. Молитва утомляла юношу и этим успокаивала его.
Устроились
на площади перед церковью и десятого порют, шиппрутьями — это такие пруты для порки придуманы были.
Но казалось однако, что весь город принимает издали участие в этих похоронах без блеска, без певчих: всюду по улицам, точно жучки по воде устоявшегося пруда, мелькали озабоченные горожане,
на площади перед крыльцом «Лиссабона» и у паперти собора толклись по камням серые отрёпанные люди, чего-то, видимо, ожидая, и гудели, как осы разорённого гнезда.
Гостиница, где жили Инсаров и Елена, находилась
на Riva dei Schiavoni; не доезжая до нее, они вышли из гондолы и прошлись несколько раз вокруг
площади святого Марка, под арками, где
перед крошечными кофейными толпилось множество праздного народа.
На площади,
перед станичным правлением и около двух лавочек, — одной с закусками и семечками, другой с платками и ситцами, — больше всего стояло народа.
— И, боярин! я просто гражданин нижегородский и ничем других не лучше. Разве ты не видел, как все граждане, наперерыв друг
перед другом, отдавали свои имущества?
На мне хоть это платье осталось, а другой последнюю одежонку притащил
на площадь: так мне ли хвастаться, боярин!
В Генуе,
на маленькой
площади перед вокзалом, собралась густая толпа народа — преобладают рабочие, но много солидно одетых, хорошо откормленных людей. Во главе толпы — члены муниципалитета, над их головами колышется тяжелое, искусно вышитое шелком знамя города, а рядом с ним реют разноцветные знамена рабочих организаций. Блестит золото кистей, бахромы и шнурков, блестят копья
на древках, шелестит шелк, и гудит, как хор, поющий вполголоса, торжественно настроенная толпа людей.
Кружок занимал все огромное помещение, ныне занятое Центральным театром для детей, а
перед этим там был знаменитый трактир Барсова с его Белым залом, выходившим окнами в Охотный и
на Театральную
площадь.
Я xoть
на площади перед всем народом буду плясать.
— Как судить?.. помилуйте: сорок гробов
перед экзекуциею
на площади было поставлено… Разве это в христианской земле так можно?
Посреди большого села,
на обширном лугу, или
площади,
на которой разгуливали овцы и резвились ребятишки, стояла ветхая деревянная церковь с высокой колокольнею. У дверей ее,
на одной из ступеней поросшей травою лестницы, сидел старик лет восьмидесяти, в зеленом сюртуке с красным воротником, обшитым позументом; с полдюжины медалей, различных форм и величины, покрывали грудь его. Он разговаривал с молодым человеком, который стоял
перед ним и по наряду своему, казалось, принадлежал к духовному званию.
При всем том стрельцы, как видно, не были вполне довольны этим оборотом дела: в то время как одни расправлялись
на площади перед Разрядом с полковниками, другие принялись в своих слободах за пятисотенных и сотников, которых подозревали в единомыслии с полковниками: их сбрасывали с каланчей с криками: «Любо! любо!..» Князь Долгорукий — тот самый, который хотел высечь кнутом стрельца, принесшего общую челобитную в приказ, — старался теперь укротить стрельцов.
— Государь удовлетворил вашу просьбу. По вашему желанию, вам назначен другой врач. Отправьтесь
на Михайловскую
площадь, в дом Жербина, там живет главный доктор учреждений императрицы Марии. Государь ему поручил вас, и я ему уже
передал историю вашей болезни.
Охватила, увлекает вас красота и величие её, но —
перед вами развернулась она во всей силе — вы теперь как бы
на площади стоите, и виден вам посреди её весь создаваемый храм во всей необъятности и красоте, но он строится тихой и тайной будничной работой, и если вы теперь же, плохо зная общий план, возьмётесь за неё — исчезнут для вас очертания храма, рассеется видение, не укреплённое в душе, и труд покажется вам ниже ваших сил.
— Что же, действуй; я в Борисоглебской гостинице все приготовил. Сквозь все комнаты открыты будут. Приезжих никого нет-кричите сколько хотите, обижаться будет некому. Отличная гостиница: туда только одни приказные из палат ходят с челобитчиками, пока присутствие; а вечером совершенно никого нет, и даже
перед окнами, как лес, стоят оглобли да лубки
на Полешской
площади.
Однажды весной, проезжая по делам службы через небольшой уездный городок одной из отдаленных губерний восточной России, я сквозь тусклое стеклышко тарантаса увидел
на площади,
перед лавкой, человека, лицо которого мне показалось чрезвычайно знакомым. Я вгляделся в этого человека и, к немалой своей радости, узнал в нем Елисея, слугу Пасынкова.
— Работа моя, ваше привосходительство, извольте хоть вашего Семена Яковлича спросить, здесь
на знати; я не то, что плут какой-нибудь али мошенник; я одного этого бесчестья совестью не подниму взять
на себя, а как
перед богом, так и
перед вами, должон сказать: колесо мое большое, ваше привосходительство, должон благодарить владычицу нашу, сенновскую божью матерь [Сенновская божья матерь — икона богоматери в церкви
на Сенной
площади Петербурга.], тем, что могу угодить господам.
Она, улыбаясь, осталась одна
на площади,
перед большим светлым храмом. Тыкая в землю палочкой, Тиунов, не спеша, шел в слободу, жевал губами, чмокал и, протянув
перед собой левую руку, шевелил пальцами, что-то, видимо, высчитывая.
Клином врезались в толпу людей
на площади и, расталкивая их, быстро шли к паперти собора. Их было не более полсотни, но они знали чего хотят, и толпа расступалась
перед ними.
Душа моя открыта
перед Богом,
Я рад служить, рад душу положить!
Я к делу земскому рожден. Я вырос
На площади, между народных сходок.
Я рано плакал о народном горе,
И, не по летам, тяжесть земской службы
Я
на плечах носил своей охотой.
Теперь зовут меня, а я нейду;
И не пойду служить, пока весь Нижний
В моих руках не будет поголовно
Со всем народом и со всем добром.
Самый обряд совершался
на площади,
перед синагогой.
И наконец пора пришла…
В день смерти с ложа он воспрянул,
И снова силу обрела
Немая грудь — и голос грянул!
Мечтаньем чудным окрылил
Его господь
перед кончиной,
И он под небо воспарил
В красе и легкости орлиной.
Кричал он радостно: «Вперед!» —
И горд, и ясен, и доволен:
Ему мерещился народ
И звон московских колоколен;
Восторгом взор его сиял,
На площади, среди народа,
Ему казалось, он стоял
И говорил…