Неточные совпадения
Хлестаков (
пишет).Ну, хорошо. Отнеси только наперед это письмо; пожалуй, вместе и подорожную возьми. Да зато, смотри, чтоб лошади
хорошие были! Ямщикам скажи, что я буду давать по целковому; чтобы так, как фельдъегеря, катили и песни бы пели!.. (Продолжает
писать.)Воображаю, Тряпичкин умрет со смеху…
Г-жа Простакова. Полно, братец, о свиньях — то начинать. Поговорим-ка
лучше о нашем горе. (К Правдину.) Вот, батюшка! Бог велел нам взять на свои руки девицу. Она изволит получать грамотки от дядюшек. К ней с того света дядюшки
пишут. Сделай милость, мой батюшка, потрудись, прочти всем нам вслух.
— Ты сказал, чтобы всё было, как было. Я понимаю, что это значит. Но послушай: мы ровесники, может быть, ты больше числом знал женщин, чем я. — Улыбка и жесты Серпуховского говорили, что Вронский не должен бояться, что он нежно и осторожно дотронется до больного места. — Но я женат, и поверь, что, узнав одну свою жену (как кто-то
писал), которую ты любишь, ты
лучше узнаешь всех женщин, чем если бы ты знал их тысячи.
— Я не переставая думаю о том же. И вот что я начал
писать, полагая, что я
лучше скажу письменно и что мое присутствие раздражает ее, — сказал он, подавая письмо.
Он забыл всё то, что он думал о своей картине прежде, в те три года, когда он
писал ее; он забыл все те ее достоинства, которые были для него несомненны, — он видел картину их равнодушным, посторонним, новым взглядом и не видел в ней ничего
хорошего.
Он объявил, что главное дело — в
хорошем почерке, а не в чем-либо другом, что без этого не попадешь ни в министры, ни в государственные советники, а Тентетников
писал тем самым письмом, о котором говорят: «
Писала сорока лапой, а не человек».
— Чтой-то вы уж совсем нас во власть свою берете, Петр Петрович. Дуня вам рассказала причину, почему не исполнено ваше желание: она
хорошие намерения имела. Да и
пишете вы мне, точно приказываете. Неужели ж нам каждое желание ваше за приказание считать? А я так вам напротив скажу, что вам следует теперь к нам быть особенно деликатным и снисходительным, потому что мы все бросили и, вам доверясь, сюда приехали, а стало быть, и без того уж почти в вашей власти состоим.
— Вы уж уходите! — ласково проговорил Порфирий, чрезвычайно любезно протягивая руку. — Очень, очень рад знакомству. А насчет вашей просьбы не имейте и сомнения. Так-таки и
напишите, как я вам говорил. Да
лучше всего зайдите ко мне туда сами… как-нибудь на днях… да хоть завтра. Я буду там часов этак в одиннадцать, наверно. Все и устроим… поговорим… Вы же, как один из последних, там бывших, может, что-нибудь и сказать бы нам могли… — прибавил он с добродушнейшим видом.
— Приглашали. Мой муж декорации
писал, у нас актеры стаями бывали, ну и я — постоянно в театре, за кулисами. Не нравятся мне актеры, все — герои. И в трезвом виде, и пьяные. По-моему, даже дети видят себя вернее, чем люди этого ремесла, а уж
лучше детей никто не умеет мечтать о себе.
—
Пишу другой: мальчика заставили пасти гусей, а когда он полюбил птиц, его сделали помощником конюха. Он полюбил лошадей, но его взяли во флот. Он море полюбил, но сломал себе ногу, и пришлось ему служить лесным сторожем. Хотел жениться — по любви — на
хорошей девице, а женился из жалости на замученной вдове с двумя детьми. Полюбил и ее, она ему родила ребенка; он его понес крестить в село и дорогой заморозил…
Он чувствовал себя окрепшим. Все испытанное им за последний месяц утвердило его отношение к жизни, к людям. О себе сгоряча подумал, что он действительно независимый человек и, в сущности, ничто не мешает ему выбрать любой из двух путей, открытых пред ним. Само собою разумеется, что он не пойдет на службу жандармов, но, если б издавался
хороший, независимый от кружков и партий орган, он, может быть, стал бы
писать в нем. Можно бы неплохо
написать о духовном родстве Константина Леонтьева с Михаилом Бакуниным.
«Да… нет, я
лучше напишу к ней, — сказал он сам себе, — а то дико покажется ей, что я вдруг пропал. Объяснение необходимо».
Она
написала ему ответ и похвалила, что он поберегся, советовала остаться дома и в воскресенье, если нужно будет, и прибавила, что она
лучше проскучает с неделю, чтоб только он берегся.
— В самом деле, о празднике
лучше напишу, — сказал Илья Иванович.
Она только затруднилась тем, что много понадобилось
написать, и попросила братца заставить
лучше Ванюшу, что «он-де бойко стал
писать», а она, пожалуй, что-нибудь напутает. Но братец настоятельно потребовали, и она подписала криво, косо и крупно. Больше об этом уж никогда и речи не было.
— Нет, уж увольте; пусть вот
лучше Ванюша бы
написал: он чисто
пишет…
— Послушай, Райский, сколько я тут понимаю, надо тебе бросить прежде не живопись, а Софью, и не делать романов, если хочешь
писать их…
Лучше пиши по утрам роман, а вечером играй в карты: по маленькой, в коммерческую… это не раздражает…
Вот эссенция моих вопросов или,
лучше сказать, биений сердца моего, в те полтора часа, которые я просидел тогда в углу на кровати, локтями в колена, а ладонями подпирая голову. Но ведь я знал, я знал уже и тогда, что все эти вопросы — совершенный вздор, а что влечет меня лишь она, — она и она одна! Наконец-то выговорил это прямо и прописал пером на бумаге, ибо даже теперь, когда
пишу, год спустя, не знаю еще, как назвать тогдашнее чувство мое по имени!
— А вот такие сумасшедшие в ярости и
пишут, когда от ревности да от злобы ослепнут и оглохнут, а кровь в яд-мышьяк обратится… А ты еще не знал про него, каков он есть! Вот его и прихлопнут теперь за это, так что только мокренько будет. Сам под секиру лезет! Да
лучше поди ночью на Николаевскую дорогу, положи голову на рельсы, вот и оттяпали бы ее ему, коли тяжело стало носить! Тебя-то что дернуло говорить ему! Тебя-то что дергало его дразнить? Похвалиться вздумал?
Но теперь поздно производить следствие о таких пустяках:
лучше вновь
написать, если только это нужно…
— Вполне. Я вам обещаю это, — сказал он с особенным ударением на слове «я», очевидно вполне уверенный, что егочестность, его слово были самое лучшее ручательство. — Да
лучше всего я сейчас
напишу. Потрудитесь присесть.
Другая записка была от бывшего товарища Нехлюдова, флигель-адъютанта Богатырева, которого Нехлюдов просил лично передать приготовленное им прошение от имени сектантов государю. Богатырев своим крупным, решительным почерком
писал, что прошение он, как обещал, подаст прямо в руки государю, но что ему пришла мысль: не
лучше ли Нехлюдову прежде съездить к тому лицу, от которого зависит это дело, и попросить его.
Ну-с, так ваше дело или дело, которое интересует вас, — продолжал он, — ведено скверно,
хороших поводов к кассации нет, но всё-таки попытаться кассировать можно, и я вот
написал следующее.
«Ведь я любил ее, истинно любил
хорошей, чистой любовью в эту ночь, любил ее еще прежде, да еще как любил тогда, когда я в первый раз жил у тетушек и
писал свое сочинение!» И он вспомнил себя таким, каким он был тогда.
— Мне гораздо
лучше было совсем не приезжать сюда, — говорил Привалов. — Зачем ты
писала то, чего совсем не чувствовала?.. По-моему, нам
лучше быть друзьями далеко, чем жить врагами под одной кровлей.
— Ну, Котик, сегодня ты играла как никогда, — сказал Иван Петрович со слезами на глазах, когда его дочь кончила и встала. — Умри, Денис,
лучше не
напишешь.
Р. S. Проклятие
пишу, а тебя обожаю! Слышу в груди моей. Осталась струна и звенит.
Лучше сердце пополам! Убью себя, а сначала все-таки пса. Вырву у него три и брошу тебе. Хоть подлец пред тобой, а не вор! Жди трех тысяч. У пса под тюфяком, розовая ленточка. Не я вор, а вора моего убью. Катя, не гляди презрительно: Димитрий не вор, а убийца! Отца убил и себя погубил, чтобы стоять и гордости твоей не выносить. И тебя не любить.
«А все-таки, говорит,
лучше твоего Пушкина
написал, потому что и в шутовской стишок сумел гражданскую скорбь всучить».
— Что к родным
писать? Помочь — они мне не помогут; умру — узнают. Да что об этом говорить… Расскажи-ка мне
лучше, что ты за границей видел?
Лицо Марьи Алексевны, сильно разъярившееся при первом слове про обед, сложило с себя решительный гнев при упоминании о Матрене и приняло выжидающий вид: — «посмотрим, голубчик, что-то приложишь от себя к обеду? — у Денкера, — видно, что-нибудь
хорошее!» Но голубчик, вовсе не смотря на ее лицо, уже вынул портсигар, оторвал клочок бумаги от завалявшегося в нем письма, вынул карандаш и
писал.
Не предвидели, кто
писал книгу, не понимают, кто читает ее, что нынешние люди не принимают в число своих знакомых никого, не имеющего такой души, и не имеют недостатка в знакомых и не считают своих знакомых ничем больше, как просто — напросто нынешними людьми,
хорошими, но очень обыкновенными людьми.
Разумеется, объяснять было нечего, я
писал уклончивые и пустые фразы в ответ. В одном месте аудитор открыл фразу: «Все конституционные хартии ни к чему не ведут, это контракты между господином и рабами; задача не в том, чтоб рабам было
лучше, но чтоб не было рабов». Когда мне пришлось объяснять эту фразу, я заметил, что я не вижу никакой обязанности защищать конституционное правительство и что, если б я его защищал, меня в этом обвинили бы.
Я понимаю Le ton d'exaltation [восторженный тон (фр.).] твоих записок — ты влюблена! Если ты мне
напишешь, что любишь серьезно, я умолкну, — тут оканчивается власть брата. Но слова эти мне надобно, чтоб ты сказала. Знаешь ли ты, что такое обыкновенные люди? они, правда, могут составить счастье, — но твое ли счастье, Наташа? ты слишком мало ценишь себя!
Лучше в монастырь, чем в толпу. Помни одно, что я говорю это, потому что я твой брат, потому что я горд за тебя и тобою!
Между тем полковник понравился всем. Сенатор его ласкал, отец мой находил, что «
лучше жениха нельзя ждать и желать не должно». «Даже, —
пишет NataLie, — его превосходительство Д. П. (Голохвастов) доволен им». Княгиня не говорила прямо NataLie, но прибавляла притеснения и торопила дело. NataLie пробовала прикидываться при нем совершенной «дурочкой», думая, что отстращает его. Нисколько — он продолжает ездить чаще и чаще.
Славянофилы, с своей стороны, начали официально существовать с войны против Белинского; он их додразнил до мурмолок и зипунов. Стоит вспомнить, что Белинский прежде
писал в «Отечественных записках», а Киреевский начал издавать свой превосходный журнал под заглавием «Европеец»; эти названия всего
лучше доказывают, что вначале были только оттенки, а не мнения, не партии.
Блудов, известный как продолжатель истории Карамзина, не написавший ни строки далее, и как сочинитель «Доклада следственной комиссии» после 14 декабря, которого было бы
лучше совсем не
писать, принадлежал к числу государственных доктринеров, явившихся в конце александровского царствования.
— Это невозможно, я никогда не осмелюсь
написать это, — и он еще больше покраснел. — Право,
лучше было бы вам изменить ваше решение, пока все это еще келейно. (Консул, верно, думал, что III Отделение — монастырь.)
Школы в селе не было, но большинство крестьян было грамотное или,
лучше сказать, полуграмотное, так как между крестьянами преобладал трактирный промысел. Умели
написать на клочке загаженной бумаги: «силетка адна, чаю порц: адна ище порц.: румка вотки две румки три румки вичина» и т. д. Далее этого местное просвещение не шло.
Сравнительно недавно, уже в изгнании, я
написал вновь философию свободы под заглавием «Философия свободного духа» (по-французски заглавие было
лучше: Esprit et liberté [«Дух и свобода» (фр.).]).
У меня нет никакого рефлектирования над своим писанием, никакого интереса к тому, найдут ли другие
хорошим то, как я
написал.
Я
написал: «Философию свободного духа» (по-французски
лучше названа: «Esprit et liberté»), «О назначении человека.
Эта философия свободы была
лучше, но сейчас мне кажется, что я мог бы ее
написать еще
лучше.
Всякий раз, когда я
пишу новую книгу, я думаю, что меня, наконец,
лучше поймут.
А что к Фирсанову попало —
пиши пропало! Фирсанов давал деньги под большие,
хорошие дома — и так подведет, что уж дом обязательно очутится за ним. Много барских особняков и доходных домов сделалось его добычей. В то время, когда А. П. Чехова держал за пуговицу Сергиенко, «Сандуны» были еще только в залоге у Фирсанова, а через год перешли к нему…
Я тогда учился еще в пансионе и только начинал знакомиться с русской грамматикой (по — польски я говорил и
писал тогда
лучше).
Когда люди не имеют абсолютной, непоколебимой уверенности, то легче и
лучше говорить и
писать о чем-то, а не что-то, — меньше ответственности.
Выбрать именно это место, а не какое-нибудь другое, побудили, как
пишет Мицуль, роскошные луга,
хороший строевой лес, судоходная река, плодородная земля… «По-видимому, —
пишет этот фанатик, видевший в Сахалине обетованную землю, — нельзя было и сомневаться в успешном исходе колонизации, но из 8 человек, высланных с этою целью на Сахалин в 1862 г., только 4 поселились около реки Дуйки».
Д-р Августинович, видевший его через три года после его прибытия на Сахалин,
пишет, что «
лучше всех дом ссыльного Потемкина».
— Да я вам
лучше другой раз
напишу, если вам угодно.