Неточные совпадения
Я не пошел к ним, а отправился по берегу моря, по отмели, влез
на холм, пробрался в грот, где расположились бивуаком матросы с наших судов, потом посетил в лесу нашу идиллию: матрос Кормчин
пас там
овец.
Наконец объяснилось, что Мотыгин вздумал «поиграть» с портсмутской леди, продающей рыбу. Это все равно что поиграть с волчицей в лесу: она отвечала градом кулачных ударов, из которых один
попал в глаз. Но и матрос в своем роде тоже не
овца: оттого эта волчья ласка была для Мотыгина не больше, как сарказм какой-нибудь барыни
на неуместную любезность франта. Но Фаддеев утешается этим еще до сих пор, хотя синее пятно
на глазу Мотыгина уже пожелтело.
По ней он еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его
на целую зиму и лето. Дьячок раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья счел за лучшее заставить его
пасти овец своих.
— Хорошо говорите, — тянет сердце за вашей речью. Думаешь — господи! хоть бы в щелку посмотреть
на таких людей и
на жизнь. Что живешь?
Овца! Я вот грамотная, читаю книжки, думаю много, иной раз и ночь не
спишь, от мыслей. А что толку? Не буду думать — зря исчезну, и буду — тоже зря.
— Хотя сказано:
паси овцы моя, о свиниях же — ни слова, кроме того, что в них Христос бог наш бесприютных чертей загонял! Очень это скорбно всё, сын мой! Прихожанин ты примерный, а вот поспособствовать тебе в деле твоём я и не могу. Одно разве — пришли ты мне татарина своего, побеседую с ним, утешу, может, как, — пришли, да! Ты знаешь дело моё и свинское
на меня хрюкание это. И ты, по человечеству, извинишь мне бессилие моё. Оле нам, человекоподобным! Ну — путей добрых желаю сердечно! Секлетеюшка — проводи!
— Все эти разговоры —
на нищий кафтан золотые пуговицы,
на дурацкую башку бархатный колпак. Собрались
овцу пасти, да забыли её приобрести. Сначала бы жён да детей перестали чем попадя колотить, водку меньше лакали бы, а уж потом и поискать — где душа спряталась?
— Я еще не настолько дурак, чтобы равнять себя с Варламовым, — ответил Соломон, насмешливо оглядывая своих собеседников. — Варламов хоть и русский, но в душе он жид пархатый; вся жизнь у него в деньгах и в наживе, а я свои деньги
спалил в печке. Мне не нужны ни деньги, ни земля, ни
овцы, и не нужно, чтоб меня боялись и снимали шапки, когда я еду. Значит, я умней вашего Варламова и больше похож
на человека!
Вспомнил, как целых четыре года копил шкуры, закалывая
овец, своих, доморощенных, перед Рождеством, и продавал мясо кабатчику; вспомнил он, как в Кубинском ему выдубили шкуры, как потом пришел бродячий портной Николка Косой и целых две недели кормился у него в избе,
спал на столе с своими кривыми ногами, пока полушубок не был справлен, и как потом
на сходе долго бедняки-соседи завидовали, любуясь шубой, а кабатчик Федот Митрич обещал два ведра за шубу…
Стояли такие холода, что в хлевах замерзали ночами
овцы, а воробьи и галки
падали на мерзлую землю окоченелые.
Тогда Яков рассказал ему, что лошадь у них
пала, хлеб весь они съели еще в начале февраля; заработков не было. Сена тоже не хватило, корова чуть с голоду не сдохла. Пробились кое-как до апреля, а потом решили так: ехать Якову после пахоты к отцу,
на заработки, месяца
на три. Об этом они написали ему, а потом продали трех
овец, купили хлеба да сена, и вот Яков приехал.
Прыгнув в дыру, волчиха
упала передними лапами и грудью
на что-то мягкое и теплое, должно быть,
на барана, и в это время в хлеву что-то вдруг завизжало, залаяло и залилось тонким, подвывающим голоском,
овцы шарахнулись к стенке, и волчиха, испугавшись, схватила, что первое попалось в зубы, и бросилась вон…
[Точно так же нельзя верить и существованию
овец, которые бы за честь считали
попасть на зубы к льву, или людей, от природы имеющих наклонность к тому, чтобы их таскали за нос и плевали им в физиономию.
Лошади, коровы,
овцы и ульи мало-помалу, друг за дружкой стали исчезать со двора, долги росли, жена становилась постылой… Все эти
напасти, как говорил Максим, произошли оттого, что у него злая, глупая жена, что бог прогневался
на него и
на жену… за больного казака. Он всё чаще и чаще напивался. Когда был пьян, то сидел дома и шумел, а трезвый ходил по степи и ждал, не встретится ли ему казак…
К осени мужик порадовался
на свои лозины: шесть штук принялись.
На другую весну
овцы обгрызли четыре лозины, и две только остались.
На другую весну и эти обгрызли
овцы. Одна совсем пропала, а другая справилась, стала окореняться и разрослась деревом. Но веснам пчелы гудьмя гудели
на лозине. В роевщину часто
на лозину сажались рои, и мужики огребали их. Бабы и мужики часто завтракали и
спали под лозиной; а ребята лазили
на нее и выламывали из нее прутья.
Овцы спали.
На сером фоне зари, начинавшей уже покрывать восточную часть неба, там и сям видны были силуэты не спавших
овец; они стояли и, опустив головы, о чем-то думали. Их мысли, длительные, тягучие, вызываемые представлениями только о широкой степи и небе, о днях и ночах, вероятно, поражали и угнетали их самих до бесчувствия, и они, стоя теперь как вкопанные, не замечали ни присутствия чужого человека, ни беспокойства собак.
А в воздухе чувствуется легкость;
на широкой печи в ней способно и
спать, и отогреться, и онучи и лапти высушить, и веретье оттаять, и нечисть из курной избы бежит, да и что теленок с
овцой насмердят, — во время топки все опять дверью вон вытянет.
— Бог ее ведает, откуда она проявилась такая, только не из нашего места была, а дальняя, откуда-то вишь из-за Москвы. В своем месте, как сказывают, спервоначалу просто овчаркой была,
овец, значит,
пасла; а опосля, как граф ее купил, так туман
на него напустила и в такую силу
попала, что и не приведи Господи.