Неточные совпадения
Пришел какой-то пасмурный
Мужик с скулой свороченной,
Направо все
глядит:
— Хожу я за медведями.
И счастье мне великое:
Троих моих товарищей
Сломали мишуки,
А я живу, Бог милостив!
— А вот что! — сказал барин, очутившийся на берегу вместе с коропами и карасями, которые бились у ног его и прыгали на аршин от земли. — Это ничего, на это не
глядите; а вот штука, вон где!.. А покажите-ка, Фома Большой, осетра. — Два здоровых
мужика вытащили из кадушки какое-то чудовище. — Каков князек? из реки зашел!
— Вон запустил как все! — говорил Костанжогло, указывая пальцем. — Довел
мужика до какой бедности! Когда случился падеж, так уж тут нечего
глядеть на свое добро. Тут все свое продай, да снабди
мужика скотиной, чтобы он не оставался и одного дни без средств производить работу. А ведь теперь и годами не поправишь: и
мужик уже изленился, и загулял, и стал пьяница.
— И такой скверный анекдот, что сена хоть бы клок в целом хозяйстве! — продолжал Плюшкин. — Да и в самом деле, как прибережешь его? землишка маленькая,
мужик ленив, работать не любит, думает, как бы в кабак… того и
гляди, пойдешь на старости лет по миру!
Да ты смотри себе под ноги, а не
гляди в потомство; хлопочи о том, чтобы
мужика сделать достаточным да богатым, да чтобы было у него время учиться по охоте своей, а не то что с палкой в руке говорить: «Учись!» Черт знает, с которого конца начинают!..
— Нелегко. Черт меня дернул сегодня подразнить отца: он на днях велел высечь одного своего оброчного
мужика — и очень хорошо сделал; да, да, не
гляди на меня с таким ужасом — очень хорошо сделал, потому что вор и пьяница он страшнейший; только отец никак не ожидал, что я об этом, как говорится, известен стал. Он очень сконфузился, а теперь мне придется вдобавок его огорчить… Ничего! До свадьбы заживет.
Петр
глянул в сторону, куда указывал барин. Несколько телег, запряженных разнузданными лошадьми, шибко катились по узкому проселку. В каждой телеге сидело по одному, много по два
мужика в тулупах нараспашку.
— Вчера там, — заговорила она, показав глазами на окно, — хоронили
мужика. Брат его, знахарь, коновал, сказал… моей подруге: «Вот,
гляди, человек сеет, и каждое зерно, прободая землю, дает хлеб и еще солому оставит по себе, а самого человека зароют в землю, сгниет, и — никакого толку».
Как только зазвучали первые аккорды пианино, Клим вышел на террасу, постоял минуту,
глядя в заречье, ограниченное справа черным полукругом леса, слева — горою сизых облаков, за которые уже скатилось солнце. Тихий ветер ласково гнал к реке зелено-седые волны хлебов. Звучала певучая мелодия незнакомой, минорной пьесы. Клим пошел к даче Телепневой. Бородатый
мужик с деревянной ногой заступил ему дорогу.
Урядник надел фуражку, поправил медали на груди и ударил
мужика по лысому затылку.
Мужик отскочил, побежал, остановясь, погладил голову свою и горестно сказал,
глядя на крыльцо школы...
—
Глядите — идут! — сказал седобородый
мужик тихонько; солдат взглянул вниз из-под ладони и, тоже тихонько, свистнул, затем пробормотал, нахмурясь...
Остановясь среди комнаты,
глядя в дым своей папиросы, он пропустил перед собою ряд эпизодов: гибель Бориса Варавки, покушение Макарова на самоубийство,
мужиков, которые поднимали колокол «всем миром», других, которые сорвали замок с хлебного магазина, 9 Января, московские баррикады — все, что он пережил, вплоть до убийства губернатора.
Глядел и на ту картину, которую до того верно нарисовал Беловодовой, что она, по ее словам, «дурно спала ночь»: на тупую задумчивость
мужика, на грубую, медленную и тяжелую его работу — как он тянет ременную лямку, таща барку, или, затерявшись в бороздах нивы, шагает медленно, весь в поту, будто несет на руках и соху и лошадь вместе — или как беременная баба, спаленная зноем, возится с серпом во ржи.
— И когда я вас встречу потом, может быть, измученную горем, но богатую и счастьем, и опытом, вы скажете, что вы недаром жили, и не будете отговариваться неведением жизни. Вот тогда вы
глянете и туда, на улицу, захотите узнать, что делают ваши
мужики, захотите кормить, учить, лечить их…
Мужик сидел,
глядел на него и посмеивался.
В комнату входили
глядеть и посторонние,
мужики и бабы, уже спавшие, но пробудившиеся и почуявшие небывалое угощение, как и месяц назад.
Его попросили выйти опять в «ту комнату». Митя вышел хмурый от злобы и стараясь ни на кого не
глядеть. В чужом платье он чувствовал себя совсем опозоренным, даже пред этими
мужиками и Трифоном Борисовичем, лицо которого вдруг зачем-то мелькнуло в дверях и исчезло. «На ряженого заглянуть приходил», — подумал Митя. Он уселся на своем прежнем стуле. Мерещилось ему что-то кошмарное и нелепое, казалось ему, что он не в своем уме.
Ну, хорошо, хорошо, — продолжал он, не
глядя на
мужиков, — я прикажу… хорошо, ступайте.
В отдаленье темнеют леса, сверкают пруды, желтеют деревни; жаворонки сотнями поднимаются, поют, падают стремглав, вытянув шейки торчат на глыбочках; грачи на дороге останавливаются,
глядят на вас, приникают к земле, дают вам проехать и, подпрыгнув раза два, тяжко отлетают в сторону; на горе, за оврагом,
мужик пашет; пегий жеребенок, с куцым хвостиком и взъерошенной гривкой, бежит на неверных ножках вслед за матерью: слышится его тонкое ржанье.
Лежёня посадили в сани. Он задыхался от радости, плакал, дрожал, кланялся, благодарил помещика, кучера,
мужиков. На нем была одна зеленая фуфайка с розовыми лентами, а мороз трещал на славу. Помещик молча
глянул на его посиневшие и окоченелые члены, завернул несчастного в свою шубу и привез его домой. Дворня сбежалась. Француза наскоро отогрели, накормили и одели. Помещик повел его к своим дочерям.
Мы нашли бедного Максима на земле. Человек десять
мужиков стояло около него. Мы слезли с лошадей. Он почти не стонал, изредка раскрывал и расширял глаза, словно с удивлением
глядел кругом и покусывал посиневшие губы… Подбородок у него дрожал, волосы прилипли ко лбу, грудь поднималась неровно: он умирал. Легкая тень молодой липы тихо скользила по его лицу.
Орловский
мужик невелик ростом, сутуловат, угрюм,
глядит исподлобья, живет в дрянных осиновых избенках, ходит на барщину, торговлей не занимается, ест плохо, носит лапти; калужский оброчный
мужик обитает в просторных сосновых избах, высок ростом,
глядит смело и весело, лицом чист и бел, торгует маслом и дегтем и по праздникам ходит в сапогах.
— Да так-таки нечего. Хозяйство порасстроилось,
мужиков поразорил, признаться; подошли годы плохие: неурожаи, разные, знаете, несчастия… Да, впрочем, — прибавил он, уныло
глянув в сторону, — какой я хозяин!
— Да, гопак не так танцуется! То-то я
гляжу, не клеится все. Что ж это рассказывает кум?.. А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп! — Так разговаривал сам с собою подгулявший
мужик средних лет, танцуя по улице. — Ей-богу, не так танцуется гопак! Что мне лгать! ей-богу, не так! А ну: гоп трала! гоп трала! гоп, гоп, гоп!
Пришел, положим,
мужик свой последний полушубок продавать. Его сразу окружает шайка барышников. Каждый торгуется, каждый дает свою цену. Наконец, сходятся в цене. Покупающий неторопливо лезет в карман, будто за деньгами, и передает купленную вещь соседу. Вдруг сзади
мужика шум, и все
глядят туда, и он тоже туда оглядывается. А полушубок в единый миг, с рук на руки, и исчезает.
— А!
Мужик так
мужик и есть! Как волка ни корми, — все в лес
глядит.
В связи с описанной сценой мне вспоминается вечер, когда я сидел на нашем крыльце,
глядел на небо и «думал без слов» обо всем происходящем… Мыслей словами, обобщений, ясных выводов не было… «Щось буде» развертывалось в душе вереницей образов… Разбитая «фигура»…
мужики Коляновской,
мужики Дешерта… его бессильное бешенство… спокойная уверенность отца. Все это в конце концов по странной логике образов слилось в одно сильное ощущение, до того определенное и ясное, что и до сих пор еще оно стоит в моей памяти.
Погоня сбилась в одну кучку у поскотины.
Мужики ошалелыми глазами
глядели друг на друга.
Из Суслона скитники поехали вниз по Ключевой. Михей Зотыч хотел посмотреть, что делается в богатых селах. Везде было то же уныние, как и в Суслоне. Народ потерял голову. Из-под Заполья вверх по Ключевой быстро шел голодный тиф. По дороге попадались бесцельно бродившие по уезду
мужики, — все равно работы нигде не было, а дома сидеть не у чего. Более малодушные уходили из дому, куда глаза
глядят, чтобы только не видеть голодавшие семьи.
Федор Иваныч прошелся также по деревне; бабы
глядели на него с порогу своих изб, подпирая щеку рукою;
мужики издали кланялись, дети бежали прочь, собаки равнодушно лаяли.
Кишкин смотрел на оборванную кучку старателей с невольным сожалением: совсем заморился народ. Рвань какая-то, особенно бабы, которые точно сделаны были из тряпиц. У
мужиков лица испитые, озлобленные. Непокрытая приисковая голь
глядела из каждой прорехи. Пока Зыков был занят доводкой, Кишкин подошел к рябому старику с большим горбатым носом.
— Что
мужики, что бабы — все точно очумелые ходят. Недалеко ходить, хоть тебя взять, баушка. Обжаднела и ты на старости лет… От жадности и с сыном вздорила, а теперь оба плакать будете. И все так-то… Раздумаешься этак-то, и сделается тошно… Ушел бы куда глаза
глядят, только бы не видать и не слыхать про ваши-то художества.
Двое
мужиков схватили Конона и поволокли из избушки. Авгарь с невероятною для бабы силой вырвалась из рук державшего ее
мужика, схватила топор и, не
глядя, ударила им большого
мужика прямо по спине. Тот вскинулся, как ошпаренный, повалил ее на пол и уже схватил за горло.
— Он самый. Утром даве я встаю, вышла из балагана, вот этак же
гляжу, а у нас лужок
мужик косит. Испугалась я по первоначалу-то, а потом разглядела: он, Окулко. Сам пришел и хлеба принес. Говорит, объявляться пришел… Докошу, говорит, вам лужок, а потом пойду прямо в контору к приказчику: вяжите меня…
— Дураками оказали себя куренные-то: за
мужика тебя приняли… Так и будь
мужиком, а то еще скитские встренутся да будут допытываться… Ох, грехи наши тяжкие!.. А Мосей-то так волком и
глядит: сердитует он на меня незнамо за што. Родной брат вашему-то приказчику Петру Елисеичу…
— Ну уж, мать, был киятер. Были мы в Суконных банях. Вспарились, сели в передбанник, да и говорим: «Как его солдаты-то из ружьев расстригнули, а он под землю». Странница одна и говорит: «Он, говорит, опять по земле ходит». — «Как, говорим, по земле ходит?» — «Ходит», говорит. А тут бабочка одна в баню пошла, да как, мать моя, выскочит оттуда, да как гаркнет без ума без разума: «
Мужик в бане».
Глянули, неправда он. Так и стоит так, то есть так и стоит.
На лай собачонки, которая продолжала завывать,
глядя на отворенные ворота дворика, в сенных дверях щелкнула деревянная задвижка, и на пороге показался высокий худой
мужик в одном белье.
Когда я
глядел на деревни и города, которые мы проезжали, в которых в каждом доме жило, по крайней мере, такое же семейство, как наше, на женщин, детей, которые с минутным любопытством смотрели на экипаж и навсегда исчезали из глаз, на лавочников,
мужиков, которые не только не кланялись нам, как я привык видеть это в Петровском, но не удостоивали нас даже взглядом, мне в первый раз пришел в голову вопрос: что же их может занимать, ежели они нисколько не заботятся о нас? и из этого вопроса возникли другие: как и чем они живут, как воспитывают своих детей, учат ли их, пускают ли играть, как наказывают? и т. д.
— Она самая и есть, — отвечал священник. — Пострамленье кажись, всего женского рода, — продолжал он, — в аду между блудницами и грешницами, чаю, таких бесстыжих женщин нет… Приведут теперь в стан наказывать какого-нибудь дворового человека или
мужика. «Что, говорит, вам дожидаться; высеки вместо мужа-то при мне: я посмотрю!» Того разложат, порют, а она сидит тут, упрет толстую-то ручищу свою в колено и
глядит на это.
Она очнулась, перевела дыхание — у крыльца стоял
мужик с широкой светлой бородой, пристально
глядя голубыми глазами в лицо ей. Кашляя и потирая горло обессиленными страхом руками, она с трудом спросила его...
— А вот —
глядите! — ответил
мужик и отвернулся. Подошел еще
мужик и встал рядом.
Мужик медленно погладил бороду. Потом,
глядя по направлению к волости, сказал скучно и негромко...
Ефим принес горшок молока, взял со стола чашку, сполоснул водой и, налив в нее молоко, подвинул к Софье, внимательно слушая рассказ матери. Он двигался и делал все бесшумно, осторожно. Когда мать кончила свой краткий рассказ — все молчали с минуту, не
глядя друг на друга. Игнат, сидя за столом, рисовал ногтем на досках какой-то узор, Ефим стоял сзади Рыбина, облокотясь на его плечо, Яков, прислонясь к стволу дерева, сложил на груди руки и опустил голову. Софья исподлобья оглядывала
мужиков…
Глядя в землю и не торопясь,
мужик ответил, запахивая кафтан на груди...
Спросила, и все в ней туго натянулось — мускулы, кости. Она выпрямилась,
глядя на
мужика остановившимися глазами. В голове у нее быстро мелькали колючие мысли...
— Вот, Степан,
гляди! Варвара Николаевна барыня добрая, верно! А говорит насчет всего этого — пустяки, бредни! Мальчишки будто и разные там студенты по глупости народ мутят. Однако мы с тобой видим — давеча солидного, как следует быть,
мужика заарестовали, теперь вот — они, женщина пожилая и, как видать, не господских кровей. Не обижайтесь — вы каких родов будете?
Он ходил для этой цели по улицам, рассматривал в соборе церковные древности, выходил иногда в соседние поля и луга,
глядел по нескольку часов на реку и, бродивши в базарный день по рынку, нарочно толкался между бабами и
мужиками, чтоб прислушаться к их наречью и всмотреться в их перемешанные типы лиц.
Семен Афанасьевич нервно ходил по комнате, а военный господин сурово молчал, укоризненно
глядя на
мужика.
Она только
глядела,
глядела до тех пор, пока старческая дремота не начинала вновь гудеть в ушах и не заволакивала туманом и поля, и церкви, и деревни, и бредущего вдали
мужика.
— Уто-онет, все едино утонет, потому — поддевка на нем! В длинной одеже — обязательно утонешь. Напримерно — бабы, отчего они скорее
мужика тонут? От юбок. Баба, как попала в воду, так сейчас и на дно, гирей-пудовкой…
Глядите — вот и потонул, я зря не скажу…