Неточные совпадения
Теперь что же будет?» И вот, как в вихре, фигуры Лизы, Анны Андреевны, Стебелькова, князя, Афердова, всех, бесследно замелькали в моем
больном мозгу.
Ночью с Ляховским сделался второй удар. Несмотря на все усилия доктора, спасти
больного не было никакой возможности; он угасал на глазах. За час до смерти он знаком попросил себе бумаги и карандаш; нетвердая рука судорожно нацарапала всего два слова: «Пуцилло-Маляхинский…» Очевидно, сознание отказывалось служить Ляховскому, паралич распространялся на
мозг.
И вот постепенно, в расстроенном и
больном мозгу его созидается мысль — страшная, но соблазнительная и неотразимо логическая: убить, взять три тысячи денег и свалить все потом на барчонка: на кого же и подумают теперь, как не на барчонка, кого же могут обвинить, как не барчонка, все улики, он тут был?
После Раисы Павловны и Майзеля Евгений Константиныч отправился в генеральский флигелек навестить
больную Нину Леонтьевну. Эта последняя приняла его очень радушно и засыпала остроумным разговором, причем успела очень ядовито пройтись относительно всего кукарского общества. Евгений Константиныч слушал ее с ленивой улыбкой и находил, что болезнь не отразилась на ее умственных способностях в дурную сторону, а даже напротив, как будто еще обострила этот злой
мозг.
И опять это восклицание Тита донеслось до меня будто издалека. Мой бедный
больной мозг не вынес прилива охватившей меня бурной радости, и я впал в рецидив горячки.
Теперь я лучше рассмотрел этого человека, с блестящими, черными глазами, рыжевато-курчавой головой и грустным лицом, на котором появилась редкой красоты тонкая и немного
больная улыбка. Он всматривался так, как будто хотел порыться в моем
мозгу, но, видимо, говоря со мной, думал о своем, очень, может быть, неотвязном и трудном, так как скоро перестал смотреть на меня, говоря с остановками...
И от этих воспоминаний собственное тучное
больное тело, раскинувшееся на кровати, казалось уже чужим, уже испытывающим огненную силу взрыва; и чудилось, будто руки в плече отделяются от туловища, зубы выпадают,
мозг разделяется на частицы, ноги немеют и лежат покорно, пальцами вверх, как у покойника.
Но наступал день; вместе со светом и пробуждением жизни в больнице его снова волною охватывали впечатления;
больной мозг не мог справиться с ними, и он снова был безумным.
Главный доктор в заведении был добрейший человек в мире, но, без сомнения, более поврежденный, нежели половина
больных его (он надевал, например, на себя один шейный и два петличных ордена для того, чтобы пройти по палатам безумных; он давал чувствовать фельдшерам, что ему приятно, когда они говорят «ваше превосходительство», а чином был статский советник, и разные другие шалости ясно доказывали поражение больших полушарий
мозга);
больные ненавидели его оттого, что он сам, стоя на одной почве с ними, вступал всегда в соревнование.
У
больного парализована левая нога; я ударяю ему молоточком по коленному сухожилию — нога высоко вскидывается; это указывает на то, что поражение лежит не в периферических нервах, а где-нибудь выше их выхода из спинного
мозга, но где именно?
— Люблю я вас, голубчик, — вздохнул Павел Иванович, — но не верю вам… «Не заметил, не узнал…» Не нужно мне ни ваших оправданий, ни отговорок… К чему они, если в них так мало правды? Вы славный, хороший человек, но в вашем
больном мозгу есть, торчит гвоздем маленький кусочек, который, простите, способен на всякую пакость…
Больше ничего не прибавил; приказал фельдшеру наблюдать за
больным как можно внимательнее; высказал даже с глазу на глаз опасение, не начинается ли у Теркина какой-нибудь болезненный процесс в
мозгу.
Он приказывал, сердился, шутил с
больными, а в
мозгу его копошилось...
Оказывается, и вчерашнего приказания эвакуировать раненых они тоже не исполнили, а всю ночь оперировали. У одного солдата, раненного в голову, осколок височной кости повернулся ребром и врезался в
мозг;
больной рвался, бился, сломал под собою носилки. Ему сделали трепанацию, вынули осколок, —
больной сразу успокоился; может быть, был спасен. Если бы он попал к нам, его с врезавшимся в
мозг осколком повезли бы в тряской повозке на Фушунскую ветку, кость врезывалась бы в
мозг все глубже…
Горбачев не издал ни малейшего стона. Он, казалось, от нравственной боли не чувствовал физической. Мысли о роковой предстоящей судьбе его дочери и брата жгли ему
мозг гораздо
больнее, нежели палки, на клочья рвавшие ему тело.
Еще не освободившийся от понятия о жизни, как о ряде чисто плотских наслаждений, он судил по себе о других, и это отчасти поселило в его
больном мозгу вероятность отвратительной клеветы.