Неточные совпадения
— Я одно скажу, Алексей Александрович. Я знаю тебя эа отличного, справедливого человека, знаю Анну — извини меня, я не
могу переменить о ней мнения — за
прекрасную, отличную женщину, и потому, извини меня, я не
могу верить этому. Тут
есть недоразумение, — сказал он.
—
Может быть. Едут на обед к товарищу, в самом веселом расположении духа. И видят, хорошенькая женщина обгоняет их на извозчике, оглядывается и, им по крайней мере кажется, кивает им и смеется. Они, разумеется, зa ней. Скачут во весь дух. К удивлению их, красавица останавливается у подъезда того самого дома, куда они едут. Красавица взбегает на верхний этаж. Они видят только румяные губки из-под короткого вуаля и
прекрасные маленькие ножки.
Он знал это несомненно, как знают это всегда молодые люди, так называемые женихи, хотя никогда никому не решился бы сказать этого, и знал тоже и то, что, несмотря на то, что он хотел жениться, несмотря на то, что по всем данным эта весьма привлекательная девушка должна
была быть прекрасною женой, он так же мало
мог жениться на ней, даже еслиб он и не
был влюблен в Кити Щербацкую, как улететь на небо.
Вронский назвал гостей. — Обед
был прекрасный, и гонка лодок, и всё это
было довольно мило, но в Москве не
могут без ridicule. [смешного.] Явилась какая-то дама, учительница плаванья Шведской королевы, и показывала свое искусство.
Бывали примеры, что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов: [Эндимион —
прекрасный юноша из греческих мифов.] надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной; оттого-то,
может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
Когда бы жизнь домашним кругом
Я ограничить захотел;
Когда б мне
быть отцом, супругом
Приятный жребий повелел;
Когда б семейственной картиной
Пленился я хоть миг единой, —
То, верно б, кроме вас одной,
Невесты не искал иной.
Скажу без блесток мадригальных:
Нашед мой прежний идеал,
Я, верно б, вас одну избрал
В подруги дней моих печальных,
Всего
прекрасного в залог,
И
был бы счастлив… сколько
мог!
П.А. Катенин (коему
прекрасный поэтический талант не мешает
быть и тонким критиком) заметил нам, что сие исключение,
может быть и выгодное для читателей, вредит, однако ж, плану целого сочинения; ибо чрез то переход от Татьяны, уездной барышни, к Татьяне, знатной даме, становится слишком неожиданным и необъясненным.
Может быть, отлетая к миру лучшему, ее
прекрасная душа с грустью оглянулась на тот, в котором она оставляла нас; она увидела мою печаль, сжалилась над нею и на крыльях любви, с небесною улыбкою сожаления, спустилась на землю, чтобы утешить и благословить меня.
На лошади же он
был очень хорош — точно большой. Обтянутые ляжки его лежали на седле так хорошо, что мне
было завидно, — особенно потому, что, сколько я
мог судить по тени, я далеко не имел такого
прекрасного вида.
— Да, — повторила Катя, и в этот раз он ее понял. Он схватил ее большие
прекрасные руки и, задыхаясь от восторга, прижал их к своему сердцу. Он едва стоял на ногах и только твердил: «Катя, Катя…», а она как-то невинно заплакала, сама тихо смеясь своим слезам. Кто не видал таких слез в глазах любимого существа, тот еще не испытал, до какой степени, замирая весь от благодарности и от стыда,
может быть счастлив на земле человек.
И потому в мелькнувшем образе Корделии, в огне страсти Обломова отразилось только одно мгновение, одно эфемерное дыхание любви, одно ее утро, один прихотливый узор. А завтра, завтра блеснет уже другое,
может быть, такое же
прекрасное, но все-таки другое…
— Боже мой, ужели она до поздней ночи остается на этих свиданиях? Да кто, что она такое эта моя статуя,
прекрасная, гордая Вера? Она там;
может быть, хохочет надо мной, вместе с ним… Кто он? Я хочу знать — кто он? — в ярости сказал он вслух. — Имя, имя! Я ей — орудие, ширма, покрышка страсти… Какой страсти!
Они сидели друг против друга за тем же столом, за которым мы с ним вчера
пили вино за его «воскресение»; я
мог вполне видеть их лица. Она
была в простом черном платье,
прекрасная и, по-видимому, спокойная, как всегда. Говорил он, а она с чрезвычайным и предупредительным вниманием его слушала.
Может быть, в ней и видна
была некоторая робость. Он же
был страшно возбужден. Я пришел уже к начатому разговору, а потому некоторое время ничего не понимал. Помню, она вдруг спросила...
А
может быть, таковы требования
прекрасного и высокого в самом деле, я этого во всю жизнь не
мог разрешить.
На ночь нас развели по разным комнатам. Но как особых комнат
было только три, и в каждой по одной постели, то пришлось по одной постели на двоих. Но постели таковы, что на них
могли бы лечь и четверо. На другой день, часу в восьмом, Ферстфельд явился за нами в кабриолете, на паре
прекрасных лошадей.
Кажется, я смело
могу поручиться за всех моих товарищей плавания, что ни у кого из них не
было с этою
прекрасною личностью ни одной неприятной, даже досадной, минуты… А если бывали, то вот какого комического свойства. Например, помню, однажды, гуляя со мной на шканцах, он вдруг… плюнул на палубу. Ужас!
А у него, говорят,
прекрасный дом, лучшие экипажи в Лондоне,
может быть — все от этого.
Через пять минут все
было кончено: на декорациях в театральном костюме лежала по-прежнему
прекрасная женщина, но теперь это бездушное тело не
мог уже оскорбить ни один взгляд. Рука смерти наложила свою печать на безобразную человеческую оргию.
Никто, кажется, не подумал даже, что
могло бы
быть, если бы Альфонс Богданыч в одно
прекрасное утро взял да и забастовал, то
есть не встал утром с пяти часов, чтобы несколько раз обежать целый дом и обругать в несколько приемов на двух диалектах всю прислугу; не пошел бы затем в кабинет к Ляховскому, чтобы получить свою ежедневную порцию ругательств, крика и всяческого неистовства, не стал бы сидеть ночи за своей конторкой во главе двадцати служащих, которые, не разгибая спины, работали под его железным началом, если бы, наконец, Альфонс Богданыч не обладал счастливой способностью являться по первому зову,
быть разом в нескольких местах, все видеть, и все слышать, и все давить, что попало к нему под руку.
— Я не
буду говорить о себе, а скажу только о вас. Игнатий Львович зарывается с каждым днем все больше и больше. Я не скажу, чтобы его курсы пошатнулись от того дела, которое начинает Привалов; но представьте себе: в одно
прекрасное утро Игнатий Львович серьезно заболел, и вы… Он сам не
может знать хорошенько собственные дела, и в случае серьезного замешательства все состояние
может уплыть, как вода через прорванную плотину. Обыкновенная участь таких людей…
Демократическая республика, в которой все построено на
прекрасных формулах и словах,
может быть самым отчаянным рабством и насилием.
Алеша запомнил в тот миг и лицо своей матери: он говорил, что оно
было исступленное, но
прекрасное, судя по тому, сколько
мог он припомнить.
— Да я и не вру, все правда; к сожалению, правда почти всегда бывает неостроумна. Ты, я вижу, решительно ждешь от меня чего-то великого, а
может быть, и
прекрасного. Это очень жаль, потому что я даю лишь то, что
могу…
Вам много говорят про воспитание ваше, а вот какое-нибудь этакое
прекрасное, святое воспоминание, сохраненное с детства,
может быть, самое лучшее воспитание и
есть.
В тот же вечер условились: обоим семействам искать квартир, которые
были бы рядом. В ожидании того, пока удобные квартиры отыскались и устроились, Бьюмонты прожили на заводе, где, по распоряжению фирмы,
была отделана квартира для управляющего. Это удаление за город
могло считаться соответствующим путешествию, в которое отправляются молодые по
прекрасному английскому обычаю, распространяющемуся теперь во всей Европе.
Таков
был рассказ приятеля моего, старого смотрителя, рассказ, неоднократно прерываемый слезами, которые живописно отирал он своею полою, как усердный Терентьич в
прекрасной балладе Дмитриева. Слезы сии отчасти возбуждаемы
были пуншем, коего вытянул он пять стаканов в продолжение своего повествования; но как бы то ни
было, они сильно тронули мое сердце. С ним расставшись, долго не
мог я забыть старого смотрителя, долго думал я о бедной Дуне…
Разве не
может повториться то, что
было, думал я, и еще лучше, еще
прекраснее?..
Это не
было ни отчуждение, ни холодность, а внутренняя работа — чужая другим, она еще себе
была чужою и больше предчувствовала, нежели знала, что в ней. В ее
прекрасных чертах
было что-то недоконченное, невысказавшееся, им недоставало одной искры, одного удара резцом, который должен
был решить, назначено ли ей истомиться, завянуть на песчаной почве, не зная ни себя, ни жизни, или отразить зарево страсти, обняться ею и жить, —
может, страдать, даже наверное страдать, но много жить.
—
Прекрасная икра! превосходная! — поправляется он, —
может быть, впрочем, от того она так вкусна, что онесвоими ручками резали. А где, сударыня, покупаете?
Наконец Марья Маревна сделала решительный шаг. Мальчикам приближалось уж одиннадцать лет, и все, что захолустье
могло ей дать в смысле обучения,
было уже исчерпано. Приходилось серьезно думать о продолжении воспитания, и, натурально, взоры ее прежде всего обратились к Москве. Неизвестно, сама ли она догадалась или надоумил ее отец, только в одно
прекрасное утро, одевши близнецов в новенькие курточки, она забрала их с собой и ранним утром отправилась в Отраду.
Теперь, когда Марья Порфирьевна перешагнула уже за вторую половину седьмого десятилетия жизни, конечно, не
могло быть речи о драгунских офицерах, но даже мы, дети, знали, что у старушки над самым изголовьем постели висел образок Иосифа
Прекрасного, которому она особенно усердно молилась и в память которого, 31 марта, одевалась в белое коленкоровое платье и тщательнее, нежели в обыкновенные дни, взбивала свои сырцового шелка кудри.
Гиляки принадлежат не к монгольскому и не к тунгусскому, а к какому-то неизвестному племени, которое,
быть может, когда-то
было могущественно и владело всей Азиею, теперь же доживает свои последние века на небольшом клочке земли в виде немногочисленного, но всё еще
прекрасного и бодрого народа.
Прекрасные мечты!
Но их достанет на пять дней.
Не век же вам грустить?
Поверьте совести моей,
Захочется вам жить.
Здесь черствый хлеб, тюрьма, позор,
Нужда и вечный гнет,
А там балы, блестящий двор,
Свобода и почет.
Как знать?
Быть может, бог судил…
Понравится другой,
Закон вас права не лишил…
Ни малейшего нарушения, ни малейшего колебания не
могло быть допущено в том, что всею жизнью устанавливалось и приняло такую
прекрасную форму.
У вас, Александра Ивановна, лицо тоже
прекрасное и очень милое, но,
может быть, у вас
есть какая-нибудь тайная грусть; душа у вас, без сомнения, добрейшая, но вы не веселы.
— Напротив, даже очень мило воспитан и с
прекрасными манерами. Немного слишком простоват иногда… Да вот он и сам! Вот-с, рекомендую, последний в роде князь Мышкин, однофамилец и,
может быть, даже родственник, примите, обласкайте. Сейчас пойдут завтракать, князь, так сделайте честь… А я уж, извините, опоздал, спешу…
— Простите глупую, дурную, избалованную девушку (она взяла его за руку) и
будьте уверены, что все мы безмерно вас уважаем. А если я осмелилась обратить в насмешку ваше
прекрасное… доброе простодушие, то простите меня как ребенка за шалость; простите, что я настаивала на нелепости, которая, конечно, не
может иметь ни малейших последствий…
— Евгений Павлыч! Это ты? — крикнул вдруг звонкий,
прекрасный голос, от которого вздрогнул князь и,
может быть, еще кто-нибудь. — Ну, как я рада, что наконец разыскала! Я послала к тебе в город нарочного; двух! Целый день тебя ищут!
— Я вижу, что вам,
может быть, за меня всех стыднее, Евгений Павлович; вы краснеете, это черта
прекрасного сердца. Я сейчас уйду,
будьте уверены.
Паншин скоро догадался, с свойственным ему быстрым пониманием ощущений другого, что не доставляет особенного удовольствия своему собеседнику, и под благовидным предлогом скрылся, решив про себя, что Лаврецкий,
может быть, и
прекрасный человек, но несимпатичный, «aigri» [Озлобленный (фр.).] и «en somme» [В конце концов (фр.).] несколько смешной.
— Нет, она его не любит, то
есть она очень чиста сердцем и не знает сама, что это значит: любить. Мадам фон-Калитин ей говорит, что он хороший молодой человек, а она слушается мадам фон-Калитин, потому что она еще совсем дитя, хотя ей и девятнадцать лет: молится утром, молится вечером, и это очень похвально; но она его не любит. Она
может любить одно
прекрасное, а он не прекрасен, то
есть душа его не прекрасна.
Если это начало так
было мне облегчено, если два года одиночного заключения так благоразумно
были мною приняты, то ты
можешь себе представить, как я
был счастлив, когда в одно
прекрасное утро в Шлиссельбурге раньше обыкновенного приносят мне умывальник и вслед за тем чемодан.
— Когда она прекратится — никто тебе не скажет.
Может быть, тогда, когда осуществятся
прекрасные утопии социалистов и анархистов, когда земля станет общей и ничьей, когда любовь
будет абсолютно свободна и подчинена только своим неограниченным желаниям, а человечество сольется в одну счастливую семью, где пропадет различие между твоим и моим, и наступит рай на земле, и человек опять станет нагим, блаженным и безгрешным. Вот разве тогда…
Прасковья Ивановна писала, что приготовит ей
прекрасную, совершенно отдельную комнату, в которой жила Дарья Васильевна, теперь переведенная уже во флигель; что Татьяна Степановна
будет жить спокойно, что никто к ней ходить не
будет и что она
может приходить к хозяйке и к нам только тогда, когда сама захочет.
Сад, впрочем,
был хотя довольно велик, но не красив: кое-где ягодные кусты смородины, крыжовника и барбариса, десятка два-три тощих яблонь, круглые цветники с ноготками, шафранами и астрами, и ни одного большого дерева, никакой тени; но и этот сад доставлял нам удовольствие, особенно моей сестрице, которая не знала ни гор, ни полей, ни лесов; я же изъездил, как говорили, более пятисот верст: несмотря на мое болезненное состояние, величие красот божьего мира незаметно ложилось на детскую душу и жило без моего ведома в моем воображении; я не
мог удовольствоваться нашим бедным городским садом и беспрестанно рассказывал моей сестре, как человек бывалый, о разных чудесах, мною виденных; она слушала с любопытством, устремив на меня полные напряженного внимания свои
прекрасные глазки, в которых в то же время ясно выражалось: «Братец, я ничего не понимаю».
Нехлюдов
был нехорош собой: маленькие серые глаза, невысокий крутой лоб, непропорциональная длина рук и ног не
могли быть названы красивыми чертами. Хорошего
было в нем только — необыкновенно высокий рост, нежный цвет лица и
прекрасные зубы. Но лицо это получало такой оригинальный и энергический характер от узких, блестящих глаз и переменчивого, то строгого, то детски-неопределенного выражения улыбки, что нельзя
было не заметить его.
Когда Любочка сердилась и говорила: «целый век не пускают», это слово целый век, которое имела тоже привычку говорить maman, она выговаривала так, что, казалось, слышал ее, как-то протяжно: це-е-лый век; но необыкновеннее всего
было это сходство в игре ее на фортепьяно и во всех приемах при этом: она так же оправляла платье, так же поворачивала листы левой рукой сверху, так же с досады кулаком била по клавишам, когда долго не удавался трудный пассаж, и говорила: «ах, бог мой!», и та же неуловимая нежность и отчетливость игры, той
прекрасной фильдовской игры, так хорошо названной jeu perlé, [блистательной игрой (фр.).] прелести которой не
могли заставить забыть все фокус-покусы новейших пьянистов.
— Не верю! — воскликнул Павел. — Чтобы вы, с вашим умом, с вашим образованием, никого не любили, кроме Евгения Петровича, который,
может быть, и
прекрасный и добрый человек…
— Никак, ваше превосходительство, не
могу я здесь найти этого
прекрасного плода, который
ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш?
«Никогда, говорит, не
может быть этого, потому что он человек
прекрасный!»