Неточные совпадения
Они знали, что в восьмидесяти верстах от них была «губерния», то есть губернский город, но редкие езжали туда; потом знали, что подальше, там, Саратов или Нижний; слыхали, что есть Москва и Питер, что за Питером живут французы или немцы, а далее уже начинался для них, как для древних, темный
мир, неизвестные страны, населенные чудовищами, людьми о двух головах, великанами; там следовал
мрак — и, наконец, все оканчивалось той рыбой, которая держит на себе землю.
Монастырь он обошел кругом и через сосновую рощу прошел прямо в скит. Там ему отворили, хотя в этот час уже никого не впускали. Сердце у него дрожало, когда он вошел в келью старца: «Зачем, зачем он выходил, зачем тот послал его „в
мир“? Здесь тишина, здесь святыня, а там — смущенье, там
мрак, в котором сразу потеряешься и заблудишься…»
В семь часов вечера Иван Федорович вошел в вагон и полетел в Москву. «Прочь все прежнее, кончено с прежним
миром навеки, и чтобы не было из него ни вести, ни отзыва; в новый
мир, в новые места, и без оглядки!» Но вместо восторга на душу его сошел вдруг такой
мрак, а в сердце заныла такая скорбь, какой никогда он не ощущал прежде во всю свою жизнь. Он продумал всю ночь; вагон летел, и только на рассвете, уже въезжая в Москву, он вдруг как бы очнулся.
Греческая религия привела античную культуру к безысходной тоске, к унынию и
мраку, который охватил весь
мир в эпоху явления Христа.
Человечество жаждало Спасителя, явления в
мире самого Бога, так как натуральные человеческие пути были изжиты и привели к ужасу и
мраку.
Но так как внешние вещи
мира мы познаем: первое, через внешний свет, в коем мы их видим; второе, через звуки, которыми они с нами говорят, и через телесные движения, которые их с нами соединяют, то для отвлечения всего этого необходимы
мрак, тишина и собственное безмолвие; а потому, приступая к умному деланию, мы должны замкнуться в тихой и темной келье и безмолвно пребывать в ней в неподвижном положении, сидя или лежа.
Сердце захолонуло. Я все забыл: где я? что я? Я вижу себя стоящим в необъятном просторе:
мрак бездны глубоко внизу, розовое золото двух снеговых вершин над моим, гигантских размеров, вторым «я». Стою, не в силах пошевелиться. Второй «я» зачаровал меня, поглотил весь
мир. Он начинает бледнеть и как будто таять.
Но, полно думою преступной,
Тамары сердце недоступно
Восторгам чистым. Перед ней
Весь
мир одет угрюмой тенью;
И всё ей в нем предлог мученью —
И утра луч и
мрак ночей.
Бывало только ночи сонной
Прохлада землю обоймет,
Перед божественной иконой
Она в безумьи упадет
И плачет; и в ночном молчанье
Ее тяжелое рыданье
Тревожит путника вниманье;
И мыслит он: «То горный дух
Прикованный в пещере стонет!»
И чуткий напрягая слух,
Коня измученного гонит…
Внизу сгустился
мрак, и черные тени залегли по глубоким лугам; горы и лес слились в темные сплошные массы; а вверху, в голубом небе, как алмазная пыль, фосфорическим светом горят неисчислимые
миры.
Нисходит ночь на
мир прекрасный,
Кругом все дышит тишиной;
Любви и грусти полон страстной,
Пою один про край иной!
Весенних листьев трепетанье,
Во
мраке веющие сны,
Журчанье вод, цветов дыханье —
Все мне звучит как обещанье
Другой, неведомой весны!
Она поняла, сознала, развила истину разума как предлежащей действительности; она освободила мысль
мира из события
мира, освободила все сущее от случайности, распустила все твердое и неподвижное, прозрачным сделала темное, свет внесла в
мрак, раскрыла вечное во временном, бесконечное в конечном и признала их необходимое сосуществование; наконец, она разрушила китайскую стену, делившую безусловное, истину от человека, и на развалинах ее водрузила знамя самозаконности разума.
Едва только кончилась беспримерная в летописях
мира борьба, в которой русская доблесть и верность стояла против соединенных усилий могущественных держав Запада, вспомоществуемых наукою, искусством, богатством средств, опытностию на морях и всею их военного и гражданскою организацией, — едва кончилась эта внешняя борьба под русскою Троею — Севастополем, как началась новая борьба — внутренняя — с пороками и злоупотреблениями, скрывавшимися доселе под покровом тайны в стенах канцелярий и во
мраке судейских архивов.
…Близ углубления, где был Феодор, стояла молодая женщина, прелестная собой, как те девы Востока, о которых пел Низами; сначала молилась и она; но вскоре молитва исчезла с уст ее; беспрерывно смотрела она на юношу; освещенный последним остатком света, окруженный
мраком, Феодор казался ей чем-то принадлежащим нездешнему
миру; она думала видеть архангела, принесшего благую весть деве иудейской… Огненная кровь египтянки пылала.
Не обвиняй меня, Всесильный,
И не карай меня, молю,
За то, что
мрак земли могильный
С её страстями я люблю;
За то, что редко в душу входит
Живых речей Твоих струя,
За то, что в заблужденьи бродит
Мой ум далёко от Тебя;
За то, что лава вдохновенья
Клокочет на груди моей;
За то, что дикие волненья
Мрачат стекло моих очей;
За то, что
мир земной мне тесен,
К Тебе ж проникнуть я боюсь,
И часто звуком грешных песен
Я, Боже, не Тебе молюсь.
Но это преображение, осуществляемое в искусстве, частично, мгновенно и мимолетно, и тем сгущеннее кажется
мрак внесофийного или антисофийного состояния
мира.
Все это как будто творится в каком-то совсем другом
мире — не в том, в котором Достоевский. В его же
мире, если нет человеку бессмертия, то есть только взаимная ненависть, злоба, одиночество и
мрак. «Самоубийство, — говорит Достоевский, — при потере идеи о бессмертии становится совершенно и неизбежно даже необходимостью для всякого человека, чуть-чуть поднявшегося в своем развитии над скотами» (так и сказано!).
Как холод,
мрак и туманы неодушевленной природы, так эти уроды животной жизни ползут в душу человеческую, чтоб оттолкнуть и отъединить ее от
мира, в котором свет и жизнь.
И все люди скорбели тою же великою скорбью, — скорбью о
мире, лишившемся бога, об ужасе,
мраке обезбоженной жизни.
При том жизнеощущении, которым полон Достоевский, это упорное богоборчество его вполне естественно.
Мир ужасен, человек безнадежно слаб и безмерно несчастен, жизнь без бога — это «медленное страдание и смерть» (Ставрогин). Какая же, в таком случае, свобода обращения к богу, какая любовь к нему? Нищий, иззябший калека стоит во
мраке перед чертогом властителя. Если он запоет властителю хвалу, то потому ли, что возлюбил его, или только потому, что в чертоге тепло и светло?
Мысль не отвечала. Она была недвижна, пуста и молчала. Два безмолвия окружали Меня, два
мрака покрывали мою голову. Две стены хоронили Меня, и за одною, в бледном движении теней, проходила ихняя, человеческая, жизнь, а за другою — в безмолвии и
мраке простирался
мир Моего истинного и вечного бытия. Откуда услышу зовущий голос? Куда шагну?
Я был точно замуравлен между двумя каменными глухими стенами: за одной была ихняя, человеческая, жизнь, от которой Я отделился, за другой — в безмолвии и
мраке простирался
мир Моего вечного и истинного бытия.
Из того светлого, что было во мне, в том светлом, что было кругом, темным жителем чужого
мира казался этот человек. Он все ходил, потом сел к столу. Закутался в халат, сгорбился и тоскливо замер под звучавшими из
мрака напоминаниями о смерти. Видел я его взъерошенного, оторванного от жизни Хозяина, видел, как в одиноком ужасе ворочается он на дне души и ничего, ничего не чует вокруг.
Наоборот, несение креста есть освобождение от темноты и
мрака мира и
мрака человеческого страдания, есть просветление.
В борьбе
миры с
мирами,
С звездами грозный сонм комет,
Пространства бездн времен с веками,
С луною солнце — с
мраком свет.
Шаг за шагом все дальше назади оставались окопы, где вокруг были свои, где чувствовалась связь со всеми. От
мира и жизни рота как будто отходила в одинокий, смертно-тихий
мрак. Тропинке не было конца, и, когда они подошли к люнету, казалось — они прошли версты две, хотя до люнета было только семьсот шагов.