Неточные совпадения
Кити ходила с
матерью и с московским полковником, весело щеголявшим в своём европейском, купленном готовым во Франкфурте сюртучке. Они ходили по одной стороне галлереи, стараясь избегать Левина, ходившего по другой стороне. Варенька в своем темном платье, в черной, с отогнутыми вниз
полями шляпе ходила со слепою Француженкой во всю длину галлереи, и каждый раз, как она встречалась с Кити, они перекидывались дружелюбным взглядом.
— Вот он! — проговорила княгиня, указывая на Вронского, в длинном пальто и в черной с широкими
полями шляпе шедшего под руку с
матерью. Облонский шел подле него, что-то оживленно говоря.
Я стал смотреть кругом: на волнующиеся
поля спелой ржи, на темный пар, на котором кое-где виднелись соха, мужик, лошадь с жеребенком, на верстовые столбы, заглянул даже на козлы, чтобы узнать, какой ямщик с нами едет; и еще лицо мое не просохло от слез, как мысли мои были далеко от
матери, с которой я расстался, может быть, навсегда.
Ну, что ты придумала,
Поля, хоть бы ты
матери помогла!
Радостный, восторженный крик встретил появление Раскольникова. Обе бросились к нему. Но он стоял как мертвый; невыносимое внезапное сознание ударило в него, как громом. Да и руки его не поднимались обнять их: не могли.
Мать и сестра сжимали его в объятиях, целовали его, смеялись, плакали… Он ступил шаг, покачнулся и рухнулся на
пол в обмороке.
Однообразно помахивая ватной ручкой, похожая на уродливо сшитую из тряпок куклу, старая женщина из Олонецкого края сказывала о том, как
мать богатыря Добрыни прощалась с ним, отправляя его в
поле, на богатырские подвиги. Самгин видел эту дородную
мать, слышал ее твердые слова, за которыми все-таки слышно было и страх и печаль, видел широкоплечего Добрыню: стоит на коленях и держит меч на вытянутых руках, глядя покорными глазами в лицо
матери.
Настоящий Старик, бережно переставляя одеревеневшие ноги свои, слишком крепко тычет палкой в
пол, кашляет так, что у него дрожат уши, а лицо и шея окрашиваются в цвет спелой сливы; пристукивая палкой, он говорит
матери, сквозь сердитый кашель...
Почти в каждом учителе Клим открывал несимпатичное и враждебное ему, все эти неряшливые люди в потертых мундирах смотрели на него так, как будто он был виноват в чем-то пред ними. И хотя он скоро убедился, что учителя относятся так странно не только к нему, а почти ко всем мальчикам, все-таки их гримасы напоминали ему брезгливую мину
матери, с которой она смотрела в кухне на раков, когда пьяный продавец опрокинул корзину и раки, грязненькие, суховато шурша, расползлись по
полу.
Клим вспомнил слова Маргариты о
матери и, швырнув книгу на
пол, взглянул в рощу. Белая, тонкая фигура Лидии исчезла среди берез.
Мать Клима тотчас же ушла, а девочка, сбросив подушку с головы, сидя на
полу, стала рассказывать Климу, жалобно глядя на него мокрыми глазами.
— Оставь, кажется, кто-то пришел, — услышал он сухой шепот
матери; чьи-то ноги тяжело шаркнули по
полу, брякнула знакомым звуком медная дверца кафельной печки, и снова установилась тишина, подстрекая вслушаться в нее. Шепот
матери удивил Клима, она никому не говорила ты, кроме отца, а отец вчера уехал на лесопильный завод. Мальчик осторожно подвинулся к дверям столовой, навстречу ему вздохнули тихие, усталые слова...
Клим впервые видел, как легко танцует этот широкий, тяжелый человек, как ловко он заставляет
мать кружиться в воздухе, отрывая ее от
пола.
После «тумана» наставало светлое утро, с заботами
матери, хозяйки; там манил к себе цветник и
поле, там кабинет мужа. Только не с беззаботным самонаслаждением играла она жизнью, а с затаенной и бодрой мыслью жила она, готовилась, ждала…
«Нужна деятельность», — решил он, — и за неимением «дела» бросался в «миражи»: ездил с бабушкой на сенокос, в овсы, ходил по
полям, посещал с Марфенькой деревню, вникал в нужды мужиков и развлекался также: был за Волгой, в Колчине, у
матери Викентьева, ездил с Марком удить рыбу, оба поругались опять и надоели один другому, ходил на охоту — и в самом деле развлекся.
— Слушай, я разбойника Митьку хотел сегодня было засадить, да и теперь еще не знаю, как решу. Конечно, в теперешнее модное время принято отцов да
матерей за предрассудок считать, но ведь по законам-то, кажется, и в наше время не позволено стариков отцов за волосы таскать, да по роже каблуками на
полу бить, в их собственном доме, да похваляться прийти и совсем убить — все при свидетелях-с. Я бы, если бы захотел, скрючил его и мог бы за вчерашнее сейчас засадить.
Моя
мать часто сердилась, иногда бивала меня, но тогда, когда у нее, как она говорила, отнималась поясница от тасканья корчаг и чугунов, от мытья белья на нас пятерых и на пять человек семинаристов, и мытья
полов, загрязненных нашими двадцатью ногами, не носившими калош, и ухода за коровой; это — реальное раздражение нерв чрезмерною работою без отдыха; и когда, при всем этом, «концы не сходились», как она говорила, то есть нехватало денег на покупку сапог кому-нибудь из нас, братьев, или на башмаки сестрам, — тогда она бивала нас.
Теперь, Верочка, эти мысли уж ясно видны в жизни, и написаны другие книги, другими людьми, которые находят, что эти мысли хороши, но удивительного нет в них ничего, и теперь, Верочка, эти мысли носятся в воздухе, как аромат в
полях, когда приходит пора цветов; они повсюду проникают, ты их слышала даже от твоей пьяной
матери, говорившей тебе, что надобно жить и почему надобно жить обманом и обиранием; она хотела говорить против твоих мыслей, а сама развивала твои же мысли; ты их слышала от наглой, испорченной француженки, которая таскает за собою своего любовника, будто горничную, делает из него все, что хочет, и все-таки, лишь опомнится, находит, что она не имеет своей воли, должна угождать, принуждать себя, что это очень тяжело, — уж ей ли, кажется, не жить с ее Сергеем, и добрым, и деликатным, и мягким, — а она говорит все-таки: «и даже мне, такой дурной, такие отношения дурны».
Внутренний мир ее разрушен, ее уверили, что ее сын — сын божий, что она — богородица; она смотрит с какой-то нервной восторженностью, с магнетическим ясновидением, она будто говорит: «Возьмите его, он не мой». Но в то же время прижимает его к себе так, что если б можно, она убежала бы с ним куда-нибудь вдаль и стала бы просто ласкать, кормить грудью не спасителя мира, а своего сына. И все это оттого, что она женщина-мать и вовсе не сестра всем Изидам, Реям и прочим богам женского
пола.
Бiжить возок кривавенький;
У тiм возку козак лежить,
Пострiляний, порубаний.
В правiй ручцi дротик держить,
З того дроту крiвця бiжить;
Бiжить рiка кривавая.
Над рiчкою явор стопть,
Над явором ворон кряче.
За козаком мати плаче.
Не плачь, мати, не журися!
Бо вже твiй сын оженився,
Та взяв жiнку паняночку,
В чистом
полi земляночку,
I без дверець, без оконець.
Та вже пiснi вийшов конець.
Танцiовала рыба з раком…
А хто мене не полюбить, трясця его
матерь!
Матери опять не хотят нас пускать ночевать в саду. Бог знает, что у них на уме… Но те, что приходят «на двор» с просьбами, кланяются, целуют руки… А те, что работают у себя на
полях, — кажутся такими умелыми и серьезными, но замкнутыми и недоступными…
Последний сидел в своей комнате, не показываясь на крики сердитой бабы, а на следующее утро опять появился на подоконнике с таинственным предметом под
полой. Нам он объяснил во время одевания, что Петрик — скверный, скверный, скверный мальчишка. И
мать у него подлая баба… И что она дура, а он, Уляницкий, «достанет себе другого мальчика, еще лучше». Он сердился, повторял слова, и его козлиная бородка вздрагивала очень выразительно.
Особенно ярко запомнились мне два — три отдельных эпизода. Высокий, мрачный злодей, орудие Урсулы, чуть не убивает прекрасного молодого человека, но старик, похожий на Коляновского (или другой, точно не помню), ударом кулака вышибает из рук его саблю… Сабля, сверкая и звеня, падает на
пол. Я тяжело перевожу дыхание, а
мать наклоняется ко мне и говорит...
Мать была очень испугана, застав все эти подарки. Когда отец пришел из суда, то в нашей квартирке разразилась одна из самых бурных вспышек, какие я только запомню. Он ругал вдову, швырял материи на
пол, обвинял
мать и успокоился лишь тогда, когда перед подъездом появилась тележка, на которую навалили все подарки и отослали обратно.
Вдруг
мать тяжело взметнулась с
пола, тотчас снова осела, опрокинулась на спину, разметав волосы по
полу; ее слепое, белое лицо посинело, и, оскалив зубы, как отец, она сказала страшным голосом...
По счастью,
мать успела оттолкнуть Максимова, нож проехал по боку, широко распоров мундир и только оцарапав кожу. Вотчим, охнув, бросился вон из комнаты, держась за бок, а
мать схватила меня, приподняла и с ревом бросила на
пол. Меня отнял вотчим, вернувшись со двора.
Поднимая с
пола платье,
мать сказала...
Пришел вотчим в парусиновом пиджаке, в белой фуражке. Бесшумно взял стул, понес его к постели
матери и вдруг, ударив стулом о
пол, крикнул громко, как медная труба...
На улицу меня пускали редко, каждый раз я возвращался домой, избитый мальчишками, — драка была любимым и единственным наслаждением моим, я отдавался ей со страстью.
Мать хлестала меня ремнем, но наказание еще более раздражало, и в следующий раз я бился с ребятишками яростней, — а
мать наказывала меня сильнее. Как-то раз я предупредил ее, что, если она не перестанет бить, я укушу ей руку, убегу в
поле и там замерзну, — она удивленно оттолкнула меня, прошлась по комнате и сказала, задыхаясь от усталости...
Мать говорит: «Я кольцо это под
пол спрятала, чтобы вы не увидали, его можно продать!» Ну, совсем еще дети!
Потом мы сидели на
полу, Саша лежал в коленях
матери, хватал пуговицы ее платья, кланялся и говорил...
Мне страшно; они возятся на
полу около отца, задевают его, стонут и кричат, а он неподвижен и точно смеется. Это длилось долго — возня на
полу; не однажды
мать вставала на ноги и снова падала; бабушка выкатывалась из комнаты, как большой черный мягкий шар; потом вдруг во тьме закричал ребенок.
На столе горела, оплывая и отражаясь в пустоте зеркала, сальная свеча, грязные тени ползали по
полу, в углу перед образом теплилась лампада, ледяное окно серебрил лунный свет.
Мать оглядывалась, точно искала чего-то на голых стенах, на потолке.
— Эх, курочки-и! — закричал, засвистел мужик, трогая лошадей вожжами, наполнив тишину весельем; лошади дружно рванули в
поле, я поглядел вслед им, прикрыл ворота, но, когда вошел в пустую кухню, рядом в комнате раздался сильный голос
матери, ее отчетливые слова...
Я спрятался в темный угол за сундук и оттуда смотрел, как
мать извивается по
полу, охая и скрипя зубами, а бабушка, ползая вокруг, говорит ласково и радостно...
Члены же женского
пола одинаково бесправны, будь то бабка,
мать или грудная девочка; они третируются, как домашние животные, как вещь, которую можно выбросить вон, продать, толкнуть ногой, как собаку.
Тут он так крепко иногда лежит, что мне самому случалось взминать снег ногами, чтоб взбудить русака… и что за красота, когда он вылетит из удула, на все стороны рассыпав снежную пыль,
матерой, цветной, красивый, и покатит по чистому
полю!..
Отец с
матерью держатся с ними сначала в болоте и потом выводят их в чистые места, луга и хлебные
поля, где они, по достижении уже полного возраста, начинают летать.
Ты виною будешь, если
мать восплачет о сыне своем, убиенном на ратном
поле, и жена о муже своем; ибо опасность плена едва оправдать может убийство, войною называемое.
Мне все-таки не так совестно, как ему, потому что у меня отец, а у него
мать, тут все-таки разница, потому что мужскому
полу в таком случае нет бесчестия.
— Ступай, жалься матери-то, разбойник! — спокойно говорила Таисья, с необыкновенною ловкостью трепля Васю за уши, так что его кудрявая голова болталась и стучала о
пол. — Ступай, жалься… Я тебя еще выдеру. Погоди, пес!..
— Ну разве можно описывать, как ребенок, сидя на
полу, невежливо ведет себя, пока
мать разрядится? Ну что же тут художественного и что тут гражданского?
Едва нашли кровать для
матери; нам с сестрицей постлали на канапе, а отцу приготовили перину на
полу.
Мать ни за что не хотела стеснить его свободу; он жил в особом флигеле, с приставленным к нему слугою, ходил гулять по
полям и лесам и приходил в дом, где жила Марья Михайловна, во всякое время, когда ему было угодно, даже ночью.
Ночевать мы должны были в татарской деревне, но вечер был так хорош, что
матери моей захотелось остановиться в
поле; итак, у самой околицы своротили мы немного в сторону и расположились на крутом берегу маленькой речки.
По моей усильной просьбе отец согласился было взять с собой ружье, потому что в
полях водилось множество полевой дичи; но
мать начала говорить, что она боится, как бы ружье не выстрелило и меня не убило, а потому отец, хотя уверял, что ружье лежало бы на дрогах незаряженное, оставил его дома.
Сначала смешанною толпою новых предметов, образов и понятий роились у меня в голове: Дема, ночевка в Чувашах, родники, мельница, дряхлый старичок-засыпка и ржаное
поле со жницами и жнецами, потом каждый предмет отделился и уяснился, явились темные, не понимаемые мной места или пятна в этих картинах; я обратился к отцу и
матери, прося объяснить и растолковать их мне.
Распорядясь и поручив исполненье Александре Ивановне,
мать принарядилась перед большим, на
полу стоящим, зеркалом, какого я сроду еще не видывал, и ушла в гостиную; она воротилась после ужина, когда я уже спал.
Кроме обыкновенных прогулок пешком ежедневно поутру и к вечеру,
мать очень часто ездила в
поле прокатываться, особенно в серенькие дни, вместе с отцом, со мною и сестрицей на длинных крестьянских дрогах, с которыми я познакомился еще в Парашине.
Вместо прежних бесцельных прогулок
мать стала ездить в
поле по ягоды, предпочтительно на залежи.
В дополнение моего удовольствия
мать позволила мне развести маленький костер огня у самой кареты, потому что наш двор был точно
поле.